Текст книги "Уроки Германии"

Скандалить мы не стали, но настроение было испорчено.

– Ты теперь увидел, какие они хитрые и подлые? Скажи, хоть один армянин так себя повел бы? Да он из шкуры вылез бы, чтобы тебе угодить. Раньше я никогда с турками так близко не соприкасалась, моя ненависть к ним была чисто теоретической, но теперь она получила практическое подкрепление, – сказала Рипсик, когда мы покинули бистро, носящее гордое имя «Пергамон».

Конечно, мы оба знаем, что и в Турции есть диссиденты, считающие геноцид 1915 года национальным позором, но большинство иного мнения. Особенно это ранит душу при сравнении с немцами, которые, как я сказал, осудили преступления Гитлера весьма единодушно. Но здесь, как говорят одесситы, есть две большие разницы – Берлин-то союзники завоевали, а Константинополь остается оккупированным турками уже пять с половиной веков. Только полный материальный и моральный личный крах может заставить эгоистичного человека взглянуть критически на свою прошлую жизнь. Точно так же обстоит дело и с народами.

Впечатления, которые остались у нас от Мюнхена, разнились. Рипсик этот город понравился, она сказала, что Мюнхен большой, красивый и многолюдный, я же почему-то почувствовал себя здесь чужим. Возможно, для меня, бедного восточноевропейца, Мюнхен был просто слишком богатым – даже наши знакомые мюнхенцы жаловались на дороговизну своего родного города. Баварский тип заметно отличался от прусского, местные жители были более смуглыми и полнотелыми, но одухотворенных лиц не встречалось и здесь. Город буквально дышал самодовольством, а это состояние не облагораживает. Ухоженных женщин попадалось больше, но в глазах их не светились ни душевная утонченность, ни даже обычная жизнерадостность. Еда оказалась жирной и соленой, скорее всего, так и было задумано, дабы заставить едоков пить больше пива. Все и пили. Наша гостиница, то бишь «Дом колхозника», находилась рядом со старой рыночной площадью, ныне заполненной туристами, усердно потягивавшими пиво за многочисленными столами. Ульрика с одной молодой местной жительницей пригласили нас ужинать в типичную мюнхенскую пивную, такую, какую посещают только «аборигены». Шум голосов, который сперва показался тихим, становился все громче, битком набитое, в дыму, помещение грохотало от гогота, разве что не пели, а во всем остальном атмосфера весьма напоминала сцену из «Гибели богов» Висконти. Нормально разговаривать было трудно, со скуки я стал изучать интерьер и обнаружил над нашим столом вырезанную на стене звезду Давида – точно такую, какую евреям в известные времена приходилось носить на груди. Когда она там появилась и что должна была означать, не смогла объяснить даже Ульрика. У меня мелькнула мысль, не был ли наш стол когда-то предназначен для евреев, наподобие маленького гетто – но неужели они ходили в пивнушку?

На обратном пути в гостиницу я оказался рядом с подружкой Ульрики, мы разговорились, выяснилось, что ее дедушка и бабушка были балтийскими немцами, одними из тех, которые в тридцать девятом по зову Гитлера вернулись на родину. Это была очень милая девушка, тихая и скромная, с явной тягой к образованию. Она тоже любила оперу и рассказала мне, что в мюнхенской опере лучшая акустика, к счастью, там, где самые дешевые места – на втором балконе. Я был очень удивлен, потому что в «Эстонии» дело обстоит точно таким же образом, вернее, обстояло, поскольку в последнее время в нашей опере появились малозаметные усилители. Мне эта девушка почему-то показалась очень одинокой. Я пытался понять, почему. То ли тут играло какую-то роль ее происхождение, то ли это просто судьба тихих девушек? Она, казалось, тоже чувствует себя в Мюнхене чужой, возможно, потому что, как она сказала, ей тут очень трудно сводить концы с концами. Наверно, все образованные бедные люди чувствуют себя неуютно посреди богатства. Кстати, она даже видела пару фильмов Годара! Я вспомнил, как мы с Рипсик познакомились: мой ереванский друг повел меня к ней в гости, мы обменялись с ней одним единственным взглядом и почувствовали, что у нас, как говорится, «одна группа крови». Только потом выяснилось, что эта «группа крови» никакая не мистика, а просто схожие интересы и привычки, к примеру, оказалось, что мы оба уже много лет занимаемся йогой. Люди понимают друг друга, когда они читали одни и те же книги и смотрели одни и те же фильмы.

