Текст книги "Моя борьба. Книга 1. Прощание"

С бутылкой в руке я вернулся на свое место у стены. Никто ничего не сказал. Эйвинн посмотрел на меня:

– Ты бы сел, Карл Уве.

– Мне и так хорошо.

– Ну, тогда будь здоров, – сказал он, протягивая мне бутылку.

Я сделал два шага ему навстречу и чокнулся с ним бутылкой.

– Была не была, выпьем до дна! – сказал он.

Кадык у него заходил вверх-вниз, словно поршень, совсем как у взрослого мужика.

Эйвинн был очень рослым для своего возраста и к тому же на редкость сильным, с телосложением взрослого мужчины. В то же время он был добрый, и его словно не волновало, что делается вокруг, во всяком случае, он относился ко всему без напряга. Словно был неуязвим для окружающего мира. Он играл у нас на ударных – ну да, отчего бы не поиграть! Он встречался с Леной, – а почему бы и нет? Он с ней почти не разговаривал, а только таскал ее с собой по приятелям. Ну и что – ей же нравится с ним больше, чем с другими! Я как-то, пару месяцев назад, попробовал к ней подъехать, так только – прощупать почву, но, хотя я был на два года старше их, она не проявила ко мне никакого интереса. Смех да и только! Я, окруженный в гимназии девушками, должен искать к ней подходы? К семикласснице? Но грудь у нее под майкой выглядела впечатляюще. И мне по-прежнему хотелось снять с нее эту майку. И по-прежнему хотелось ощущать ее груди в своих ладонях, невзирая ни на какую гимназию. Ничто ни в ее теле, ни в поведении не выдавало, что ей всего четырнадцать.

Я приложился к бутылке и осушил ее до дна. Больше, кажется, в меня уже не влезет, подумал я, ставя ее на стол и принимаясь открывать зубами новую. Углекислый газ переполнял мой желудок. Еще немного, и у меня пена брызнет из ушей. К счастью, время подходило к одиннадцати. В половине двенадцатого мы можем отсюда уйти и провести остаток праздника в другой компании. Если бы не это, я бы уже давно ушел.

Тут парень по имени Йенс привстал с дивана, схватил со стола зажигалку и приставил ее к заднице.

– Внимание! – крикнул он.

Он пукнул, щелкнув зажигалкой, и сзади у него вспыхнул огненный шарик.

– Угомонись! – сказала Лена.

Ян Видар улыбался, старательно избегая моего взгляда. С бутылкой в руке я прошел к двери в противоположном конце комнаты. Дверь вела в маленькую кухоньку. Я оперся о разделочный стол. Дом стоял на склоне горы, и кухонное окно, расположенное довольно высоко над землей, выходило в сад позади дома. За окном качались на ветру две сосны. Ниже виднелось несколько домов. В одном из окон трое мужчин и женщина беседовали, стоя с бокалами в руках. Мужчины были в черных костюмах, женщина в черном платье с оголенными плечами. Я подошел к другой двери и открыл ее. Душевая. На стене висел костюм аквалангиста. «Надо же!» – подумал я и вернулся в комнату. Все по-прежнему сидели за столом.

– Чувствуешь что-нибудь? – спросил Ян Видар.

Я покачал головой:

– Нет. Ничего. А ты?

Он улыбнулся.

– Самую малость.

– Нам, кажется, скоро пора, – сказал я.

– Куда это вы? – спросил Эйвинн.

– На перекресток. В двенадцать все там собираются.

– Да на фиг, еще только одиннадцать. Мы тоже пойдем туда. Вместе так вместе, черт возьми!

Он посмотрел на меня:

– Зачем ты сейчас-то туда собрался?

Я пожал плечами:

– Я договорился кое с кем там встретиться.

– Конечно же, мы вас подождем, – сказал Ян Видар.

