Текст книги "Очерки по аналитической психологии"

Как в этом, так и в подобных ему сновидениях я увидел различные вещи. Прежде всего, у меня возникло впечатление, что бессознательное пациентки непоколебимо цепляется за представление, будто я – ее отец-возлюбленный, посему эта явно фатальная связка, которую нужно было развязать, всякий раз снова и демонстративно оказывалась закрепленной. Далее, нужно было иметь в виду, что бессознательное накладывает особый отпечаток на сверхчеловеческую, можно даже сказать «божественную» природу отца-возлюбленного, из-за чего связанная с переносом завышенная оценка тоже – и всякий раз заново – подчеркивалась. Поэтому я спрашивал себя: неужели пациентка все еще не распознала всю фантастичность своего переноса или же бессознательное вообще не может быть распознано, а слепо и идиотски следует за чем-то бессмысленным и невозможным? Мысль Фрейда о том, что бессознательное «умеет только желать», слепая и бесцельная первоволя Шопенгауэра, гностический демиург, тщеславно мнящий себя совершенным и слепо и жалко-ограниченно творящий несовершенное, – все это пессимистическое подозрение, падающее на сущностно негативную основу мира и души, оказалось в опасной близости от меня. В такой ситуации у меня сложилось впечатление, что на деле пациентке нельзя предложить ничего иного, кроме доброго совета: «Тебе надо было…», при этом подкрепив его, так сказать, ударом топора, навсегда отсекающим всякие фантазии.

Но еще раз основательно обдумав эти сновидения, я увидел некую иную возможность и сказал себе: нельзя отрицать того, что сновидения продолжают использовать те метафоры, которые отлично известны из наших бесед и пациентке, и мне. Сама пациентка, без сомнения, распознаёт фантастичность своего переноса. Она знает, что я представляю для нее полуобожествленного отца-возлюбленного, и, по крайней мере интеллектуально, умеет отделять этот образ от моей фактической реальности. Итак, сновидения, очевидным образом воспроизводя сознание, вычитают сознательную критику, которая с их стороны полностью игнорируется. Следовательно, они повторяют сознательные содержания, но не in toto (лат. – в целом), а упорно утверждая фантастическую точку зрения в противовес «здравому человеческому рассудку».

Естественно, я задался вопросом: чем же вызвано такое упрямство и какую оно имеет цель? То, что в нем должен быть заключен какой-нибудь конечный смысл, являлось для меня несомненным: ведь не существует по-настоящему жизненных явлений, которые не имеют какой-то осмысленной цели, которые, иначе говоря, становятся объяснимыми, если понимать их как простые пережитки определенных предшествующих фактов. Но энергия переноса оказалась столь сильной, что производила впечатление прямо-таки жизненного порыва. Тут мы подходим ко второй части вопроса: что же является целью таких фантазий? Внимательно рассмотрев и проанализировав сновидения, особенно то, которое я привел дословно, можно установить явную тенденцию, а именно: если вопреки сознательной критике, способной все сводить к человеческим манерам, наделять личность врача атрибутами сверхчеловека – исполинский, древний как мир, превосходящий отца, проносящийся, словно вихрь над землей, – несомненно он станет каким-либо богом! Впрочем, возможно, в самом конце все обернется противоположностью: бессознательное попытается сотворить из личности врача бога, в известной степени высвободив восприятие последнего из-под покровов личности, так что, следовательно, перенос на личность врача оказывается ошибкой, присущей сознанию, глупой выходкой «здравого человеческого рассудка». Может быть, напор бессознательного лишь внешне направлен на эту личность, а в более глубинном смысле – на бога? Может ли жажда бога быть страстью, исходящей из ничем не обусловленной темнейшей природы инстинкта, возможно, более глубокой и сильной, чем любовь к человеческой личности, или же самым высоким и подлинным смыслом этой нецелесообразной любви, которую называют переносом? А может быть, образцом настоящей «любви божьей», которая исчезла из сознания после XV века?