Глава четвертая

Передайте в мое распоряжение газеты, радио, кинематографическую индустрию и, возможно, еще некоторые отрасли культуры, и я обещаю, что за пару лет превращу людей в каннибалов.

Р. Музиль «Человек без свойств»

– Тебе не кажется, что холодную войну выиграл не Запад, а Советский Союз? – спросила Рипсик неожиданно.

– Как он мог победить, если сам развалился, так сказать, завершил свое земное существование? В библии, правда, говорится, что семя выживет только если умрет, или нечто подобное, но я не убежден, что это можно отнести к настоящему случаю.

– Да, но посмотри, сколько советских благоглупостей Запад перенял. Во-первых, женская эмансипация. Это ведь Ленин декларировал, что женщину надо освободить от кухонной работы, чтобы дать ей возможность править государством. Во-вторых, мода. В современном западном мире люди одеваются почти так же плохо, как в Советском Союзе, с той лишь разницей, что они больше довольны своим внешним видом – иными словами, тут та же философия бедности, какую внушали нам. Дескать, хорошо одеваться – это мелкобуржуазный пережиток. И в-третьих, эта странная любовь к арабам и вообще к третьему миру – опять точно так же, как в СССР. Бедные негры и мусульмане, как с ними веками несправедливо обращались. Все это ведь словно зеркальное отражение советской идеологии!

Я удивился: Рипсик до сих пор способна озадачивать меня экстравагантными мыслями, я хорошо помню, как она когда-то, в конце советской эпохи, во время очередной забастовки шахтеров определила эту акцию как «агонию пролетариата, в котором говорит инстинкт самосохранения». Но все-таки что-то в ее идее было не в ладах с реальностью. Я немного подумал и возразил:

– И все же в одном Советский Союз точно проиграл – в том, что касается отношения к массовой культуре. У нас она была в опале, государство всячески старалось воспитывать в своих гражданах хороший вкус. В одном из эпизодов годаровского фильма «Две-три вещи, которые я о ней знал» некая девушка рассказывает о себе и помимо прочего признается, что никогда не была в театре. Она говорит об этом совершенно естественно, как будто это самое обычное дело – и я думаю, что именно так оно и есть. На Западе нет ничего удивительного в том, что человек ни разу в жизни не был в театре, театр, как мы теперь видим, удовольствие дорогое, так же, как и книги. А вот в Советском Союзе были созданы все условия, чтобы люди ходили в театр и на концерты и покупали книги, о кино я вообще не говорю, билет стоил буквально гроши, на дневной сеанс – двадцать пять копеек.

– Да, только фильмов Годара тебе в Советском Союзе не показывали, – вставила Рипсик.

– Ты права, фильмов Годара и Трюффо действительно не показывали, романов Сартра и Виана не печатали, все так. Но оперы Верди пели, «Жизель» танцевали, и Бальзака издавали огромными тиражами. Когда я был маленьким мальчиком, я занимался волейболом – не играл, а был судьей. Наверно, уже в этом выражались моя природная лень и любовь к удобствам. Но я хотел сказать другое. Зарплата в прямом смысле слова волейбольным судьям не полагалась, но нам платили так называемые суточные, рубль пятьдесят за две игры, и даже на совсем незначительных соревнованиях, как, например, вторая или третья лига чемпионата города, не говоря о крупных турнирах. Пара турниров в месяц бывала всегда, и длились они по три-четыре дня. Таким образом, я с одиннадцати лет зарабатывал в среднем десять рублей в месяц, сумма, может, и небольшая по сравнению с зарплатой взрослого человека, но раздели ее на цену билета в кино. Получается, что я мог сходить в кино сорок раз в месяц! Такого количества фильмов в прокате, конечно, не было, так что кроме кино я мог еще наведываться в театр, есть мороженое и, конечно, покупать книги. В старших классах я вдруг увлекся музыкой, какое-то время по меньшей мере раз в неделю ходил в филармонию на органные, фортепьянные и симфонические концерты. Кого только я не слушал, и Третьякова, и Ростроповича. И в оперный театр я тоже ходил, особенно мне тогда нравился балет, но и оперу я слушал. Однажды даже попал на Терезу Стратас в «Богеме». Кстати, я был отнюдь не из богатой семьи, скорее, наоборот, поскольку мой отец умер, когда я был еще ребенком, и мать воспитывала меня одна. Но, несмотря на это, денег на искусство у меня всегда хватало, в отличие от нынешних времен, когда, хотя мне почти пятьдесят, и я – писатель, ходить в оперу и на концерты столько, сколько хотелось бы, мы не в состоянии. А книг, как тебе известно, я не покупаю уже давно, пишу рецензии, чтобы иногда получать их бесплатно. Германия, конечно, намного более богатая страна, но я не верю, чтобы дети из относительно бедных семей могли бы позволить себе регулярно ходить в оперу. В общем, в Советском Союзе искусство действительно принадлежало народу, это было не пустым лозунгом, как мне казалось тогда, а реальностью.