Когда мы вышли из дома, было уже половина двенадцатого. Тихий поселок, в котором еще полчаса назад не было видно ни души, не считая одного-двух силуэтов на веранде или на дворе перед домом, ожил и наполнился движением. Из домов на улицу потоком хлынула нарядная публика. Женщины на высоких каблуках, в наброшенных на плечи пальто, с бокалами в руках, мужчины в пальто поверх костюмов, в лаковых ботинках с упаковками ракет, и вертящиеся вокруг взрослых возбужденные ребятишки, многие с зажженными бенгальскими огнями в руках, заполнили пространство смехом и возгласами. Мы с Яном Видаром несли по белому пластиковому пакету с пивом, шагая вместе с буднично одетыми прыщавыми учениками ремесленного училища, с которыми провели вечер. То есть не то чтобы вместе. На случай, если встретится кто-то знакомый по школе, я все время держался на несколько шагов впереди. Как будто я то и дело замечаю и рассматриваю что-то интересное, чтобы те, кто нас увидит, вдруг не подумали, что у нас есть что-то общее с этой компанией. Но мы действительно от них отличались. Вид у меня был вполне ничего: белая рубашка с подвернутыми рукавами, как осенью научил меня Ингве, чтобы выглядеть правильно; поверх пиджака с черными брюками на мне было серое пальто, на ногах «мартенсы», на запястьях – кожаные ремешки. Волосы – длинные на затылке и очень короткие на темени. Из общей картины выпадал только пластиковый пакет с пивом. Сознавать это было мучительно. Пакет связывал меня с затрапезной компанией, которая, шатаясь, плелась позади, потому что пластиковые пакеты с пивом тащил с собой каждый из них без исключения.

На перекрестке, расположенном на пригорке и ставшем местом общего сбора, потому что с него была видна вся бухта, царил сущий хаос. Народу собралась такая толпа, что не протолкнуться, было много пьяных, и все непременно желали пускать ракеты. Со всех сторон трещало и грохотало, от порохового дыма щипало в носу, он плавал в воздухе, и под затянутым тучами небом одна за другой рвались разноцветные петарды. Оно дрожало от огненных вспышек так, что казалось, вот-вот треснет и разорвется.

Мы остановились с краю этого столпотворения. Эйвинн, который тоже принес с собой фейерверк, достал крупный кубик, с виду напоминающий шашку динамита, и положил его себе под ноги. Его пошатывало. Ян Видар, как всегда с перепоя, молол что-то не умолкая, с его лица не сходила улыбка. Сейчас он разговаривал с Руне. Речь шла о кикбоксинге, и каждый обрел в другом родственную душу. Его очки все время запотевали, но он перестал снимать их и протирать. Я стоял в нескольких шагах от них и шарил глазами по толпе. Когда кубик рванул в первый раз и вокруг меня полыхнуло красным, я вздрогнул. Эйвинн радостно засмеялся.

– Неплохо! – воскликнул он. – Может, попробуем сразу два? – Он выставил рядом с первым еще один и, не дожидаясь ответа, поджег.

Кубик начал плеваться горящими шарами, и эта их ритмическая пальба привела Эйвинна в такой восторг, что он с лихорадочной поспешностью, не дожидаясь, когда отстреляет этот, выхватил третий.

– Ха-ха-ха! – хохотал Эйвинн.

Мужчина рядом с нами зашатался и свалился прямо в сугроб. К нему бегом бросилась женщина на высоких каблуках и стала его тащить за руку, не с такой силой, чтобы его поднять, а ровно с такой, чтобы заставить его подняться самостоятельно. Он принялся отряхиваться от снега, глядя куда-то вдаль, как будто не валялся только что в сугробе, а просто остановился поглядеть по сторонам. Двое мальчишек на крыше автобусной остановки наклонили свои петарды под углом к земле, подожгли и продолжали держать их в руках, отвернувшись от шипения, а потом отпустили, и те, пролетев несколько метров, взорвались с такой силой и грохотом, что все обернулись.

– Слушай, Ян Видар, может быть, ты еще эту откроешь? – спросил я.

Он с улыбкой открыл протянутую бутылку. Наконец-то я что-то почувствовал, но это была не радость и не грусть, а скорее быстро нарастающее притупление всех ощущений. Я выпил, закурил сигарету, посмотрел на часы. Без десяти двенадцать.

– Осталось десять минут, – сказал я.