Вряд ли стоит подвергать сомнению реальность страстной тоски по человеческой личности. Но тот факт, что во время приема, олицетворяемого прозаической фигурой врача, на поверхность выплывает, очевидно, давно канувший в прошлое образец религиозной психологии – средневековый, так сказать, курьез, – и притом совершенно непосредственно, как живая реальность, этот факт поначалу кажется, пожалуй, слишком фантастическим, чтобы можно было принять его всерьез.

Подлинная научная установка должна быть беспредпосылочной. Единственным критерием значимости гипотезы является наличие у нее эвристической, или объяснительной, ценности, и еще вопрос, можно ли рассматривать представленные выше возможности как значимую гипотезу. Априори нет никакой причины считать невозможным, будто бессознательные тенденции имеют целью нечто лежащее по ту сторону человеческой личности, – с равным успехом можно предположить, что бессознательное умеет «только желать». Только опыт может рассудить, какая из гипотез наиболее подходит.

Моей пациентке, настроенной весьма критически, эта новая гипотеза показалась не совсем ясной, ибо прежняя концепция – что я как отец-возлюбленный представляю собой идеальное разрешение конфликта – была для ее чувства гораздо более притягательной. Несмотря на это, интеллект молодой женщины был достаточно развит, чтобы понимать теоретическую возможность такой гипотезы. Между тем сновидения пациентки продолжали все более интенсивно и своеобразно препарировать личность врача. В связи с этим случилось нечто, что поначалу вызвало удивление только у меня, – можно сказать, скрытое расширение ее переноса. Отношение к врачу как другу стало заметно более глубоким, хотя в сознании она все еще держалась за свой перенос. И когда по моей инициативе настало время расставания, это было не катастрофой, а совершенно осмысленным прощанием. Обладая привилегией быть единственным зрителем процесса развязки, я мог видеть, как сверхличностная точка наводки – не могу назвать это иначе – породила ведущую функцию и шаг за шагом перекачивала в себя все сверхоценки, бывшие до сих пор личностными, с этим притоком энергии приобретая влияние на сопротивляющееся сознание. Причем сознание пациентки замечало во всем этом не слишком много. Посему мне стало ясно, что эти сновидения были не просто фантазиями, а самопредставлениями бессознательных процессов, дававших психике пациентки возможность медленно перерастать нецелесообразность ее личной привязанности[88]88
  См.: TranszendenteFunktion, in: Psychologische Typen, 1950. Ges. Werke, Bd. 6. Paragr. 908.


[Закрыть].

Указанное изменение произошло, как видим, благодаря тому, что бессознательно развилась сверхличностная точка наводки – в определенной мере виртуальная цель, символически выразившаяся в форме, которую, пожалуй, нельзя назвать иначе, как созерцание бога. Сновидения, так сказать, исказили человеческий образ врача до сверхчеловеческих размеров, до исполинского, древнего, как мир, отца, который к тому же является еще и ветром, отца, в чьих надежных руках сновидица покоится словно грудной младенец. Если осознанное представление пациентки о боге как первопричине считать ответственным за образ бога в сновидениях, то снова надо было бы подчеркнуть свойственный последним искажающий характер. В религиозном отношении пациентка (а она воспитана по-христиански) настроена критически и агностически, и ее идея возможного божественного существа давно разрослась до сферы полной абстракции. Зато образ бога в сновидениях соответствует архаичному представлению о природном демоне, может быть, о каком-нибудь Вотане. Θεός τό πνεῦμα – «Бог есть Дух», а если снизить до первичной формы, то πνεῦμα означает «ветер»: Бог есть ветер, более сильный и великий, чем человек, и невидимое существо дыхания. Примерно также, как в еврейском, в арабском языке слово рух обозначает дыхание и дух[89]89
  Подробные сведения см. в: Wandlungen und Symbole der Libido, 1912. Neuauflage: Symbole der Wandlung, 1952. Ges. Werke, Bd. 5.


