Текст книги "Уроки Германии"

С родственниками и подругами Рипсик я познакомился уже после нашего возвращения из Эстонии. У папы Радамеса была единственная сестра Эмма, моложе его на несколько лет – железная леди, как ее называла Рипсик. Как раз тогда, когда мы поженились, у Эммы были трудные времена, ее муж болел раком и скоро умер. Армянские похороны напоминают эстонские не больше, чем их свадьбы наши. Свадьбы там по-настоящему веселые, а похороны трагичны. Допьяна не напиваются ни во время первых, ни во время вторых. Покойника провожают из дому, после прощания мужчины поднимают гроб на плечи и выносят, еще некоторое время его несут под звуки возвышенной и душераздирающей духовой музыки по улице, и только потом садятся в машины и едут на кладбище. Весьма сложен и ритуал погребения, после которого возвращаются на поминки в дом покойного; поминки тоже величественно печальны и не завершаются оживленным, почти веселым шумом, что нередко случается у нас.

Эмма выдержала похоронную церемонию молча и без слез, что армянкам не очень свойственно, у них в обычае громкий плач. Муж в Армении больше, чем муж, а жена, которая теряет супруга, теряет больше, чем мужа – она теряет и большую часть себя. В жизни Эммы, как и у моей тещи, был, само собой, один-единственный мужчина, тот самый умерший муж, ее супруг и отец ее детей. После смерти мужа у нее остались два сына и дочь, а также несколько внуков. Старший сын незадолго до болезни отца эмигрировал в Америку, младший, виолончелист, уехал в Мексику несколько лет спустя. Эмма храбро противостояла всем этим испытаниям, она даже съездила в Америку в гости к старшему сыну, но остаться там не захотела, Америка ей не понравилась. Маленького роста, в очках и с выразительными, хотя и монолитными, почти неподвижными чертами лица она напоминала утес, который не сможет разрушить или сдвинуть с места ни одна сила. Но постепенно она устала, разлука с сыновьями изнурила ее, и в последний раз, когда мы были в Ереване, она выглядела грустной, даже сентиментальной, утратив былую стойкость. Пару месяцев назад, как раз в момент, когда я давал дома интервью (это случается нечасто, эстонские журналисты мной не интересуются, только местные русские и иногда иностранцы), зазвонил телефон. Я прошел в другую комнату, снял трубку: звонила теща, которая сообщила, что Эмма умерла. Вернувшись в гостиную, я ничего не сказал сидевшей там же Рипсик, хотел, чтобы сначала ушла гостья. Я весьма плохо помню, что я отвечал на последние вопросы, во всяком случае, ничего умного в моих словах не было и быть не могло. Когда мы наконец остались вдвоем, я сказал, что случилось, и Рипсик заплакала.

После того, как оба сына Эммы эмигрировали, в Ереване осталась только ее дочь Алвард. Как многим другим армянкам, так и Алвард, внезапно свалились на голову бедность и бытовые проблемы первых лет независимости: частичное или даже полное отсутствие газа, электричества и отопления. Мужчины, потеряв работу или получая за свой труд такую зарплату, на которую кормить семью было невозможно, разъехались по миру, кто в Америку, кто в Россию, и женщинам приходилось заниматься хозяйством и детьми в одиночку, мужья только посылали им деньги. Муж Алвард был, правда, в Ереване, но зарабатывал он мало, и Алвард, чтобы поддержать семейный бюджет, пришлось вкалывать в нескольких местах. Я заметил, что такая ноша закалила армянок, попав в безвыходное положение, они словно эмансипировались, хотя и уставали до смерти. У Алвард были сын и дочь, сын, окончив вуз, не нашел себе лучшей работы, чем охранник сигаретной фабрики, а дочь Лиана, очень смышленная, после института пошла учиться в еще один, основанный американцами, университет, чтобы повысить свою конкурентоспособность на рынке труда. У нее долго не было жениха, наконец появился один ухажер, Лиане было тогда уже под тридцать, и, конечно же, у нее до сих пор не было ни одного мужчины. Некоторое время они встречались, потом поженились, жених, у которого был диплом врача, получил стипендию, чтобы поехать на стажировку в Америку, и туда они и отправились. Именно на их свадьбе я и отплясывал с тещей.

