Текст книги "Уроки Германии"

Армянки

Посвящаю своей любимой теще Виолетте Торосян

1

 
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне,
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
 

Отец Рипсик заболел незадолго до нашей свадьбы. В сентябре мы с Рипсик уезжали из Еревана всего лишь знакомыми, однако на прогулке по проселочной дороге в Вырумаа я сделал ей предложение, в Таллине мы подали заявление в загс и на октябрь отправились обратно в Армению, регистрация должна была состояться в начале ноября. Дядя Рипсик, в то время директор большого завода, взялся субсидировать свадебное застолье, и папа Радамес, чья любовь к дочери была безусловной и безграничной, уже составлял список гостей, когда однажды я проснулся среди ночи на отзвуки суеты, поднялся и еще успел увидеть, как папа, опираясь на санитаров, с трудом идет через гостиную к входной двери. Последовал нервный день в больнице на окраине города, где я в окружении трех женщин, Рипсик, ее матери и сестры, единственный из них сохранял спокойствие, не потому что я такой уж хладнокровный, а просто поскольку я переживал происходящее скорее абстрактно, тогда меня еще не связывала с папой многолетняя близость; к счастью, тяжелая операция прошла успешно, папа пришел в себя, но торжество нам, конечно, пришлось отменить. (Не могу сказать, чтобы я об этом пожалел, так же, как и Рипсик, многолюдные сборища не в нашем вкусе, а что касается формальностей, то обручальных колец у нас нет по сей день). Мы с облегчением вернулись втроем, Рипсик, ее сестра Гаянэ и я, в семейную квартиру на улице Комитаса, теща же осталась в больнице с мужем, осталась и пробыла там до тех пор, пока папу не выписали, итого примерно две недели, наведавшись за это время домой всего лишь пару раз, чтобы принять душ и переодеться. Придя бегом и уйдя так же поспешно, даже полчаса не передохнув. Никакой гостиничной части, предназначенной для родственников, в больнице, конечно, не было, когда несколько лет спустя папу снова госпитализировали, ему дали отдельную палату с двумя кроватями, одна из которых досталась теще (это было уже новое, капиталистическое, время, за каждый день в больнице приходилось платить, и палаты стояли пустые), но тогда, осенью 1990 года, подобных удобств никому не предлагали, и все жены, чьи мужья лежали в больнице (ибо теща была вовсе не единственной, а одной из многих) спали в холле в креслах.

Не помню, чтобы самоотверженность тещи меня тогда особенно растрогала, честно говоря, у меня хватало других занятий, как-никак это был наш медовый месяц, и в этом свете, надо признать, отсутствие родителей выглядело скорее удачей, квартира была отнюдь не столь просторной, нам с Рипсик, правда, выделили отдельную комнату или, вернее, застекленную веранду, но постели там были неудобные, чересчур мягкие, и мы вместе со своими матрацами перебрались в гостиную на пол, о чем, если бы вся семья находилась дома, не могло быть и речи, и все же я хорошо помню, что в глубине души я был если не потрясен, то по крайней мере изрядно удивлен. У нас в Эстонии я никогда не слышал, чтобы жена несколько недель ухаживала в больнице за мужем, думаю, если бы какая-то из них и высказала подобное желание, ей этого скорее всего не позволили бы, даже несмотря на нехватку в советскую эпоху медсестер и санитарок.

– У нас так принято, – пояснила Рипсик сразу, как она в течение этих первых месяцев неоднократно объясняла мне правила поведения армян, скорее, смущенно, словно извиняясь, чем с гордостью, а я просто акцептировал сказанное: принято, так принято.

– Мы должны будем носить отцу передачи, – сообщила Рипсик далее. – Мы с Гаянэ будем дома варить обеды, а мама в больнице их подогревать. Больничное питание несъедобно.