Рипсик немножко подумала.

– В таком случае мы можем сказать, что за время холодной войны обе стороны переняли друг у друга самое дурное, – резюмировала она наконец. – Теперь на территории бывшего СССР тоже диктатура массовой культуры, на Западе же претворена в жизнь идея Ленина о кухарке, управляющей государством.

Наконец наступил вечер, на который у нас были билеты в оперу. Театральное здание, хоть и находилось в Западном Берлине, напоминало Кремлевский дворец съездов; последний, как известно, народ называет сараем, точно таким же сараем оказался и здешний театр, только был победнее, с более узким залом и с менее удобными креслами. Когда поднялся занавес, мы узрели на авансцене голую девицу. Вообще-то по либретто никакой обнаженной натуры не полагалось, но, очевидно, постановщик хотел таким образом привлечь публику. Теоретически это ему удасться было не должно, оперного зрителя на такую дешевку не купишь, но, возможно, этот человек знал завсегдатаев своего театра лучше. Я сразу вспомнил рассказ Бориса Покровского о том, с каким воодушевлением ему в Париже описывали новейшую постановку «Кармен»: «Экая пошлость! Вообразите себе, Кармен выезжает на сцену на мотоцикле! И нагишом при этом! Мерзость! Обязательно посмотрите». Вообще-то я против голых девиц ничего не имею, я не имею ничего даже против шлюх, тем более, что знаю по опыту: среди так называемых добропорядочных женщин шлюх встречается не намного меньше, чем среди профессионалок, но каждой вещи свое место. Место стриптиза в стриптиз-баре, место шлюх – в постели. Певица, которую заставляют раздеться, невольно отождествляет себя с представительницей этой, как принято говорить, древнейшей профессии. Ну а что ей, бедняжке, остается? Она ведь тоже хочет жить. Графы, содержавшие певиц-любовниц, демократии неизвестны, каждая женщина вынуждена сама себя обеспечивать. Да и кто знает, возможно, эти голые певицы ничего не имеют против своей наготы, женщины ведь эксгибиционистки, а демократия и сексуальная свобода спасли их от мучительного «ложного» стыда.

Но тут есть еще одна тонкость. Опера (исключая комическую) по своей сути серьезный жанр, она исследует самые глубокие слои человеческой души, чувства, выражающееся в опере, сильные и чистые, а если грязные, то величаво-грязные, словом, опера не терпит легкого отношения к жизни, превращения ее в игру. Но наша эпоха именно игровая, это время, когда ничего не воспринимается всерьез, когда любовь столь же преходяща, сколь насморк, когда дружбу заменяют корпоративные интересы, и даже смерть, которую кино и телевидение тиражируют в тысячах копий, стала чем-то повседневным и не вызывает того трепета, что раньше. Согласно сущности эпохи, в оперу тоже ввели игровое начало, здесь тоже уже не верят в то, что происходит на сцене. Результат – скука. Мы ушли со спектакля, пожимая плечами. Жаль, ибо Германия – большая оперная страна или, по крайней мере, была таковой, номером вторым после Италии определенно. Однако времена Таубера и Мельхиора, Шлюснусса и Фриды Хемпель прошли.

– По-моему, пунктуальность немцев – это миф, – сказала Рипсик, когда на табло перрона вокзала Цоо появилось знакомое слово «опаздывает». – Сколько мы тут разъезжали, и еще ни один поезд не пришел вовремя. Если так будет продолжаться, мы не доберемся до Дрездена и к вечеру.