Подруг Рипсик в начале нашего брака я видел часто. Мы еще несколько месяцев жили в Ереване, Рипсик было жаль отказаться от своей работы, и я, закончив утреннее сочинительство, ходил ее встречать в клинику. Обе ее подруги были одновременно и ее коллегами или, вернее, подчиненными (Рипсик руководила отделением иглотерапии). Вообще-то подчиненных было больше, где-то семь-восемь человек, все женщины, но подруг среди них было две: Марианна и Рита. Марианна была, если можно так выразиться, Санчо Пансой Рипсик, ее верной спутницей с первого курса мединститута. Это было сверхженственное существо, если исходить из того, что подразумеваю под женственностью я, а подразумеваю я, в первую очередь, способность создавать вокруг себя сердечную, доброжелательную и, по возможности, радостную атмосферу, в которую окунаешься словно в теплую ванну, купаешься в ней, расслабляешься и не должен думать ни о чем сложном, не обязан мучить себе мозги тем, что в следующую секунду сказать, ибо все паузы заполняются и без твоего участия, и не ворчанием или придирками либо злословьем, а веселым или, по крайней мере, мелодичным щебетанием.

Правда, находиться в одной компании с Марианной могло быть весьма мучительно для человека, который сам старается непременно произвести впечатление – не хорошее впечатление, потому что это нередко предполагает больше молчание, чем назойливость, а именно впечатление, как таковое, любой ценой. Почему? Потому что Марианна просто не оставляла никому другому такой возможности. Ее речь текла беспрерывно, как Эмайыги, только, наверно, с еще большими извивами, все время сворачивая с главной темы куда-то в сторону, но, в конце концов, все равно к ней возвращаясь. Беспрерывное говорение большинства женщин утомляет, но Марианна была настолько внимательна и сообразительна, что слушать ее обычно не было скучно даже мне, хотя я очень плохо ориентировался в зарослях родственников, знакомых и пациентов, о чьих делах она рассказывала Рипсик (о себе Марианна почти не говорила, она не была эгоцентричной). Сплетни? Нет, это не были сплетни, для сплетен характерно неодобрительное, недоброжелательное или, по крайней мере, ироническое отношение к тем, о ком сплетничают, Марианна же ни о ком не говорила с пренебрежением, правда, иной раз, когда кто-либо, по ее мнению, вел себя недостойно, она могла выйти из себя, тогда она сжимала свою маленькую ручку в кулачок, потрясала им и провозглашала: «Какой подлец! Какой подлец! Ох, если бы я только могла, я бы его задушила!» Но даже в этих восклицаниях было больше удивленного разочарования, чем ненависти – ненавидеть Марианна вообще не умела, она была олицетворением доброты, и ее рассказы тоже были добрыми, эмпатичными, полными сопереживания радостям и горестям людей.

Хотя Марианна и любила поговорить, ее нельзя было считать пустой болтушкой, речь была только одним из тех «каналов», по которым вытекала в мир ее безмерная доброта. Даже профессию и ту она выбрала, скорее всего, из жажды делать людям добро – ибо можно ли сделать дело более доброе, чем возвратить здоровье другому человеку? Благотворительность Марианны отнюдь не ограничивалась лечением, вся ее жизнь была посвящена тому, чтобы кому-то в чем-то материально или духовно помочь, предложить опору, подбодрить, утешить, в первую очередь это, конечно, касалось самых близких ей людей, членов семьи, но часто она протягивала руку и совершенно чужим. Делать добро для Марианны было так же необходимо, как для некоторых творить зло. Я, наверно, не встречал человека, в котором щедрость, великодушие и отзывчивость, были бы развиты в столь избыточном виде и абсолютно бескорыстны. Если бы доктор Гааз знал Марианну, он мог бы считать ее земным воплощением своего знаменитого девиза «Спешите делать добро!»