И я акцептировал и это, хотя в Эстонии, навещая больных, ограничиваются соками и фруктами. Вместо тещи в кухне захлопотали дочери, они готовили, наполняли кастрюли и термосы, и либо мы с Рипсик, либо Гаянэ, дни мы между собой распределили, брали сумки, садились в трамвай и ехали через весь город в клинику Эребуни. Как я уже говорил, время было еще советское, и я исполнял свои функции в семейном устройстве без нетерпения и даже с некоторым внутренним удовлетворением, тем более, что моему приходу радовались от души, и не только тесть с тещей, прочие больные с их родственниками тоже оживлялись, разглядывали меня с интересом – все-таки почти иностранец. Был октябрь, самая красивая пора в Ереване, солнце уже не обжигало, а только нежило, погода стояла ясная, за весь месяц не выпало ни капли дождя, даже облака появлялись в небе редко, и Арарат был виден чуть ли не каждый день. Путь трамвая на большом протяжении пролегал по улицам, с которых открывался замечательный вид на эту величавую гору: величавость ее, я думаю, обуславливается, прежде всего, тем, что рядом с Араратом нет других гор, он возвышается посреди равнины, правда, у него два пика, высокий, Масис, и поменьше, Сис, составляющие друг другу компанию, и все-таки он одинок, словно гений среди плебса; если удавалось сесть с правой стороны вагона, я поворачивался к окну и все смотрел и смотрел – в районе, где жили мы, дома скрадывали панораму, так что, если бы не эти поездки в больницу, я бы лишился многого.

Сегодня, тринадцать лет спустя, я уже свыкся со знанием того, что место жены и есть рядом с больным мужем, и с сочувствием думаю о мужчинах, которые, попав в больницу, вынуждены мириться с безличным уходом; но, с другой стороны, я, конечно, понимаю, что подобный обычай обусловлен совсем иными, более глубокими человеческими отношениями, и кто знает, много ли наберется западных мужей, которые были бы счастливы оттого, что жена следует за ними даже в больницу, возможно, они и на смертном одре предпочли бы беглый, возбуждающий воображение флирт с молодой медсестрой?

В том, что я в итоге женился на армянке, наверно, было некое предопределение. В Советском Союзе жило много народов, но у меня уже с юности почему-то стали складываться отношения с двумя из них, с армянами и евреями. И все же моя первая встреча с армянкой была настолько опосредованной, насколько это вообще может быть.

В августе 1968 года, именно в те дни, когда советские танки перешли чехословацкую границу, я вместе с матерью гостил в одной ленинградской семье, через которую познакомился, в свою очередь, с русской девушкой, студенткой театрального института. Мне было шестнадцать, ей на четыре года больше. Влюбился я по уши. Это была не первая моя влюбленность вообще, но первая, когда я почувствовал некое внимание и к себе, чем это было обусловлено, просто вежливостью или девушка действительно почему-либо слегка мне симпатизировала, к примеру, из-за моих манер, которые в те времена были, возможно, даже лучше, чем сейчас, не могу сказать. Приехав домой, я никак не мог успокоиться, был, как в огне, и через пару недель, когда наш класс по случаю начала школьного года поехал на экскурсию в Михайловское, я махнул в совсем другом направлении, в Ленинград, на попутных машинах.

Наверно, мое внезапное возвращение немало позабавило студентку, да и ее родителей, но это была интеллигентная семья, так что поворота от ворот мне не дали, наоборот, встретили приветливо, угостили, и дама моего сердца даже несколько часов беседовала со мной тет-а-тет. Можно догадываться, что поиск все новых тем для разговора давался ей не без труда, хотя я и был мальчиком, довольно для своего возраста начитанным и с живым умом, но именно мальчиком, даже еще не юношей – ее же в институте окружали высокообразованные преподаватели и одаренные однокурсники. И в один момент она стала читать мне стихи – как-никак будущая актриса. Ее любимым поэтом был Есенин, и она прочла мне наизусть несколько стихотворений из «Персидских мотивов». Одно их них, «Шаганэ, ты моя Шаганэ», ужасно мне понравилось, вернувшись в Таллин, я сразу же выучил его наизусть и еще много лет спустя читал своим любовницам, можно даже сказать, что это был один из главных приемов, посредством которых я их соблазнял. Тогда я, конечно, не знал, что Шаганэ была армянкой – коли уж дано заглавие «Персидские мотивы», следовательно с национальностью музы все ясно, так, во всяком случае, подсказывала логика, слишком элементарная, чтобы в ней сколько-нибудь сомневаться; и потому, когда Рипсик вдруг упомянула Шаганэ в контексте своей родни, я обалдел. Вообще-то я не склонен к мистике, в юности, правда, если уж говорить о приемах соблазнения, я морочил женщинам головы еще и гороскопами и нумерологией Ван-дер-Вельде, что им почему-то ужасно нравилось, но это совпадение подействовало даже на меня – нет ничего удивительного в том, что романтичный мальчишка бредит некой Шаганэ, читает с пафосом: «потому что я с севера, что ли, я готов рассказать тебе поле», умоляет, чтобы девушка вязала на палец его взятые у ржи волосы (хотя мою шевелюру украли отнюдь не у ржи, а если и позаимствовали, то с картошки), но коли он спутся много лет женится на женщине, которая не только оказывается соплеменницей той самой Шаганэ, но даже помнит ее…