[Закрыть]. Сновидения развивают из личностной формы архаический образ бога, совершенно отличный от осознанного понятия. Можно было бы возразить, что речь идет просто о реминисценции из детства, так сказать, инфантильном образе. Я был бы не против такого предположения, ведись речь о старце на золотом троне в небесах. Но речь идет как раз не о сентиментальности такого рода, а о первобытном воззрении, которое может соответствовать лишь архаической концепции духа. Подобные первобытные воззрения, немало примеров которых приведено в моей книге о превращениях и символах либидо, побуждают к тому, чтобы провести подразделение бессознательных процессов, имеющее иной характер, чем различение «предсознательного» и «бессознательного», или «subconscious» и «unconscious». Здесь не стоит более широко дискутировать о правомочности таких подразделений. Они имеют свою определенную ценность и, пожалуй, достойны того, чтобы развивать их в качестве гипотез. То подразделение, которое меня заставил сделать опыт, претендует лишь на ценность более широкой точки зрения. Из всего выше сказанного следует, что в бессознательном мы должны в определенной степени выделять слой, который можно обозначить как личное бессознательное. Содержащиеся в этом слое материалы обладают личностной природой, поскольку характеризуются отчасти как приобретения индивидуального существования, а отчасти – как психологические факторы, которые с таким же успехом могли бы быть осознанными. Хотя, с одной стороны, понятно, что несовместимые психологические содержания подлежат вытеснению друг другом и потому бессознательны, но, с другой стороны, у вытесненных содержаний тоже имеется возможность быть осознанными, и они должны быть осознаны, если уж узнаны. Мы узнаём эти материалы как личностные содержания благодаря тому, что можем проследить их влияния, частичное присутствие или возникновение в нашем личном прошлом. Это интегрирующие составные части личности, которые входят в ее имущественную опись и отсутствие которых в сознании означает определенную неполноценность, и притом не ту неполноценность, которая имеет психологический характер органического увечья или врожденного дефекта, а скорее характер лакуны, которую подавленная нравственная неприязнь стремится восполнить. Воспринимаемая нравственно неполноценность всегда указывает на то, что выпавший фрагмент является чем-то таким, что, собственно говоря, в соответствии с чувством не должно бы выпадать или, иными словами, что можно осознать, употребив для этого необходимые усилия. Чувство нравственной неполноценности возникает при этом вовсе не из столкновения со всеобщим в известном смысле произвольным моральным законом, а из конфликта с собственной самостью, исходя из чувства душевного равновесия требующей восполнения дефицита. Где бы ни возникло это чувство неполноценности, оно указывает еще и на то, что здесь наличествует не только побуждение к ассимиляции бессознательного фрагмента, но и возможность такой ассимиляции. В конечном счете это нравственные качества человека, вынуждающие его – то ли через познание необходимости, то ли косвенно, через мучительный невроз – ассимилировать свою бессознательную самость и вести себя осознанно. Тот, кто движется вперед по пути реализации своей бессознательной самости, в силу необходимости переводит содержание личного бессознательного в сознание, благодаря чему объем личности расширяется. Сразу же хочу добавить, что в первую очередь этим «расширением» затрагивается нравственное сознание, самопознание, так как содержания бессознательного, освобожденные анализом и переведенные в сознание, это, как правило, поначалу неприятные и потому вытесненные содержания, под которыми следует понимать желания, воспоминания, предрасположенности, планы и т. д. Это содержания, которые аналогично, хотя и в более ограниченной степени, выдает, к примеру, правдивая генеральная исповедь. Дальнейшее выясняется, как правило, с помощью анализа сновидений. Часто весьма интересно наблюдать, как сновидения – фрагмент за фрагментом, с тончайшим чутьем – выносят наружу самые важные пункты. Весь материал, присовокупленный к сознанию, в итоге дает существенное расширение горизонта, углубленное самопознание, о котором имеет смысл предположить, что оно, как ничто другое, пригодно для привития человеку чувства меры и гуманизации его. Но и самопознание, в действенности которого все мудрецы видели самое лучшее, по-разному воздействует на различные характеры. В этом можно убедиться на поучительном опыте практического анализа. Но об этом речь пойдет во второй главе.