Вторая подчиненная и подруга Рипсик Рита была потрезвее и прагматичнее, но зато очень точная и добросовестная. И отец, и мать ее были известными врачами, и Риту как будто немного мучило то, что она сама до уровня родителей «не дотягивала», но она этого не показывала. Возможно, она находила, что обычный врач имеет по сравнению со знаменитостями некоторые преимущества, например, в смысле свободного времени? Возможно, хотя свободное время, как для Риты, так и для Марианны означало в первую очередь домашние заботы, они обе были замужем, обе имели детей, обе крутились, как белки в колесе, но не жаловались. Кстати, Марианна и раньше была замужем и даже дважды, что для Армении редкость – но это не означает ничего большего, чем именно то, что я сказал. О легком поведении говорить по поводу ее было бы не только бессмысленно, но и оскорбительно, ибо ни она, ни Рита никогда не изменяли мужу. Почему я в этом так уверен? Во-первые потому, что об этом знала бы Рипсик, от которой подруги секретов не имели, а во-вторых поскольку от обеих, как я, узнав их со временем лучше, понял, веяло нравственной чистотой. В наши дни не принято говорить о душе, если этим словом и пользуются, то так, что невозможно понять, какое содержание в него вкладывают, душа ныне это всего лишь еще одно истасканное, вконец девальвированное понятие, так же, как и любовь, этим словом тоже обозначают все, начиная с первого полового влечения и кончая развратом. (Если раньше потерять невинность было для девушки позором, этого стыдились, а иногда под грузом этого стыда даже кончали с собой, то сейчас дело обстоит наоборот, стыдятся, если никак не удается от невинности избавиться). Однако душа совершенно конкретная вещь, хотя ее и нельзя взять в руку, пощупать и обнюхать. Душа это место, где встречаются совесть человека и его поступки. Если поступки и совесть в гармонии, то и душа чиста, если же в человеке возникает диссонанс, если его поступки расходятся с тем, что ему шепчет совесть, тогда душа становится полем битвы, на котором человек скрещивает мечи с самим собой. Если это сражение проигрывает совесть, ее обычно отправляют в изгнание или даже казнят. Души Марианны и Риты были чисты, и потому в их обществе всегда было легко и хорошо.

2

 
Ты сказала, что Саади
Целовал лишь только в грудь.
Подожди ты, бога ради,
Обучусь когда-нибудь!
 

Таким образом после женитьбы я постепенно вошел в новый и совершенно незнакомый мне мир. Раньше я делил человечество, с одной стороны, на мужчин и женщин, а с другой, на разные народы, не сводя категории пола и национальности воедино, теперь же оказалось, что такой классификации недостаточно. Передо мной был тип людей, который ранее я выделить не мог, но который совершенно явно имел определенные специфические признаки, отличавшие его от всех прочих – армянки.