Ян Видар кивнул, продолжая говорить с Руне. Я решил подождать с поисками Ирены до двенадцати. Я знал, что до двенадцати все, кто был у нее в гостях, будут держаться вместе, чтобы ровно в полночь начать обниматься и поздравлять друг друга с Новым годом: старые знакомые, они давно дружили, это была одна компания, в гимназии своя компания была у каждого, но от этой я был слишком далек, чтобы затесаться в нее в эту минуту. А вот после двенадцати все разбредутся, кто-то останется допивать, по домам разойдутся не сразу, но уже скоро, и вот в это время общей расслабленности и спонтанности я как бы ненароком появлюсь рядом, перекинусь парой слов и якобы невзначай пойду с ними вместе.

Под вопросом оставался Ян Видар. Захочет ли он пойти со мной? Там будут сплошь незнакомые ему люди, с которыми у меня было больше общего, чем у него. Сейчас его, похоже, вполне устраивало общество его собеседника.

Ну так спрошу его, что он скажет! Не захочет – ну и ладно. Но что моей ноги в том полуподвале больше не будет, я решил твердо.

И тут я увидел ее.

Она стояла чуть выше, на холме, метрах в тридцати от нас, окруженная своей компанией. Я прикинул, сколько их человек, но, кроме тех, кто стоял совсем рядом с нею, трудно было разобрать, кто пришел с ними, а кто присоединился только сейчас. Человек десять-двенадцать своих было точно. Почти всех я знал в лицо, тут были те, с кем она общалась на переменах. Красавицей ее нельзя было назвать – толстоватые щеки и наметившийся второй подбородок, притом что в остальном она была совсем не толстая. Белокурая девушка с голубыми глазами небольшого росточка, она чем-то напоминала уточку. Но все это не имело значения, потому что она обладала другим, куда более важным свойством – всегда быть центром притяжения. Стоило ей куда-то прийти и заговорить, как она и ее слова становились предметом всеобщего интереса. В выходные она никогда не сидела дома, всегда находила куда пойти: в кино, еще куда-нибудь, иногда в гости, а не то уезжала в горы или в город побольше. И всегда со своей компанией. Я ненавидел эти компании, ей-богу, а слушая потом, как она разливается соловьем обо всем, чем развлекалась на этот раз, начинал, кажется, ненавидеть и ее самое.

Сегодня она пришла в темно-синем пальто до колен. Из-под него виднелось голубое платье и чулки телесного цвета. На голове у нее была – как это там называется – диадема? Прямо принцесса, да и только!

Градус общего ажиотажа достиг высшей точки. Отовсюду слышались хлопки, взрывались петарды, со всех сторон что-то кричали. И тут откуда-то сверху, словно сам Господь Бог решил выразить свою радость по поводу наступления Нового года, взвыли сирены. Раздались ликующие крики. Я взглянул на часы. Двенадцать.

Ян Видар встретился со мной взглядом.

– Двенадцать! – воскликнул он. – С Новым годом!

Он начал неуклюже пробираться ко мне.

Вот черт! Никак он вздумал со мной целоваться?

Нет, нет, нет!

Но именно это он и сделал, обнял меня и приложился щекой к моей щеке.

– С Новым годом, Карл Уве! – сказал он. – И спасибо за все хорошее в прошедшем.

– С Новым годом! – сказал я.

Его щетина царапала мою гладкую щеку. Он несколько раз похлопал меня по спине, затем отодвинулся.

– Эйвинн! – сказал он и двинулся к нему.

С чего это он вздумал со мной обниматься? Кому это нужно? Мы же никогда не обнимались. Мы же не из тех, что обнимаются, мы не такие.

Что за хрень!

– С Новым годом, Карл Уве, с новым счастьем, – сказала Лена.

Она улыбалась мне, и я потянулся и поцеловал ее в щеку.

– С Новым годом, – сказал я. – Какая ты красивая!

Ее лицо, отражавшее зыбкую игру настроения, внезапно стало сосредоточенным.

– Что ты сказал? – переспросила она.

– Ничего. Спасибо за прошлый год.

Она улыбнулась:

– А я слышала, что ты сказал. Это тебе спасибо.

Когда она отвернулась, у меня встал.

Этого еще не хватало!

Я допил остатки пива. В пакете оставалось только три бутылки. Надо бы их приберечь на потом, но требовалось чем-то занять себя, поэтому я вынул одну, открыл зубами и присосался. Вдобавок прикурил сигарету. Вот они – мои инструменты, всегда под рукой. Сигарета в одной руке, бутылка – в другой. Я так и стоял, прикладываясь то к бутылке, то к сигарете. Затяжка – глоток, затяжка – глоток.