Шаганэ была женой брата Рипсикиной бабушки. Надо сразу уточнить, что роман Есенина с Шаганэ произошел раньше, до этого брака – они познакомились в Батуми, где Шаганэ тогда жила. Насколько серьезны были их отношения? Рипсик сказала, что, по словам самой Шаганэ, полностью платонические, и добавила, что это может быть так, а может и нет. Конечно, если бы Шаганэ была тогда девицей, между ними наверняка ничего не случилось бы, но она к этому времени уже похоронила своего первого мужа, то есть была вдовой, а это один из немногих видов армянок, которые могут себе позволить некоторую свободу в определенных вопросах, не обязательно, естественно, вешаться на шею первому попавшемуся мужчине, но кое-что – да, поскольку потом никак невозможно уточнить характер тайной любовной истории. Но даже если между нею и Есениным действительно что-нибудь было, позднее, снова выйдя замуж, она, разумеется, скрывала бы это. Однако я склонен думать, что Шаганэ говорила правду, ибо по собственному опыту знаю, что платонические отношения вдохновляют поэта больше, чем плотские.

Моя вторая встреча с армянкой или, вернее, целой стаей армянок произошла через пару лет после ленинградского эпизода, на первом курсе университета. Я отправился в Тарту полный энергии и неудержимого желания преодолеть все препятствия и занять среди студентов положение, которого, как мне казалось, был достоин по своему уму. До этого я учился в одной элитной школе, где духовный прессинг, присущий советской эпохе, ощущался особенно, школой правили женщины, директор, завучи, учительницы, все они были «слабого» пола, да и отдельные учителя-мужчины напоминали скорее баб. Женщины, как известно, лучше приспосабливаются, вот они и пытались и из нас сформировать настоящих комсомольцев и вообще примерных советских людей («мальчики, ведите себя, как положено»), и, вырвавшись наконец на свободу, я ждал от университета чего-то другого. Полного разочарования я все-таки не испытал, но первые попытки вступить в контакт со студентами постарше провалились – меня не хотели принимать всерьез. Куда только я не совал свой нос! И однако, куда бы не совал, везде встречал кислые лица, тусклые взгляды и инстинктивное отталкивание. Даже в комитет комсомола меня не взяли, пришлось мириться с унизительным положением человека, считающего голоса на отчетном собрании (наверно, уже тогда у меня на лице было написано, что я опасный человек, бунтарь, потенциальный диссидент и скандалист). Но в клуб Дружбы народов мне пробраться все же удалось, скорее всего, благодаря тому, что я достаточно хорошо владел русским языком, и таким образом я оказался среди организаторов студенческих дней. На это мероприятие понаехали гости со всего Советского Союза, помню, например, литовцев, юношу и девушку, которые по слухам впоследствии поженились, а затем развелись, грузина, который позднее несколько раз весьма радушно принимал меня в Тбилиси, но самая большая делегация, человек двадцать юношей и девушей (юношей больше, чем девушек), была из Армении – даже рок-ансамбль. Тогда я еще не знал, что армян характеризует неутолимая тяга к странствиям, они, если б могли, объездили бы весь мир, возвращаясь отовсюду с огромными тюками, но тем не менее не удивился, что их так много – восемнадцать лет это возраст, когда жизнь принимают такой, как она есть («этот мир, возможно, не самый лучший из возможных, но точь-в-точь такой, каким он нам кажется»). Когда студенческие дни завершились, армяне и грузин поехали из Тарту в Таллин, чтобы сесть на самолет. Добрались в полдень, на вечер у нас были билеты в одно из первых в Советском Союзе варьете, самолет же вылетал только следующим утром. Никаких мест в гостинице для гостей забронировано не было, найти их было невозможно, и я пригласил всю компанию к себе. У меня много недостатков, но обвинить меня в негостеприимности было бы несправедливо, думаю, с этим согласятся те актеры и поэты, диссиденты и музыканты, кому я в течение многих лет предлагал чашку чая, а в случае необходимости предоставлял и ночлег. Один местный бард в тяжелый для себя год почти каждый вечер проводил у меня, когда, около одиннадцати, он уходил, я садился за письменный стол и до трех-четырех часов ночи писал пьесу, сейчас столь безоглядно транжирить время я себе позволить не могу, но гостей по-прежнему принимаю с удовольствием, другое дело, что они не идут, поскольку в отличие от меня оценивают других людей не на основе личных достоинств, а в соответствии с их политическими взглядами, считая меня если уж не прямо предателем нации, то по крайней мере подозрительной личностью, от которой лучше держаться подальше (в советское время меня тоже иногда принимали за провокатора, потому что я говорил вещи, которые другие тогда говорить не осмеливались, пусть сейчас это и стало набором банальностей); возвращаясь к гостеприимству, – кто знает, может именно это свойство и привело меня в итоге в армянскую семью, ибо в той стране гостеприимство не нечто индивидуальное, не черта характера, а общее свойство, присущее всему народу, можно сказать, культура. Время от времени мне попадаются воспоминания того или иного русского, который потрясенно рассказывает, как он, приехав поздно вечером в чужой город, Ереван и не найдя места в гостинице, отправился бродить по улицам, и тут к нему подошел какой-то армянин, заговорил, узнал, ему что негде ночевать, и пригласил к себе.