Внешне они от прочих женщин отличались не так уж сильно, в конце концов, ну сколько комбинаций способна предложить природа? На эстонок и прочих северянок армянки, конечно, мало похожи, столь черных от природы волос у нас практически не встретишь, как и больших выразительных карих глаз, но вот, например, с латиноамериканками, которых нынче можно видеть на любом телеканале, сходства у них побольше (правда, армянки не так вульгарны). Рипсик обратила мое внимание на то, что ее соотечественницы напоминают итальянок; действительно, встретив на улице Еревана, скажем, Софи Лорен, не подумаешь, что она родилась за его пределами – но вот тип Моники Витти в Армении менее распространен. Сравнить итальянок и армянок в отношении их поведения мне сложно, первых я не знаю, однако, если судить о них по кинофильмам, армянки кажутся более замкнутыми, будучи в этом смысле более похожими на восточных женщин (однако те намного более безлики). Я уже упоминал, что армянки словно незаметны, не стремятся общаться с чужими. Рипсик мне объяснила, что такая привычка формируется уже в юности, если на улице даже невзначай посмотришь на случайного мужчину, он тут же начнет к тебе приставать. Наверно, потому армянки и кажутся на первый взгляд мало эротичными – они просто вынуждены прятать эту искру поглубже, иначе на каждом шагу вспыхивало бы слишком сильное пламя. Другой мой однокурсник (не армянин) как-то сказал мне, что с армянкой труднее всего добраться до поцелуя, зато потом она принадлежит тебе. Не знаю, насколько он прав, но я предложил бы в качестве образа хорошо защищенный бастион, который скрывает от посторонних взглядов бесценные сокровища. В любом случае, армянки никак не подходят под самую распространенную классификацию женщин, которая, как известно, звучит так: «все женщины делятся на доступных и легкодоступных» – они труднодоступны.

Если бы мне пришлось в двух словах определить сущность армянки, я бы выбрал выражение «крепкий тыл». Наверняка вы заметили, что среди подруг и родственниц Рипсик не было ни одной неверной жены. Когда подобное касается одной-двух женщин, это можно считать случайностью, если же верных душ набирается множество, начинаешь видеть закономерность. Армянке с детства внушают, что ее первый долг и жизненное предназначение – быть верной спутницей мужу и достойной матерью детям. Это достигается именно воспитанием, а не запугиванием, Армения – не исламская страна, никаких установленных законом наказаний за измену здесь нет, заблудшую жену не забьют камнями насмерть, с ней просто разведутся. Однако адюльтеры встречаются редко, в основном, в некоторых специфических слоях, например, среди людей искусства, чьи нравы всегда менее строги, и под полной завесой тайны. Совершенно немыслимо, чтобы армянка позвала любовника к себе домой или вышла бы с ним гулять на улицу, не говоря о том, чтобы представить его своему мужу (каковую честь мне в Эстонии неоднократно оказывали). Публичная любовная история с замужней женщиной это что-то настолько необычное, что об этом говорят еще несколько десятков лет спустя. Конечно, человек есть человек, и в Армении тоже случается всякое, так, Рипсик рассказала мне об одной пострясшей весь Ереван трагедии, когда в гараже в машине нашли тела умерших от угара любовников, причем оба состояли в браке. Но это единичный случай, обычная армянская семья это стабильное целое. Сколько в этой стабильности влияния христианства? Я думаю, не так и много, хотя христианство в Армении – явление очень старое, армяне гордятся, что они первый народ в мире, который принял эту религию на государственном уровне уже в 301 году, когда большинства европейских народов вообще еще не существовало. Но в то же время влияние христианства в Армении всегда уравновешивалось сильными светскими традициями, так там уже в средневековье кроме религиозной поэзии (Нарекаци) существовала и ренессансная, жизнерадостно-эротическая (Наапет Кучак), словом, это образованный народ, «осколок Европы, нечаянно угодивший в Азию», как написала Рипсик в своем романе. Что касается Армении двадцатого века, то та была такой же советской республикой, как и все остальные, и там жили такие же советские люди, то есть или атеисты, или полуверующие, которые сердцем может быть даже и хотели верить в бога, но разумом понимали, что это анахронизм. Скорее в отношении армян, как и в отношении евреев, можно говорить об особом укладе жизни, формировавшемся в течении долгих веков, о таком (в сравнении с нами, варварами) тонком понимании мира, где после долгих поисков осознали, что семья это не первичная ячейка общества, а суть существования. Нет семьи, нет жизни. А о какой семье можно говорить там, где женщины ведут себя в сексуальном смысле неразборчиво? (У евреев, насколько я по своему небольшому опыту могу сказать, степень свободы немного выше, наверно, их семью защищают какие-то другие регуляторы). Поэтому и воспитывают армянок с детства в духе добродетели и вообще послушания. Если, например, в северных странах девочкам позволяют довольно много, поскольку считают, что они, в отличие от мальчиков, не хулиганят, то в Армении наоборот, за каждым шагом девочки следят бдительно, в то время как мальчикам разрешают иногда даже больше, чем можно бы (чтобы не лишать их предприимчивости). В армянской семье по сей день в обычае, что дочь, выходя замуж, невинна. Среди простого народа за этим следят строго, невесте грозит опасность отправиться обратно в отчий дом, если выявится ее «прегрешение», что означает большой скандал и позор (ненамного меньший, чем при адюльтере). У интеллигенции нравы конечно не столь суровые, но чистоту ценят и здесь. А когда девушка до свадьбы не «гуляла» с несколькими или даже несколькими десятками парней, то и позже уже замужем, она не станет сразу же, как только на горизонте появится чужой мужчина, раздвигать ноги.