В десять минут первого я хлопнул Яна Видара по спине и сказал, что увидел знакомого и отойду поздороваться, скоро, мол, вернусь, так что стой здесь! С этими словами я начал прокладывать путь к Ирене. Сначала она меня не заметила, она стояла ко мне спиной и была занята разговором.

– Привет, Ирена! – сказал я.

Она не ответила, вероятно, не расслышала меня в гуле голосов, поэтому пришлось хлопнуть ее по спине. Это было не лучшее начало, слишком уж прямолинейное. Хлопнуть человека по спине – это не то что случайно встретиться, но на худой конец и так сойдет.

Во всяком случае, она обернулась.

– Карл Уве? – удивилась она. – А ты что тут делаешь?

– Мы здесь поблизости празднуем в компании. А тут я вдруг увидел тебя и подумал, что надо бы поздравить. С Новым годом!

– С Новым годом! – отозвалась она. – У вас там весело?

– Еще как! А у вас?

– Конечно.

Наступила пауза.

– У тебя что – гости? – спросил я.

– Да.

– Где-то здесь?

– Да, я тут живу.

Она махнула рукой наверх.

– Вон в том доме? – спросил я, кивнув в ту же сторону.

– Нет. В следующем за ним. Отсюда его не видно.

– Можно я тебя провожу? – сказал я. – По пути поболтаем. Я бы с удовольствием.

Она покачала головой, иронически наморщив носик.

– Не стоит, – сказала она. – Это же не школьный вечер.

– Понимаю, – сказал я. – Но так, немножко, только поговорить? И все. Вообще-то у меня своя компания.

– Вот и иди туда! – сказала она. – Увидимся в школе в новом году!

Она от меня отвертелась – возразить мне было нечего.

– Рад был повидаться, – сказал я. – Ты мне всегда нравилась.

Я повернулся и пошел обратно. Сказать, что она всегда мне нравилась, оказалось не так-то просто, потому что это была неправда, но эти слова хотя бы отвлекали внимание от того факта, что я напрашиваюсь к ней в гости. Теперь она будет думать, что я к ней приставал. А приставал потому, что был пьян. С кем не случается под Новый год?

Сука! Сука и гадина!

Когда я вернулся, Ян Видар глянул на меня.

– С компанией не вышло, – сказал я. – Нам туда нельзя.

– А почему? Я думал, они – твои знакомые?

– Только для приглашенных. А нас не приглашали. Так что дрянь дело.

Ян Видар фыркнул.

– Пойдем обратно к ребятам. Там же здорово.

Я посмотрел на него отсутствующим взглядом и зевнул, давая ему понять, до чего там здорово. Но выбора у нас не оставалось. Звонить его отцу мы должны были не раньше двух. Не делать же это в десять минут первого! И вот я снова, уже во второй раз за эту ветреную новогоднюю ночь с 1984 на 1985 год шествовал впереди буднично одетой и прыщавой компании среднего школьного возраста мимо вилл Сёма.

В двадцать минут третьего к дому подъехал отец Яна Видара. Мы ждали его уже одетые. Я как менее пьяный сел на переднее сиденье, а Ян Видар, который еще полчаса назад скакал по комнате с абажуром на голове, на заднее, как мы договорились. К счастью, его к тому времени уже вырвало, и он, выпив два-три стакана воды и хорошенько сполоснув лицо под краном, оказался в состоянии позвонить отцу и сообщить ему, где мы находимся. Голос его звучал не слишком убедительно, я стоял рядом и слышал, как он, выдавив из себя первую половину слова, проглатывал его окончание, адрес он хоть и с трудом, но выговорил, а наши родители вряд ли всерьез думали, что мы в такую ночь вообще не притронемся к алкоголю.

– С Новым годом, ребята! – сказал его отец, когда мы сели в машину. – Хорошо повеселились?

– А как же, – сказал я. – Столько народу вышло на улицу! Шумно было. Ну, а как прошло у вас в Твейте?

– Тихо и спокойно, – сказал он и, положив руку на спинку моего сиденья, оглянулся, чтобы выехать задним ходом. – И у кого же вы собирались?

– У одного знакомого, Эйвинна. Помните, он был у нас в группе ударником?