Как показывает мой пример с архаичным представлением о боге, бессознательное, вероятно, содержит в себе еще и другие материи, не только личностные приобретения и принадлежности. Моя пациентка была совершенно бессознательна в отношении происхождения «духа» от «ветра» или их параллелизма. Это содержание ею никогда не мыслилось, и ее никогда этому не учили. Критическое место в Новом Завете (τό πνεῦμα πνεί οπου τέλει) (греч. – ветер дует, где хочет)[90]90
  Такой перевод фразы с греческого аналогичен переводу Библии на немецкий. Канонический же перевод на русский язык звучит следующим образом: «Дух дышит, где хочет» (Иоанн. 3; 8).


[Закрыть] было ей недоступно, так как она не читает по-гречески. Если бы это действительно было личностное приобретение, речь могла бы идти о так называемой криптомнезии[91]91
  См. Flournoy. Des Indes a la Planete Mars. Etude sur un cas de somnambulisme avec glossolalie. 1900; Jung. Zur Psychologie und Pathologie sogenannter occulter Phanomene, 1902, 110 f. Ges. Werke, Bd. l.Paragr. 138f.


[Закрыть], т. е. о бессознательном припоминании мысли, которую сновидица когда-то где-то уже прочла. Против такой возможности в данном конкретном случае я ничего не могу возразить, но знаю довольно много других случаев, большое количество которых я привел в уже упомянутой книге, когда даже криптомнезию можно с уверенностью исключить. А если все же в этом случае – что мне, однако, кажется маловероятным – речь должна идти о криптомнезии, то ведь надо бы еще объяснить, каким было существовавшее прежде положение вещей, благодаря которому именно этот образ закрепился в памяти, а позднее снова был, по терминологии Земона, «экфорирован» (греч. – вынесен, унесен). Во всяком случае – с криптомнезией или без нее – речь идет о подлинном первобытном образе бога, выраставшем в бессознательном современного человека и проявлявшем там активное воздействие, поразмышлять над которым можно было бы рекомендовать в религиозно-психологическом контексте. В этом образе я не смог бы назвать что-либо «личностным»: это полностью коллективный образ, этническое бытие которого нам давно известно. Такой исторический и повсеместно распространенный образ вновь становится актуальным благодаря естественной психической функции, что неудивительно, поскольку моя пациентка появилась на свет с человеческим мозгом, который и сегодня, вероятно, функционирует также, каку древних германцев. Речь идет о вновь ожившем архетипе, как я обозначил эти праобразы в другом месте[92]92
  См. Psychologische Ту реп. 1950. Ges. Werke, Bd. 6.


[Закрыть]. Это свойственный сновидению первобытный, основанный на аналогии образ мышления, который восстанавливает древние образы. Речь идет не о наследственных представлениях, а о наследственных предрасположенностях. Поэтому упрек в «мистической фантастике», выдвинутый против моего воззрения, бьет мимо цели.

Итак, принимая во внимание такие факты, мы, видимо, должны признать, что бессознательное содержит в себе не только личностное, но и неличностное, коллективное в форме наследственных категорий[93]93
  HubertetM. Niauss. Metanges d’Histoire des Religions, 1909, p.XIX.


[Закрыть], или архетипов. Поэтому я и выдвинул гипотезу, что бессознательное в своих самых глубинных слоях некоторым образом имеет частично ожившие коллективные содержания. Вот почему я говорю о коллективном бессознательном.