Добродетельность женщин, кстати, создает любопытную ситуацию для мужчин, которым совсем не просто найти себе любовницу, не говоря о случайной связи. Замужние женщины, а также незамужние девушки, как возможные кандидатки отпадают, остаются только вдовы и разведенные женщины, но те обычно хотят снова выйти замуж. Сложно и юношам, которым негде получить первый сексуальный опыт, часто они приобретают его где-то в другой стране, где нравы более свободные, в первую очередь, в России. Вот почему неженатый армянин вечно «на мели», на ереванских улицах же царит ощутимое сексуальное напряжение, ибо неудовлетворенных мужчин немало. Конечно, кто очень захочет, тот любовницу заведет, но поскольку это весьма сложная процедура, предполагающая ухаживание, преподнесение подарков и так далее, то среднему женатому мужчине на это просто не хватает времени, денег и сил, он занят другим, зарабатыванием на жизнь семьи.

Вот мы и видим, что хотя армянскому мужчине как будто позволено больше, чем женщине, его судьба ненамного отличается от ее судьбы. Тут есть кое-чему поучиться нашим феминисткам: выясняется, что достичь верности мужа заметно проще, ограничивая свободу женщин, чем предъявляя высокие моральные требования мужу. Мужчина не монах, если он окружен легионом развратных женщин, целибата от него ждать не стоит.

Конечно, за последние годы в Армении тоже кое-что изменилось, к примеру, возникло довольно много соломенных вдов, чьи мужья поехали за рубеж зарабатывать деньги и создали там новую семью, немало и таких женщин, кому мужа не досталось вовсе, все из-за той же эмиграции, поскольку юноши легче снимаются с якоря, чем девушки, и если такие женщины испытывают материальные затруднения, то, чтобы свое положение немного улучшить (но отнюдь не от жажды наслаждений), они иногда готовы на сексуальные отношения и не требуя брака, довольствуясь тем, что любовник готов их содержать; но я не верю, что это все перевернуло армянский уклад жизни с ног на голову. В Ереване мне с ужасом описывали, как у них жутко расцвела проституция, объясняли, где именно девочки по вечерам собираются, из любопытства я несколько раз прогулялся мимо этого места, действительно, из-под одной маркизы кидали в сумерках зовущие взгляды три-четыре потрепанные девицы, немного дальше несколько мужчин, высунувшись из автомобилей, торговались с одной-единственной молодой женщиной, стоявшей на мостовой и, как казалось, подыскивавшей себе подходящего партнера; если это расцвет проституции, то что происходит в Берлине и Таллине?