В той делегации, которая после варьете сидела у меня и клевала носом в ожидании утра, армянок было немного, но все же они были, и в то же время их словно не было. Ребята вели беседу, суетились, произносили тосты, короче говоря, были центром внимания (моя мать еще много лет спустя любила вспоминать, как она испугалась, увидев у себя дома такое количество «черноволосых мужчин»), девушки же сидели так тихо, что можно было просто забыть об их существовании. Они были незаметны, как виллисы.

То же повторилось следующей весной, когда наш клуб поехал с ответным визитом в Ереван. Из этой поездки я помню немало, все-таки это было мое первое путешествие в Армению, и именно тогда я открыл для себя красоту Севана и Арарата, восхищался древней армянской культурой, церквями и монастырями, возведенными в первые века христианства, гармоничными зданиями нового Еревана (по-моему, самого красивого из построенных в двадцатом веке городов), помню парней, которые нас принимали, с кем мы подружились – но не девушек. Тогда я еще не знал, что обычно молодые армянки с чужими общаются неохотно, их так воспитали.

Первые армянки, которых я помню, были актрисами. Я тоже работал в той знаменитой Тартуской лаборатории социологии, которая не нравилась советской власти и которую эта власть разогнала (как говорила моя научная руководительница, московская еврейка, профессор, «социология в Советском Союзе может существовать только в подчинении ЦК КПСС» – смешнее всего, что в этом смысле не так уж много и изменилось, и социологические исследования нового времени по своим целям очень напоминают тогдашние, иначе говоря, тоже служат для оболванивания общества). Я остался без работы. Незадолго до того я написал и поставил с небольшой самодеятельной труппой свою первую пьесу и надеялся найти какое-то занятие в «Ванемуйне» – его мне и предложили, но очень кратковременное и более чем странное. А именно, в Тарту должен был приехать на гастроли театр города-побратима Ленинакана, и нужен был человек, который организовал бы его прием, собственные работники театра этого делать не могли, поскольку сам «Ванемуйне» в это время отправился с ответными гастролями в Ленинакан. Сейчас о таком смешно даже писать, а читая, наверно, животики надорвешь, но действительно было время, когда наши театры целыми коллективами путешествовали по дальним странам (хотя формально и в границах одного государства). Конечно, это делалось не бесплатно, кто-то эти путешествия несомненно оплачивал, и этими кто-то были мы сами, советские люди – но разве теперь мы не оплачиваем вещи, намного более глупые и бесполезные? Я принял предложение, в мои задачи входили размещение гостей, реклама спектаклей, транспорт и тому подобное. Сейчас, в пятьдесят лет, когда я совершенно беспомощен и не могу постоять за себя в самых простых жизненных вопросах, когда вся моя энергия уже давно уходит только на творчество, я с удивлением вспоминаю того делового молодого человека, который в одиночку справился с приемом большого художественного коллектива. В основном, я имел дело, конечно, с мужчинами, но иногда, когда я заходил в гостиницу, в комнаты актеров, мне непременно предлагали чашку крепкого восточного кофе (у всех армянок были с собой маленькие спиртовки). За этим напитком с нами, мужчинами, за одним столом сидели и женщины, правда, большей частью молча, словно скульптуры, только изредка тихо смеясь над чьей-то шуткой или скромно и осторожно отвечая на какой-то мой вопрос. Хочу сразу подчеркнуть, что это было абсолютно не эротическое общение, армянки вели себя так, словно я, как мужчина, для них вообще не существовал. Кстати, и я не чувствовал в себе никакого желания сблизиться с кем-то. Почему? Потому что тогда, привыкнув, в основном, к эстонкам, я реагировал только или, по крайней мере, в первую очередь, на аттрактивно ведущих себя женщин. Женщина, по моему мнению, должна была каким-то образом предложить себя мужчине, хотя бы в виде флирта, армянки же казались мне подобием мумий.