Процесс ассимиляции бессознательного приводит к интересным явлениям: одни выстраивают в его ходе нерушимое, даже неприятно завышенное самосознание или самоощущение: они все знают и полностью в курсе дела относительно своего бессознательного. Такие люди полагают, что имеют абсолютно точное суждение обо всем, выныривающем из глубин бессознательного. В любом случае с каждым часом они все больше перестраивают врача. Других же содержания бессознательного подавляют, даже угнетают. Уровень их самоощущения снижается, и они со смирением наблюдают все то необычное, что производит бессознательное. Первые от избытка самоощущения берут на себя ответственность за свое бессознательное, которая выходит слишком далеко за пределы реальных возможностей, вторые, будучи подавлены знанием бессилия «я» перед судьбой, проявляющей свою силу через бессознательное, в конце концов отказываются от какой бы то ни было ответственности за себя.

Проанализировав более пристально обе реакции в их крайних проявлениях, мы увидим, что за оптимистическим самоощущением первой кроется столь же глубокая или, точнее сказать, еще более глубокая беспомощность, на фоне которой сознательный оптимизм выглядит плохо удавшейся компенсацией. И напротив, за пессимистической покорностью реакции второго типа скрывается упрямая воля к власти, по самоуверенности многократно превосходящая сознательный оптимизм первого типа реакции.

Двумя этими типами реакций я грубо обозначил только два крайних случая. Более тонкое различение лучше соответствовало бы действительности. Как я уже отмечал, каждый, кто подвергается анализу, бессознательно злоупотребляет вновь приобретенными познаниями, прежде всего в отношении к своей ненормальной невротической установке, если, конечно, уже в начальной стадии лечения он не освободился от своих симптомов настолько, что может обойтись без дальнейшей терапии. Весьма существенным обстоятельством при этом является то, что все в этой стадии понимается еще на ступени объекта, т. е. без различения своего отражения и объекта и, таким образом, путем непосредственного отношения объекту. И вот тот человек, у которого в качестве объектов выступают главным образом «другие», из всего того, что ему довелось отхлебнуть из самопознания на данном отрезке анализа, придет к такому выводу: «Так то – другие!» Поэтому он, в зависимости от своего склада, терпимо или нетерпимо почувствует обязанность раскрыть всему миру глаза. Другой же, ощущающий себя объектом своих ближних больше, чем их субъектом, позволит этим познаниям отяготить себя и, соответственно, придет в уныние. (Я, конечно, не беру в расчет те многочисленные весьма поверхностные натуры, которых эти проблемы почти не затрагивают.) В обоих случаях происходит активизация отношения к объекту (в первом – в активном смысле, а во втором – в реактивном) и наступает выраженное усиление коллективного момента. Первый расширяет сферу своего действия, второй – сферу своего терпения.

Для обозначения некоторых главных свойств невротической психологии власти Адлер применил выражение «богоподобие». И если я здесь использую это же понятие, идущее от «Фауста», то главным образом в смысле той знаменитой сцены из первого действия, где Мефистофель делает запись в альбом студенту «Eritis sicut Deus, scientes bonum et malum» (лат. – «И будете как Бог, познавши добро и зло») и затем замечает про себя:

 
Ты древнему лишь
следуй изреченью,
Змеи, моей прабабки,
И станешь ты когда-нибудь
совсем не богоподобным.
 