Но крепкий тыл – это не только уверенность в том, что на макушке не вырастут рога. Мужчине после изнурительной дневной работы нужно место, где можно было бы отдохнуть. Вообще-то таковым должен быть дом, но если там тебя ожидают пыльные полы, грязные белье и посуда и сварливая жена, вопящая: «Поди сам приготовь себе поесть, чего ради я должна тебя обслуживать?», то невольно начинаешь думать, так ли уж нужен подобный дом. У армянского мужчины таких проблем нет, он, приходя домой, знает, что рубашки чистые, комната в порядке, а если стол еще не накрыт, то его быстро накроют, потому что толма уже на плите. Как армянку с детства учат быть достойной женой своему мужу, так ее учат и искусству вести дом. Хлопотать на кухне для армянки что-то абсолютно естественное, это у нее в крови, я не раз видел, как после праздничного (званого) обеда, например, дня рождения, присутствующие среди гостей девочки-подростки спешат на помощь хозяйке убирать со стола и мыть посуду. Так от матери дочери передают и одну из армянских национальных гордостей – кулинарию. Если прочие домашние работы одним армянкам нравятся, а другие выполняют их только из чувства долга, то готовить любят почти все, и можно без преувеличения сказать, что все армянки – хорошие поварихи. Армянская кухня – это кухня домашняя, часто со сложными, требующими для их реализации массу времени рецептами, но без экстравагантностей (ветчинный рулет в ананасовом компоте вам в Армении не предложат). Я не знаю, потому ли их блюда такие вкусные, что армянкам нравятся готовить, или армянкам нравится готовить потому, что их блюда такие вкусные – Рипсик полагает, что главная причина кухонных подвигов это и вовсе желание доставить удовольствие мужу – однако факт остается фактом, после дюжины лет брака с армянкой я морщил нос даже на жаркое в Париже в Кафе де ля Пэ.

Таким образом, армянские мужчины и дети всегда накормлены и, по крайней мере в этом отношении, довольны жизнью. Такой эффект не совсем неизвестен и у нас, иначе почему среди эстонок принято говорить: «любовь мужчины рождается в его желудке»? Но вы послушайте, сколько презрения они вмещают в это предложение! Они словно хотели бы сказать: «Эх вы, жалкие людишки, так просто вы нас не любите, хотя мы этого более чем достойны, вас обязательно надо еще и откармливать, как будто вы сами не можете поджарить себе яичницу…» Недавно в одном супермаркете я встретил знакомого женатого мужчину, он был очень нервный на вид, я спросил, как дела, и он признался: «Ищу что-нибудь поесть, от голода перед глазами круги.» Я не стал спрашивать, где его жена, ибо если даже она не была в командировке за границей, это еще не означает, что она не нашла себе дела поважнее, чем готовить мужу обед. В Армении такой брак совершенно немыслим, я думаю, там даже жена президента предпочитает ухаживать за своим мужем сама, и если бы в Армении президентом стала женщина, то поверьте, между двумя заседаниями она сбегала бы домой, чтобы завернуть фарш в виноградные листья.

Когда мы перебрались в Эстонию, сразу возник вопрос о работе Рипсик. Я и теперь очень наивный человек, а тогда был еще наивней, чем сейчас, опыт учит даже самого большого дурака. Признаюсь честно, я не верил, что с этим могут быть большие проблемы. Почему? Потому что Рипсик была не просто врачом, а кандидатом медицинских наук. Кстати, однокурсник мой мне этого не говорил, да и Рипсик не спешила рассказывать о своих достижениях, так что услышал я об этом только во время второго своего приезда в Ереван. Помню, что это усилило мою симпатию к ней – я не люблю глупых женщин. После женитьбы, как я уже упоминал, мы не спешили уехать из Армении, я был свободным человеком, мне не приходилось торопиться на работу, по утрам я писал и переводил, потом шел за Рипсик в клинику. Там я понемногу осознал, с каким уважением относятся к моей жене ее коллеги, подчиненные и даже начальство. Годы спустя, когда отец Рипсик снова заболел, и надо было делать ему дома «систему», как называют в Ереване введение лекарств с помощью капельницы, нам на помощь пришла одна из бывших подчиненных Рипсик, в прошлом операционная сестра Анаит. Это была очень деловая молодая женщина, которой, несмотря на приятную внешность, почему-то не везло в личной жизни. Глядя на нее, я часто думал, какая великолепная жена могла бы из нее получиться для какого-нибудь эстонца. Хотя, с другой стороны, где взять эстонца, которому можно было бы доверить Анаит, достаточно мужественного, но при этом непьющего. Алкоголь у эстонцев буквально в крови, я помню, как сам пил в молодости и как пили почти все вокруг меня, армянки же терпеть не могут пьяниц. Армянские мужчины не пьют, то есть они иногда выпивают, но не изо дня в день и только в компании и с богатой закуской, и потому не пьянеют, алкоголь для них лишь средство повысить настроение, а не способ забвения или самоуничтожения; вот еще одна причина, почему армянки редко выходят замуж за чужестранцев.