О последующих годах я лучше говорить не буду. Где-то на дне ящика лежит стихотворение, в котором я этот период характеризовал так: «Годы, словно японцы, были на одно лицо». Менялись жены и любовницы, но не жизнь. Армения забылась, ее шарм уже не манил. Я проучился два года в Москве сценаристике, среди моих сокурсников был один армянин, мы с ним общались, но мало. Затем началась перестройка. Неожиданно ко мне в Таллин приехал тот самый однокурсник и пригласил к себе в гости. Я с удовольствием поехал бы, но денег не хватало, гонорар за свой первый фильм я успел раздать на алименты и прочие долги, что осталось, то поглотили поездки, насчет которых была предварительная договоренность. К счастью, то было странное время, когда деньги, казалось, растут на дереве, только протяни руку. Я пошел в Союз писателей и спросил, не командируют ли они меня в Армению, поглядеть, как развивается тамошнее национальное движение. Я еще не был членом этого Союза, но тем не менее мне пошли навстречу.

С однокурсником у нас как-то само собой сложились доверительные отношения, помимо прочего я ему признался, что стал женоненавистником. Три брака, закончившиеся разводом – нет, спасибо, с меня хватит. Однокурсник слушал меня с интересом. По духу он был экспериментатором. Он надумал на собственном опыте убедиться в моих стринбергских принципах и, когда я добрался до Еревана, окружил меня армянками.

Они появлялись, шелестя платьями, воздушные и неуловимые, словно феи, прятали глаза и колени, застенчиво улыбались и робко беседовали, в основном, отвечая на мои вопросы. Они были такими же скромными и незаметными, как те армянки, которых я встречал много лет назад, но изменился я сам, и громкий голос либо слишком вольное поведение или вульгарный смех отпугнули бы меня от любой женщины. С одной из них я ходил на концерт, другая показала мне Пантеон. С третьей мы съездили в Эчмиадзин – выполнив миссию гостеприимства, они возвращали меня хозяевам и исчезали. Нельзя сказать, что я очень уже по ним тосковал, никакой ненависти я к этим девушкам, конечно, не испытывал, этого они ничем не заслужили, наоборот, я оценил их любезность и застенчивость, но у меня в Ереване были дела поважнее. Когда я попросился в командировку, я не врал, меня действительно интересовало, что думают о будущем армянские демократы и нацпатриоты, я встречался с ними, пытался разобраться в тонкостях местной политической конъюнктуры, даже летал на вертолете в Карабах и, конечно, не мог не съездить в Ленинакан, ходил по городу, обращенному в руины, над которыми даже тогда, через год после землетрясения, стояло облако пыли, старался не смотреть на людей, чьи лица выражали такие ужас и отчаяние, которых я раньше никогда не видел; театр, подумал я, что сталось с театром – к счастью, он уцелел, и почти никто из моих давних гостей не погиб, они рассказали мне, как во время репетиции вдруг задвигался пол сцены, так, что они не смогли удержать равновесие и попадали, показывали мне трещины в каменной стене здания… Когда я вернулся, однокурсник стал настаивать, что хочет познакомить меня с некой «врачихой». Нельзя сказать, чтобы эта перспектива меня очень привлекала, но в конце концов я сдался, мы пошли к этой докторше в гости, и я встретил Рипсик.