– Да-да, – сказал отец Яна Видара, переключил скорость и поехал назад той же дорогой, которой только что приехал. Снег в некоторых садах был в пятнах от пиротехники. По дороге попадались бредущие пары. Иногда проезжало такси. А в остальном – покой и тишина. Мне нравилось ехать сквозь мрак, когда светится только приборная доска, а рядом мужчина, который спокойно и уверенно ведет машину. Отец у Яна Видара был хорошим человеком. Добрым, участливым, но никогда не навязывался, когда Ян Видар давал понять, что нас надо оставить в покое. Он брал нас с собой на рыбалку, выручал, когда надо. Однажды, например, я проколол шину на велосипеде, и он, не говоря ни слова, заклеил ее, и, когда я собрался уезжать, велосипед был снова в порядке, а собираясь в отпуск всей семьей, они приглашали меня с собой. Он спрашивал, как поживают мои родители, и мать Яна Видара тоже, а когда отвозил меня домой, что случалось нередко, заводил разговор с моим папой или мамой, смотря кто выходил меня встречать, и приглашал заходить к ним домой. Что мои родители так и не собрались там побывать, это не его вина. Однако он был вспыльчивый, это я знал, хотя сам ни разу его в таком состоянии не видел, и среди чувств, которые к нему испытывал Ян Видар, присутствовала и ненависть.

– Итак, настал 1985 год, – сказал я, когда мы свернули с Е18 на мост Вароддбру.

– В самом деле, – сказал отец Яна Видара. – Или как там полагают на заднем сиденье?

Ян Видар не сказал ничего. Не заговорил и тогда, когда отец вышел из машины, а продолжал, вжавшись в сиденье, таращиться куда-то в пространство. Я обернулся назад и посмотрел на него. Он сидел неподвижно, уставив взгляд в подголовник.

– Ты что, дар речи потерял? – спросил его отец и улыбнулся мне.

Сзади по-прежнему не доносилось ни звука.

– А твои родители, – спросил отец Яна Видара, – они встречали Новый год дома?

Я кивнул:

– С бабушкой, дедушкой и дядей. Лютефиск и «Аквавит».

– Рад, что не остался дома?

– Да.

Поворот на Хьевик, затем мимо Хаммерсанна, через долину Рюенслетта. Темно, тихо, тепло и покойно. Ехать бы так и ехать всю жизнь, подумалось мне. Мимо их дома, вверх по серпантину в сторону моста Крагебру, вниз по склону с другой стороны, и вверх, в гору. Тут было не расчищено, рыхлый снег лежал слоем сантиметров в пять. Последнюю часть пути отец Яна Видара проехал на малой скорости. Мимо дома, где жили Сюсанн и Элиза, две сестры, переехавшие сюда из Канады, с которыми никто еще не успел толком познакомиться, мимо поворота, за которым жил Вильям, потом под горку и снова вверх, к нашему дому.

– Я высажу тебя здесь, – сказал отец Яна Видара. – Чтобы не разбудить их – вдруг они уже спят? Хорошо?

– Хорошо, – сказал я. – И огромное спасибо, что подвезли! Всего хорошего, Дживс!

Ян Видар поморгал, затем широко раскрыл глаза.

– Ага, – сказал он. – Всего хорошего!

– Хочешь пересесть вперед? – спросил его отец.

– А смысл? – отозвался Ян Видар.

Я захлопнул дверцу, помахал рукой и, подходя по дорожке к дому, услышал, как машина разворачивается у меня за спиной. Дживс! Почему я так его назвал? Этого прозвища, намекавшего на товарищество совершенно избыточно, поскольку мы и так были товарищами, я раньше никогда не употреблял.

Света в окнах не было. Значит, они легли. Я обрадовался, не потому, что хотел что-то скрыть, а потому, что никто не будет меня беспокоить. Сняв в передней верхнюю одежду, я вошел в гостиную. Все следы вечеринки были убраны. В кухне негромко гудела стиральная машина. Я сел на диван, очистил апельсин. Огонь догорел, но от камина все еще шло тепло. Мама была права – хорошо тут сидеть. В плетеном кресле лениво поднял голову кот. Встретив мой взгляд, он встал, соскочил, потрусил к дивану и вскочил ко мне на колени. Я отодвинул подальше апельсиновую шкурку – вещь, хуже которой для него ничего не могло быть.