Но я отклонился. Анаит ходила делать тестю капельные вливания всю неделю или даже дольше, но когда курс закончился, категорически отказалась от платы. «Рипсик Радамесовна, я у вас брать деньги не могу». Уважение Анаит к давнишней начальнице было так велико, что не позволило ей вступить в взаимоотношения клиента и обслуживающего. Кстати, это было уже не советское время, и в Армении тоже уже немало лет определяли ценность человека по его кошельку. А если быть честным, то это был не самый бедный этап в жизни моей и Рипсик, в то время, как Анаит каким-либо особым богатством похвастаться не могла, и все же она твердила нет и нет. Кончилось все тем, что Рипсик пригласила ее на свой день рождения, Анаит была этим страшно довольна и горда, Рипсик же от умиления даже обронила слезу, она уже давно не испытывала такого к себе уважения. Ибо в Эстонии (если вернуться к рассказу) на Рипсик и ее познания всем было абсолютно наплевать.

Мы переехали в Таллин примерно через полгода после женитьбы, главным образом, из-за моего рвения, как раз начался последний этап обретения независимости, союзная республика готовилась к референдуму – однако одновременно вспыхнуло и такое пламя национализма, что жизнь неэстонца вполне можно было сравнить с адом. Вскоре к национализму добавился капитализм, и эстонцы, врачи в том числе, взяли на вооружение все средства, чтобы отстранить более умных и талантливых конкурентов. Рипсик сама написала об этом в одном романе (весьма мягко), не хочу ее повторять. Могу лишь сказать, что если я до этого был «патриотом своей родины» в степени выше средней, то увидев, сколько подлости и тупости в моих соотечественниках, я превратился… да. В кого же я превратился? В космополита? Но я не чувствую никакого особого единения и с человечеством, ибо не верю, что его большая часть заметно отличается от эстонцев.

Все то время, когда я искал для Рипсик работу, от нее самой мне в этом не было никакой помощи. Выяснилось, что она совершенно неспособна сама куда-то идти, заводить отношения и даже их поддерживать, обо всем пришлось заботиться мне. С одной стороны ее пассивность была понятна, все-таки она была здесь чужой, но с другой, любая эстонка на ее месте сама, даже без моих потуг, куда-то быстренько пролезла бы. Думаю, что наши шансы скорее уменьшало то, что мне везде пришлось ходить вместе с ней, я частенько чувствовал на себе ненавидящие взгляды соотечественниц: «притащил сюда «черную» и еще нянькаешься с ней!» Был бы я врачом, в конце концов я ее куда-то устроил бы, но у меня в этой области не было никаких знакомств, а моим объяснениям насчет знаний жены не верили даже родственники (и не верят до сих пор), документы же Рипсик, список ее научных работ и прочее на здешних «специалистов» никакого впечатления не производили. Почему я поставил слово специалисты в кавычки? Есть почему. Время от времени, когда Рипсик слышит, как здесь лечат неврологических больных, она с ужасом таращит глаза и вздыхает: ну уровень!