Когда папу Радамеса отпустили наконец из больницы домой, теща опять забрала бразды правления на кухне в свои руки. Тому, откуда у нее брались на это время и силы, я удивлялся уже тогда и продолжаю удивляться до сих пор, ибо Кармен Андраниковна была далеко не молода, но работала и обычно ходила на работу дважды в день. (На самом деле тещу зовут Сирануш, но она с юности терпеть не могла это имя и требовала от всех, чтобы ее называли Кармен). По профессии она была балериной, и поэтому ее уже давно отправили на пенсию – страшное дело! – но без театра теща жить не могла и через некоторое время вернулась туда на должность зав. балетной труппой. Она следила за тем, чтобы все балерины и танцовщики вовремя являлись на репетиции и на спектакли, она составляла расписание, вывешивала его на доску объявлений, а по вечерам ей звонили артисты балета, у которых стряслось нечто, из-за чего они не могли прийти на следующий день на репетицию, или объявлялся главный балетмейстер с каким-то изменением, тогда теща садилась за телефон и начинала обзванивать всю труппу, словом, много нудной возни, но она все равно была очень счастлива, потому что ее пленяли сам театр, его атмосфера, бесконечная суета, музыка, коллеги и предпремьерные волнения.

– Не знаю, что со мной будет, когда мне придется выйти на пенсию, – исповедовалась она мне пару лет назад, – наверно, я сойду с ума. Понимаешь, я словно просыпаюсь к жизни, когда переступаю порог театра. Он мне нужен, как воздух.

Я попытался наперед утешить тещу, мол, дома тоже хлопот хватает, но она только махнула рукой и вздохнула:

– Ах, это не то!

И это отнюдь не означало, что она – эмансипированная женщина. Дом для тещи, как для любой армянки, святая святых, и все свое нерабочее время она была занята хозяйством, ходила в магазины и на рынок, готовила, мыла посуду, стирала и только в те вечера, когда не было спектакля, сидела перед телевизором. В гостях и в кафе она время не убивала, если с кем-то немного общалась, то с соседками, дни рождения родственников – вопрос, конечно, отдельный, как и свадьбы младшего поколения, их теща ожидала, по крайней мере, с таким же нетерпением, что и молодожены – она ведь была в прошлом балериной, и свадебное торжество оставалось единственным местом, где она могла потанцевать. На армянской свадьбе не вальсируют, танцуют народные танцы, и теща отплясывала их с подлинным увлечением, можно только вообразить, как она танцевала в молодости…

Нельзя сказать, что мы с Рипсик, будучи в Ереване, никакой помощи теще не оказывали, нет, мы делали, что могли, особенно после того, как папе Радамесу стало трудно одолевать большие расстояния, раньше они вместе ходили на рынок, теща выбирала и покупала, тесть таскал. От Гаянэ тоже толку с каждым годом прибавлялось, при том, что в первые годы нашего брака она была еще весьма беззаботным и ленивым существом – и все-таки больше всего доставалось теще. Утром перед тем, как идти на работу, она непременно должна была сбегать в магазин, рядом, в нашем же доме, и принести свежий хлеб (в Армении хлеб на столе обязательно должен быть свежим, старый там не жалуют), возвращаясь с репетиции заскакивала на ближайший рынок и покупала овощи, потом варила или подогревала обед, после короткого послеобеденного отдыха спешила на спектакль и так изо дня в день. Впрочем, как говорят, «ты сам этого хотел, Жорж Данден». Если вечером спектакля не было, теща мучительно придумывала, чем заняться.