– Можешь полежать, – сказал я, погладив его. – Полежи пока. Но только не до утра, чтоб ты знал. Я скоро пойду укладываться.

Он помесил меня лапками и свернулся клубком. Голова его медленно опустилась, легла на лапу, а через несколько секунд он перестал жмуриться от удовольствия и заснул.

– Кому как, – сказал я, – а вот тебе действительно хорошо.

Наутро меня разбудило радио на кухне, но я решил еще поваляться, все равно вставать было вроде бы незачем, и вскоре снова заснул. В следующий раз я проснулся уже в половине двенадцатого. Я оделся и спустился вниз. Мама читала за кухонным столом и подняла глаза, когда я вошел.

– Привет, – сказала она. – Хорошо вчера повеселились?

– Да, – сказал я. – Круто!

– А вернулся когда?

– В половине третьего. Нас забрал на машине отец Яна Видара.

Я сел за стол и намазал себе бутерброд с печеночным паштетом, с нескольких попыток, изловчившись, подцепил вилкой соленый огурец, положил его сверху, взялся за чайник и увидел, что он пустой.

– Осталось там что-нибудь? – спросила мама. – Я могу вскипятить еще.

– Одна чашка, наверное, наберется, – сказал я. – Только он, кажется, остыл.

Мама встала.

– Сиди, – сказал я. – Я и сам справлюсь.

– Ну что ты! Я же сижу рядом с плитой.

Она налила в кастрюлю воды, поставила на горелку, и скоро вода зашумела.

– Чем вы там угощались? – спросила мама.

– Холодными закусками, – ответил я. – Наверное, мама девочки, у которой мы собирались, все приготовила. Там было… Ну, знаешь: креветки с зеленью в таком прозрачном желе…

– Заливное? – спросила мама.

– Да, заливное из креветок. И просто креветки. И крабы. Два омара. На компанию было маловато, но попробовать всем хватило. А еще, ну там ветчина и всякое такое.

– Звучит неплохо.

– Да, очень неплохо. Потом в двенадцать мы вышли и отправились на перекресток. Там все собрались пускать петарды. То есть не мы пускали, а другие.

– Познакомился там с кем-нибудь?

Я помедлил с ответом. Взял еще кусок хлеба, оглядел стол, что бы положить на бутерброд. Салями с майонезом, вот что будет в самый раз.

– Не то чтобы познакомился. Я больше держался с теми, кого уже знаю.

Я посмотрел на маму:

– А где папа?

– В амбаре. Сегодня он собирается к бабушке. Поедешь с ним?

– Нет, лучше не надо, – сказал я. – Вчера столько было народу. Мне бы побыть одному. Может быть, сбегаю к Перу. Но и только. А что ты будешь делать?

– Еще не решила. Может быть, почитаю. А потом начну укладываться. Завтра мне на самолет.

– Да, точно, – сказал я. – А Ингве когда приедет?

– Наверное, на днях. Когда вы с папой уже будете дома.

– Ага, – кивнул я.

Тут я обратил внимание на приготовленный бабушкой зельц: неплохо будет соорудить следующий бутерброд с зельцем. А потом с рулетом из баранины.

Через полчаса я уже был на крыльце у Пера и звонил в дверь. Открывать вышел его отец. Судя по одежде, он как раз собрался выходить – он был в зеленой, на меху, армейской куртке, из-под которой виднелся синий тренировочный костюм из блестящей ткани, в светлых ботинках и с поводком в руке. Их собака, старый золотистый ретривер, виляла хвостом, просунувшись у него между ног.

– Да это никак ты, парень! – сказал отец Пера. – С Новым годом тебя!

– С Новым годом! – ответил я.

– Все в гостиной, – сказал он. – Заходи.

Насвистывая, он прошел мимо меня во двор к открытой двери гаража. Я скинул ботинки и вошел в дом. Он был большой и просторный, недавно построенный, насколько я знал, самим отцом семейства; почти из всех комнат открывался вид на реку. Сразу за передней располагалась кухня, сейчас там хлопотала мама Пера, она улыбнулась мне и приветливо поздоровалась, дальше была гостиная, там сидел Пер с братом Томом, сестрой Марит и своим лучшим другом Трюгве.