Наконец, ценой огромных усилий, нервотрепки и унижений мне удалось подготовить почву настолько, что Рипсик сдала экзамен по эстонскому языку, получила докторскую лицензию и могла бы поступить на работу – но на этом мои силы иссякли. Было очевидно, что на государственную службу ее не возьмут, в частных поликлиниках львиную долю гонорара забирали владельцы, не проявляя при этом даже желания обеспечить ее пациентами, оставалось лишь открыть собственный кабинет иглотерапии – но как? Вопрос был не только в том, что это требовало начального капитала, и перспективы были весьма туманными, еще больше меня тревожило, что мне пришлось бы взять на себя всю организаторскую работу, фактически стать менеджером этого кабинета. Не исключено, что я справился бы с этим, в первое время после приезда Рипсик в Эстонию мы, наподобие «босоногих врачей», как в Китае называют иглотерапевтов, странствующих из деревни в деревню, оказывая единовременную помощь, ездили по разным маленьким городкам и колхозным центрам, Рипсик лечила, а я вел переговоры, переводил, взимал плату и так далее, но это были одноразовые поездки, создание кабинета же для меня означало по сути смену профессии, ибо на Рипсик я ни в одном вопросе, кроме собственно лечения, положиться не мог.

Конечно, я не хочу сказать, что все армянки, что касается умения пробиться в жизни, столь же беспомощны, Рипсик даже в сравнении с ними в этом смысле уникальна, а вдвоем мы образовываем вполне подходящую пару, оба совершенно неприспособленные и неловкие, но какая-то тенденция все-таки вырисовывается: за «внутреннюю политику» в Армении отвечает жена, а за «внешнюю» муж. Да, муж приходит вечером домой и садится в кресло – но если супруги вместе куда-то выходят или едут, жена не должна ни о чем заботиться, муж покупает билеты, достает визы, заказывает такси и так далее и тому подобное. Похороны, свадьба – все это организовывает муж. Современная армянка, естественно, работает, но место работы ей тоже находит муж. Такова «специализация» в армянской семье. И это одна из причин, почему армянки так высоко ставят брак – потому что они знают, муж это их передовая линия, это он принимает на себя наиболее тяжелые удары, будь то война или безработица. Жена, имеющая хотя бы более-менее делового мужа, живет словно у господа за пазухой. Ничто в этом мире не односторонне, но обычно мы не умеем изучать явления в их целостности. Если европейке может показаться, что занятая домашней работой армянка находится как бы в подчиненном положении, то не стоит забывать, что наряду с этим эта самая армянка в отличие от европейки защищена от многих неприятностей.

Наша история с поиском работы кончилась тем, что Рипсик потеряла профессию. Хотя вернее было бы сказать, что профессия – и больные – потеряли Рипсик. Поскольку в большем проигрыше оказались они, теперь они вынуждены глотать дорогие и вредные иностранные таблетки в то время, как Рипсик могла бы создать в Эстонии жизнеспособную школу иглотерапии. А мне в итоге повезло, в первую очередь, потому, что теперь у меня, как у китайского мандарина, есть личный иглотерапевт, который лечит только меня, а во-вторых, поскольку такой уклад жизни, при котором ответственность за дела семьи лежит на плечах мужа, закаляет и укрепляет чувство собственного достоинства. Кстати, от профессии импрессарио я все же не избавился, потому что оставшись без пациентов, Рипсик стала писать романы, а поскольку она была способна только писать, но не находить издателей, то это, естественно, стало моей задачей. Мне пришлось ради этого даже освежить свои познания в английском, остававшиеся без употребления со школьных лет и изрядно подзабытые, ибо Рипсик нееожиданно стала международным автором, и переписка с ее иностранными агентами и издателями тоже вошла в число моих обязанностей. Но это не так страшно, как обустраивать и содержать врачебный кабинет.