– А с рынка ничего не нужно? – спрашивала она, и когда я объяснял, что мы уже ходили и все принесли, все равно не успокаивалась.

– Неужели так-таки больше ничего не нужно?

И если так-таки ничего нужно не было, тем не менее решала, что, например, свежий укроп в хозяйстве пригодится, и убегала. Ничего не поделаешь, деятельность была в природе тещи, она просто не могла сидеть сложа руки, досуг ее раздражал.

– Тогда мне в голову лезут всякие дурные мысли, – призналась она мне однажды.

Даже люди среднего возраста, не говоря о молодых, не понимают, что мучает стариков, которые с каждым годом все более отчетливо понимают, что скоро их уже не будет. Мужчины ощущают это, в основном, внутренне, по тому, как меньше становится сил, женшины – глядя в зеркало. В молодости теща была замечательно красивой женщиной, фотографии это доказывали, не зря папа Радамес, занимавший положение первого солиста-баса, привлекательный мужчина чрезвычайно высокого для армянина роста и, естественно, любимец женщин, в свое время приметил ее, и если есть грех, за который я с удовольствием убил бы того бога, о котором говорят будто бы он создал мир, то это старение женщин; ибо то, что этот тип (бог) натворил, натуральный садизм, а садисту надо бы воздать по заслугам так же по-садистки. И я часто думал, какие пытки в отношении него применил бы, адская жара за такую подлость, разумеется, наказание слишком мягкое, я думаю, что скорее дал бы ему сдохнуть на семидесятиградусном морозе, это мучительнее, но до того вырвал бы у него кишки, вбил бы гвозди под ногти и так далее, словом, пустил бы в ход все те методы, которыми господа инквизитора ранее пользовались как бы от его имени.

Я думаю, одна из самых больших и массовых ошибок, совершаемых людьми, это манера судить о ближнем по его внешности. Я не имею в виду физиогномику, поскольку о характере человека действительно можно кое-что сказать, изучая его лицо, на котором часто, хотя и не всегда, отражаются пороки и добродетели. Речь о том, что мы легкомысленно позволяем себе обманываться юностью человека, словно это какая-то отдельная ценность. Мы не понимаем, а если даже понимаем, то абстрактно, не делая из этого нужных выводов, что каждая старая женщина когда-то была девушкой – так же, как любая девчонка однажды станет старухой (если не умрет раньше). То главное, без чего невозможно в полной мере оценить человека, запрятано глубоко и чувствам недоступно. От прежнего блеска Кармен Андраниковны по понятным причинам сохранился главным образом ее темперамент – однако ее внутреннюю, невидимую глазу, красоту, обнажали ее поступки, сам ее жизненный путь. И в этом смысле картина была безукоризненная и достойная уважения. Теща родила и вырастила двух дочерей, она никогда не изменяла папе Радамесу, она отдала всю свою жизнь искусству и семье – кто скажет, что этого мало, пусть поглядит вокруг, поразмыслит над тем, как проводят свою молодость, а нередко и средний возраст те массы девиц, которые шляются по барам и дискотекам с сигаретой в зубах. Конечно, у тещи есть маленькие недостатки (у кого их нет), но они сущий пустяк по сравнению с ее большими и принципиальными добродетелями: чистотой души и трудолюбием.