– Сами они, кажется, вполне примирились с подобным положением дел, погляди на них, никто не нервничает, не скандалит, все терпеливо ждут. Так, а это еще что такое?

На табло неожиданно сменился текст. «Опаздывает» исчезло, но пропал и Дрезден, вместо него появилось название какого-то другого города.

– Вот так дела, – впал я в панику. – Неужели наш поезд вообще отменили? Смотри, как мало пассажиров. Может, они подумали, что ради десятка людей гонять состав невыгодно?

– Вряд ли. Это наверняка кончилось бы судебным процессом и требованиями возмещения убытков, – возразила Рипсик.

– А что, если наш поезд пойдет по другому пути? – никак не мог успокоиться я.

– Здесь нет других путей, – сказала Рипсик, всегда сохраняющая самообладание. – Они просто решили отправить следующий по расписанию поезд, пока наш машинист устраивает где-то по дороге перекур. Помнишь, когда мы ехали из Гамбурга в Берлин, поезд так же остановился посреди пастбища, и у нас появилась возможность ознакомиться с немецкими породами коров.

– А вдруг они вздумали отправить наш состав с другой станции? Помнишь, вчера мы, как идиоты, ждали региональный поезд? Хорошо еще, что, увидев пустой перрон, я пошел выяснять, в чем там дело. Ну ребята, переносят отправление поезда на другую станцию и даже не удосуживаются внести коррективы в информацию на электронном табло.

Моя нервная система не выносит бездействия.

– Пойду узнаю.

Первый железнодорожник английского не знал, но второй с грехом пополам разобрался в моих претензиях.

– Ты была права, – сообщил я, вернувшись. – Когда этот поезд уйдет, подадут наш.

– В итоге, он опоздает по крайней мере на час, – подсчитала Рипсик. – Теперь ты убедился, что пунктуальность немцев – миф?

– Может, это уже не те немцы? – высказал я идею. – Если везде произошли мутации, появились новые русские и новые эстонцы, почему нечто в этом роде не может происходить и в Германии?

– Может, – вздохнула Рипсик. – Но меня это не утешает. Я хочу в Дрезден, к Цвингеру.

Путешествие в Дрезден можно сравнить с путешествием на другую планету. Ты совершаешь посадку на какой-то грязной космической станции, минуешь огромную пустынную строительную площадку, идешь некоторое время по безликим, проложенным в транспланетарную эпоху улицам, с однообразными высотками, напоминающими тебе архитектуру родной планеты, и вдруг перед собой возникает чудо – здание или, вернее, ансамбль зданий, при строительстве которых использовали не бетон или железо, а обыкновенный камень, не стремились наращивать высоту, как в готических церквях или небоскребах, или ширину, как, например, в Сан-Суси, а предпочитали их гармонию, параллельно украшая стены, колонны и карнизы, каждый квадратный метр, скульптурами.

– Что это такое? – спрашиваешь ты потрясенно.

– Это Цвингер, – отвечают тебе.