Совершенно очевидно, что богоподобие относится к знанию, познанию добра и зла. Анализ и осмысление бессознательных содержаний ведут к возникновению некой терпимости превосходства, благодаря которой становятся приемлемыми даже достаточно тяжело перевариваемые сюжеты из бессознательной характерологии. Эта терпимость, которая выглядит «превосходной» и мудрой, на деле часто оказывается не чем иным, как красивым жестом, который, однако, влечет за собой всякого рода последствия: ведь речь идет о нелегком сближении двух сфер, которые прежде боязливо держались порознь. Преодолев нешуточное сопротивление, объединить пары противоположностей удалось – по меньшей мере теоретически. Более полное понимание, упорядоченное расположение прежде разорванного и выраженное этим мнимое преодоление нравственного конфликта дают чувство превосходства, которое, пожалуй, можно назвать «богоподобием». Однако это же упорядочивание добра и зла на иной темперамент может оказывать и иное воздействие. Носитель такого темперамента совсем необязательно будет держать в руках сосуды с добром и злом с ощущением сверхчеловечности. Он может чувствовать себя беспомощным объектом между молотом и наковальней: вовсе не Геркулесом на распутье, а, скорее, неуправляемым кораблем между Сциллой и Харибдой. И поскольку он, сам того не зная, находится в великом и вечном конфликте человеческой природы и, страдая, переживает коллизию вечных начал, то может почувствовать себя неким прикованным к утесу Прометеем или неким распятым. Это будет богоподобием в страдании. Богоподобие, разумеется, не научное понятие, но тем не менее данное выражение прекрасно обозначает психологический факт. Я вовсе не думаю, что каждый из моих читателей сразу поймет специфическую духовную конституцию «богоподобия». Для этого данное выражение слишком беллетристично. Поэтому я лучше постараюсь поточнее описать то состояние, которое здесь имеется в виду: прозрения, приобретенные участником анализа, как правило, открывают для него многое из того, что прежде было бессознательным. Естественно, такие познания он применяет к своему окружению, благодаря этому видит (или думает, что видит) нечто, чего не видел прежде. Считая познания полезными для себя в какой-то мере, он с готовностью предполагает, что эти познания будут полезны и другим. В силу этого он легко становится самоуверенным, вполне возможно, с лучшими намерениями, но к неудовольствию других. Им владеет такое чувство, будто он – обладатель ключа, открывающего многие, а может быть, даже все двери. Сам «психоанализ» имеет эту наивную бессознательную уверенность относительно своих границ, что отчетливо прослеживается по манере, с которой он, к примеру, пытается понять произведения искусства, так сказать, на ощупь.

Поскольку в натуре человека вмещается не только свет, но и довольно густая тьма, то прозрения, полученные в ходе практического анализа, часто бывают мучительны, и, как это регулярно случается, тем мучительней, чем сильнее прежде гордились прямо противоположным. Вот почему некоторые люди слишком близко принимают к сердцу вновь приобретенные прозрения, совершенно забывая при этом, что они не единственные, у кого есть теневые стороны. Чересчур удрученные собой, они склонны сомневаться на свой счет во всем и уже не видеть в себе ничего истинного. Бывают великолепные аналитики с очень интересными идеями, которые никогда не выступали в печати, ибо обнаруженная ими душевная проблема была так подавляюще велика, что казалось вообще невозможным осмыслить ее научно. И если один благодаря своему оптимизму становится экзальтированным, то другой – из-за своего пессимизма – робким и малодушным. В таких примерно формах выражается большой конфликт, если свести его к меньшему масштабу. Но и в этих уменьшенных пропорциях нетрудно разглядеть главное: заносчивость одного и малодушие другого имеют нечто общее, а именно: неопределенность в отношении своих границ. Один чрезмерно увеличивается, другой чрезмерно уменьшается. Их индивидуальные границы где-то размываются. Если теперь принять во внимание, что в силу душевной компенсации великое смирение находится в двух шагах от высокомерия и что высокомерие всегда приходит перед падением, то за заносчивостью легко обнаруживаются черты робости, связанной с чувством неполноценности. Мы даже ясно увидим, как неопределенность экзальтированного принуждает его расхваливать свои истины, которые кажутся ему не очень-то надежными, и для этого вербовать приверженцев, чтобы свита гарантировала ему ценность и надежность его убеждений. Такому индивиду, при всей полноте его познаний, вовсе не так хорошо, чтобы он мог выстоять с ней в одиночку. В сущности, тогда он чувствует себя вне игры, и тайная боязнь, что его тем самым оставят в покое одного, толкает его всюду пристраивать свои мнения и толкования, чтобы вместе с тем и тем самым опять-таки повсюду быть защищенным от гложущих сомнений.