Меня теща вначале немного чуралась, Рипсик объяснила это тем, что мать – «простая армянская женщина», «простая» означало в этом контексте, что она родом не из семьи писателей и музыкантов, как папа Радамес, чей дед был одним из знаменитейших армянских ашугов, более-менее вторым после Саят-Новы, я неоднократно гулял в Ереване по улице, носившей его имя, мать тещи же была обыкновенной директрисой ЗАГСа, достигшей этого положения собственным трудом и потом, ибо она была сиротой, беженкой из Западной Армении (ныне территория Турции). Постепенно напряжение спало, и мы с тещей крепко подружились. В последний раз, когда мы были в Ереване, нас пригласили на свадьбу одной молодой родственницы, теща сидела за столом рядом со мной, я почувствовал ее волнение, когда оркестр заиграл, и первые пары поднялись со стульев. Сам я уже вышел из танцевального возраста, в юности я был немалым светским львом и знал все бальные танцы, но сейчас давешние увлечения вызывают во мне скорее дискомфорт, нежели умиление – и несмотря на это я не мог не пригласить тещу на танец. Ни для одной другой женщины я этого бы не сделал (Рипсик не в счет, потому что она не любит танцевать).

Сразу после того, как однокурсник познакомил меня с Рипсик, ничего особенного не случилось, мы сходили вместе в театр на «Жизель» (тогда я еще не знал, что Рипсик видела этот балет уже раз, по меньшей мере, сто), перед спектаклем выпили в уличном кафе чашку кофе, потом я проводил ее домой, и все – сценарий более-менее тот же, что и с другими армянками, которыми мой приятель меня окружил. А вскоре я улетел домой. Однако план однокурсника удался, в том смысле, что слой льда, которым я был защищен от женских прелестей, начал таять. Зима в Таллине в том году была какой-то особенно холодной и противной, я ее кое-как пережил, когда наступила весна, почти для забавы соблазнил двух замужних эстонок (или они меня) и стал думать, что делать дальше.

С Рипсик мы были в беглой переписке, теперь я позвонил ей в Ереван и пригласил летом в Эстонию. Я написал, что мог бы снять где-нибудь на юге Эстонии хутор, дабы упиваться там вместе красотами природы. По настоянию одного своего приятеля я составил брошюру о нашей в то время еще запретной истории, частные издания были тогда в новинку, это было из числа первых, и мы заработали на нем немалый гонорар, ненамного меньше, чем я получил за киносценарий, почему я чувствовал себя почти Крезом. Ответ Рипсик был решительно отрицательным, хотя и в завуалированно вежливой форме: до осени ей отпуска не дадут. Что ж, нет так нет. Я решил отправиться путешествовать. Сперва я почти месяц мучил своими присутствием одного московского друга, затем поехал дальше на юг, домой меня почему-то не тянуло. Через Ростов и Тбилиси (где у меня в гостинице состоялась небольшая оргия с двумя сестрами-эстонками, залетевшими туда в поисках приключений) я к концу августа добрался до Еревана. Однокурсник, услышав мой голос по телефону, был весьма удивлен, приятно или неприятно, мне сказать трудно, как все армяне, он был гостеприимен, но все-таки, как говорится, чужая душа – потемки. Рипсик я позвонил в тот же день, мы встретились, погуляли, выпили кофе, через пару дней поехали вместе в Аштарак поглядеть на миниатюрную церквушку, один из самых красивых армянских храмов, ну и так далее. Приближалось время ее отпуска. Я повторил приглашение, на этот раз она его приняла, и мы вместе отправились в Эстонию. Время в Ереване было тревожное, местная вооруженная организация типа нашего «Кайцелиит» сделала попытку захватить власть, в городе был комендантский час, к тому же невозможно было достать бензин, я пошел в комитет «Карабах» жаловаться, что добраться на самолет, вылетающий ранним утром, просто выше человеческих сил, они обещали доставить меня в аэропорт, для чего прислать машину, но не прислали. Я стоял вместе с однокурсником на пустой ночной улице и волновался, он же злорадствовал – мужчины любого народа, все, как один, ревнуют женщин своей нации к иностранцам. В конце концов вдалеке, по ту сторону Киевянского моста, вспыхнули автомобильные фары, однако они не перемещались. Я оставил однокурсника сторожить чемодан, пробежал довольно большое расстояние до моста и дальше, через мост, поймал такси и, забрав по дороге чемодан, поехал к Рипсик. Впоследствии, когда мне доводилось обсуждать с армянами, почему Левон Тер-Петросян не вполне справился с президентством, я всегда рассказывал им про эту свою пробежку и говорил: «Левон не принадлежит к людям, готовым перебежать через мост, чтобы чего-то добиться».