– Что смотрим? – спросил я.

– «Пушки острова Наварон», – сказал Пер.

– Давно началось?

– Нет. Полчаса назад. Можем перемотать назад, если хочешь.

– Перемотать назад? – возмутился Трюгве. – Мы же не собираемся смотреть все сначала?

– Но ведь Карл Уве не видел, – принялся оправдываться Пер. – Это недолго.

– Недолго? Целых полчаса, – сказал Трюгве.

Пер подошел к видеомагнитофону и присел перед ним на корточки.

– Раскомандовался тут! – сказал Том.

– Ага, – сказал Пер.

Он нажал на «стоп», а затем на перемотку. Марит встала и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж.

– Крикни, когда дойдет до того места, где было сейчас, – сказала она.

Пер кивнул. В устройстве что-то несколько раз щелкнуло, одновременно раздался какой-то гидравлический писк, прежде чем механизм заработал и лента, постепенно ускоряясь и все громче гудя, начала вертеться в обратную сторону, затем заглохла задолго до конца и крутилась еле-еле, словно самолет, который, подлетев на бешеной скорости по воздуху и промчавшись по посадочной дорожке, тихо и плавно выруливает к терминалу.

– Небось, целый вечер просидел дома с папой и мамой? – спросил я, взглянув на Трюгве.

– Да! – ответил он. – А ты, небось, в гостях был и выпивал?

– Нет, – сказал я. – В гостях я был, пить – пил. Но лучше бы я остался дома. У нас не было своей компании, куда можно было бы пойти, и мы поперлись в метель по дороге с пакетами пива. Пилили аж до самого Сёма. Но ничего, скоро настанет ваш черед таскаться как проклятые среди ночи с пакетами пива в руках.

– Готово, – сказал Пер.

– Круто будет, – сказал Трюгве, когда на экране замелькали первые кадры. За окном стояла такая тишина, какая бывает только зимой. И хотя день был пасмурным, а небо – серым, все вокруг сияло белизной. Помню, я подумал тогда, что не желаю ничего, кроме как сидеть здесь, в недавно построенном доме, в круге света посреди леса, и не беда, если я буду дурак дураком.

Наутро папа отвез маму в аэропорт. Когда он вернулся, буфера между ним и мной уже не было, и тотчас возобновилась привычная жизнь, которую мы вели всю ту осень. Он ушел к себе в амбар, а я сел на автобус и поехал к Яну Видару, там мы включили усилители, поиграли на гитарах, пока не надоело, а потом побрели в магазин; не обнаружив там ничего интересного, притащились обратно домой, посмотрели по телевизору соревнования по прыжкам с трамплина, послушали пластинки, поговорили о девушках. В пять я снова сел на автобус, папа встретил меня в дверях и спросил, не подбросить ли меня до города. Я сказал, что было бы здорово. По дороге он предложил заехать к бабушке с дедушкой: ты, мол, поди, голодный, заодно и поедим.

Бабушка выглянула в окно, когда папа парковался у гаража.

– А, это вы!

В следующую минуту она открыла нам дверь.

– Спасибо за вчерашний прием, – сказала она. – Мы так хорошо у вас посидели.

Она взглянула на меня:

– А ты, говорят, хорошо повеселился?

– Ну да, – сказал я.

– Дай я тебя обниму! Вон какой ты вырос большой, но с бабушкой-то все равно можно обняться!

Я наклонился к ней и почувствовал прикосновение ее сухой, морщинистой щеки к своей. От нее приятно пахло, ее обычными духами.

– Вы уже поели? – спросил папа.

– Только что пообедали, но я могу вам что-нибудь разогреть, это не трудно. Вы проголодались?

– Мы проголодались? – спросил папа, поглядев на меня с улыбкой.

– Я-то точно проголодался, – сказал я.

И услышал внутренним слухом, как, видимо, слышалось им: «Пьёголодался».

Мы раздевались в прихожей; я аккуратно поставил ботинки на дно открытого гардероба, повесил куртку на старый, с облезшей позолотой крючок, а бабушка все стояла у лестницы, глядя на нас, и все тело ее, как всегда, выражало нетерпение. Ладонь, скользнувшая по щеке. Голова, чуть повернутая в сторону, беспокойно переминавшиеся ноги. Как бы не замечая этих мелких движений, она вела разговор с папой. Спросила, как там у нас – столько же снега навалило, как здесь, или поменьше; когда уехала мама; когда вернется. «Да, точно, – приговаривала она каждый раз, услышав его ответ. – Да, точно».