Ты стоишь, окруженный красотой, посреди разбитого между зданиями сквера, с одной стороны один павильон, с другой стороны – другой, прямо перед тобой картинная галерея, и не знаешь, куда смотреть, чем любоваться сначала, а чем потом. Скоро ты поймешь, что запечатлеть это в памяти невозможно, и все, что ты через пару месяцев сможешь припомнить, это твой собственный восторг или, вернее, даже не восторг, а умиротворенная расслабленность, можно даже сказать, счастье – счастье, что ты видел нечто, доказывающее, что человек способен не только уничтожать, но и создавать. Ты восхищаешься одним фонтаном, другим, поднимаешься на террасу, останавливаешься у одной, другой, третьей скульптуры, фотографируешься, фотографируешь сам и чувствуешь, что хочешь остаться здесь навсегда. Спрашиваешь, кто автор этого великолепия, тебе отвечают: заказывал курфюст А, построил архитектор П, фамилии тебе ничего не говорят, из обитателей этой планеты тебе знакомы только распространяемые с маниакальным усердием фамилии пары-тройки диктаторов, машинально киваешь, думаешь, что хорошо бы записать, но тут твое внимание переключается, ибо тебе сообщают, что после бомбежки во время последней звездной войны весь ансамбль был превращен в руины. Ты не веришь своим ушам – какое чудовище осмелилось кинуть хоть одну бомбу на такую красоту?! – и тут тебе объясняют, что бомбы были предназначены как раз для уничтожения диктатора-чудовища, и ты понимаешь, что гуманоиды на всех планетах одинаковы. А кто тогда это восстановил? – спрашиваешь ты с почтением, ведь ты, писатель, сам вечно боишься, что компьютер по глупости или по злобе уничтожит твой роман, и с ужасом думаешь, что тогда делать, откуда взять силы для повторения творческого акта? Тебе отвечают, что Цвингер был реставрирован государством, которого уже не существует, потому что оно было человеконенавистническим и ограничивало свободу слова и совести. Как можно назвать человеконенавистническим кого-то или что-то, вернувшее людям такую красоту? – думаешь ты, но произнести эти слова вслух не осмеливаешься, чтобы тебя не сочли идеологическим диверсантом. В конце концов наступает пора уходить, надо успеть на астролет. Ты бросаешь последний взгляд на Часовой павильон и печально шлепаешь по отвратительным современным улицам обратно к станции, размышляя, что ты был бы готов скорее стать крепостным каменщиком, дабы сделать свой маленький вклад в постройку или даже реставрацию подобного здания, чем остаться свободным человеком в этом безобразном мире, окружающем тебя.

– Теперь ты понимаешь, почему я хотела, чтобы мы съездили в Дрезден? – спросила Рипсик, когда поезд отошел от вокзала.

– Да, понимаю. Какое счастье, что террористы лишены чувства прекрасного. Можешь себе представить, что было бы, если б вместо того торгового центра они вогнали бы свои самолеты в Цвингер? Кто бы его еще раз отреставрировал? Теперь ведь уже не социализм.

Рипсик вздрогнула.

– Не говори жутких вещей, у меня аж мурашки по спине.

– А скажи мне, пожалуйста, способны ли в случае чего европейцы защитить всю ту красоту, среди которой живут? Цвингер, Лувр, собор святого Петра?

– Очень в этом сомневаюсь. Боюсь, что европейцы деградировали.

– Осталось дефинировать понятие деградации. Я полагаю, такое происходит, когда определенное лицо или коллектив избирают неверную систему ценностей и в течение долгого времени упрямо ее придерживаются. Европейцы в ходе своей истории хватались за самые разные идеалы, некоторые из них были продуктивными, некоторые – нет. Например, девиз француской революции «Свобода, равенство, братство» провалился тогда же. Выяснилось, что свобода приводит ко вседозволенности, равенства не существует априори, а братство…

– Это только слово.

– О философии толерантности мы уже говорили. Зародилась она как попытка преодолеть всевозможную нетерпимость. Что из этого получилось, мы видим – я бы назвал это кастрированным христианством. Когда Христос рекомендовал подставить бьющему по щеке – другую, он имел в виду именно пощечину, создавать нормальные условия жизни для убийц он, по моим сведениям, не призывал. Когда он говорил, что согрешившую женщину не надо забивать камнями, под этим тоже, кажется, не подразумевалось «валяйте, развратничайте, сколько влезет». Но современная интерпретация этих афоризмов именно такова. Живи, как хочешь, и дай другому жить, как он хочет. Что могло бы быть премило, если бы только…

– …Не было бы девизом абсолютного равнодушия.

– Именно. И поэтому я полагаю, что наилучшая система ценностей созданная европейцами, это рыцарская культура. Что лежало в ее основе? Такие понятия как честь, верность, дружба, любовь и красота. Мужчины были мужественны, а женщины – женственны. О потусторонней жизни не мечтали, но когда надо было биться насмерть – бились. Хотя бы, чтобы защитить реноме, свое или своей возлюбленной. Романтизм, так сказать, передал эти ценности широким массам, но на сегодняшний день от них уже ничего не осталось, по крайней мере, в Европе. Возможно, именно потому вышел из моды Ремарк, ведь его творчество основано как раз на таком мировоззрении. Я не удивился бы, если б они тут не читали уже и «Трех мушкетеров».

– Так что единственный шанс для ренессанса Европы это возрождение рыцарской культуры? Люди должны вновь осознать, что есть нечто более важное, нежели удовольствия? Так?

– А ты веришь в такую возможность?