– Ну а ты, Карл Уве? – заговорила она, обернувшись ко мне. – Когда тебе снова в школу?

– Через два дня.

– Ты же рад, правда?

– Ну да, правда.

Папа окинул себя взглядом в зеркале. Лицо у него было спокойно, но в глазах мелькала тень неудовольствия, они смотрели холодно и отстраненно. Он шагнул к бабушке, которая уже повернулась и начала подниматься по лестнице быстрым и легким шагом. Папа пошел за ней, тяжело ступая, а за ними я, уперев взгляд в черные волосы у него на затылке.

– А вот и вы! – сказал дедушка, когда мы вошли в кухню. Он сидел за столом, широко расставив ноги и откинувшись на спинку стула; на фоне белой рубашки с расстегнутым воротом чернели подтяжки. На лоб свесилась прядь волос, которую он как раз в этот миг отвел рукой. Изо рта торчал потухший окурок. – Ну, как дорога? – спросил он. – Скользко?

– Терпимо, – сказал папа. – Под Новый год было хуже. И машин на дороге раз-два и обчелся.

– Усаживайтесь, – сказала бабушка.

– Куда же, тогда тебе места не хватит, – сказал папа.

– Ничего, я постою. Мне же еще разогревать вам еду. Да я и так насиделась за день. Так что садитесь!

Дедушка поднес к окурку зажигалку и закурил. Несколько раз затянулся и выпустил изо рта струю дыма.

Бабушка отвернула горелки, как обычно барабаня пальцами по плите и тихонько, с шипением, насвистывая.

Папа великоват для этого стола, подумал я. Не физически – пространства для него там вполне хватало, скорее отец плохо с ним сочетался. Было что-то в нем самом или в том, что он излучал, нечто совершенно не подходящее к этому столу.

Он достал сигарету и закурил.

Может, ему больше пошло бы сидеть в столовой? Если бы мы сели обедать там?

Пожалуй, да. Там он смотрелся бы уместнее.

– Ну вот и наступил 1985 год, – произнес я, чтобы прервать затянувшееся на несколько секунд молчание.

– Да, подумать только! – сказала бабушка.

– Ну, а брат-то твой где пропадает? – спросил дедушка. – В Берген, что ли, уехал?

– Нет, – сказал я. – Он еще в Арендале.

– Да уж, – сказал дедушка. – Он у вас настоящим арендальцем заделался.

– И не говори! – сказала бабушка. – Он и здесь теперь не часто показывается. А ведь как мы с ним весело жили, когда он был маленький.

Она взглянула на меня:

– Зато ты наведываешься!

– И на кого же он там учится? – спросил дедушка.

– На политолога, что ли? – сказал папа и посмотрел на меня.

– Нет, – уточнил я. – Сейчас он перешел на медиаведение.

– Что же ты, не знаешь, где учится родной сын? – улыбнулся дедушка.

– Да прекрасно я знаю, – сказал папа.

Он загасил недокуренную сигарету в пепельнице и обернулся к бабушке:

– Мне кажется, мать, еда уже подогрелась. Не обязательно подавать ее совсем горячей.

– Да, конечно, – сказала бабушка и достала из шкафа две тарелки, поставила их перед нами, вынула из ящика приборы, положила рядом с тарелками.

– Сегодня у нас только вот такое, – сказала она, взяла папину тарелку и стала накладывать картошку, гороховое пюре и котлеты, поливая их соусом.

– И прекрасно, – сказал папа, когда она, поставив перед ним тарелку с едой, взяла мою.

Из тех, кого я знал, никто, кроме папы и Ингве, не расправлялся с едой так же быстро, как я. Не прошло и нескольких минут после того, как бабушка поставила перед нами тарелки, как они уже блестели чистотой. Папа откинулся на спинку стула и закурил сигарету, я встал и пошел в гостиную, посмотрел из окна на раскинувшийся за ним сверкающий огнями город, на серые, почти почерневшие кучи под стенами протянувшихся вдоль набережной пакгаузов, на дрожащие отблески фонарей на черной глади воды.