Совсем другое дело – малодушный! Чем больше он съеживается и прячется, тем больше в нем растут тайные претензии на понимание и признание. Даже говоря о своей неполноценности, он, в сущности, все-таки не верит в нее. Внутри его переполняет упрямая убежденность в своей непризнанной значительности, из-за чего он становится чувствительным даже к самым легким проявлениям неодобрения и все время принимает вид неправильно понятого и обиженного в своих справедливых притязаниях. Таким образом, он ударяется в болезненную гордость и надменное недовольство, избежать которых он хотел бы больше всего на свете, но с которыми зато тем ближе познакомится его окружение.

Оба этих типа одновременно и слишком малы, и слишком велики, а их индивидуальный нормальный масштаб, который и раньше-то был не совсем четким, теперь еще больше расплылся. Называть это состояние «богоподобием» было бы огромным преувеличением. Но так как оба они – каждый по-своему – вышли за пределы своих человеческих пропорций, то они уже как бы «сверхчеловечны» и потому, фигурально говоря, «богоподобны». Если эту метафору считать негодной к употреблению, то я бы предложил говорить о психической инфляции. Это понятие кажется мне вполне уместным, поскольку описываемое состояние означает расширение личности, выходящее за ее индивидуальные границы, – одним словом, раздутость. В подобном состоянии можно заполнить пространство, чего в нормальном виде сделать не смогли бы. Это возможно, только присвоив себе содержания и качества, которые, существуя в себе и для себя, должны находиться вне наших границ. То, что находится вне нас, принадлежит или кому-то другому, или всем, или никому. Поскольку психическая инфляция не является феноменом, возникающим только в ходе анализа, а также часто встречается и в обычной жизни, то мы можем исследовать ее и в других ситуациях. Совершенно типичный случай – серьезное самоотождествление многих мужчин с занятием или титулом. Конечно, моя служба – это принадлежащая лично мне деятельность, но в то же время это и коллективный фактор, который исторически возник из взаимодействия многих людей и ценность которого своим существованием обязана только коллективной санкции. Поэтому если я идентифицирую себя со своей службой или чином, то веду себя так, словно я и есть весь этот комплексный социальный фактор, который представлен службой, будто я – не только носитель службы, но одновременно и санкция общества. Тем самым я необычайно расширил себя и присвоил качества, существующие отнюдь не во мне, а вне меня. L’etat – c’est moi (фр. – государство – это я) – таков девиз этих людей.

В случае инфляции через познание речь идет о принципиально подобном, но психологически более тонком явлении. Эту инфляцию обусловливают не ценность службы, а знаменательные фантазии. Разъясним на одном примере из практики, что здесь имеется в виду. В качестве иллюстрации я выбрал историю душевнобольного, которого знал лично. Для этого случая характерна инфляция высокой степени. (У душевнобольных в более грубом и преувеличенном виде можно наблюдать феномены, у нормальных людей присутствующие лишь в тенденции. Припоминаю, как однажды, когда я работал врачом в психиатрической клинике в Цюрихе, довелось водить одного интеллигентного неспециалиста по отделениям. Прежде ему никогда не приходилось видеть подобное заведение изнутри. Когда мы закончили обход, он воскликнул: «Послушайте, да ведь это Цюрих в миниатюре! Квинтэссенция общества! Здесь будто собраны все типы, которые каждый день встречаются на улице, в их классической форме – чистые типы и роскошные образчики всего самого низкого и самого высокого!» Я, конечно, никогда не подходил к делу с этой стороны, но тот человек в немалой степени был прав.)

Но вернемся к нашему случаю. Больной страдал параноидной деменцией с манией величия. Он «беседовал по телефону» с Богородицей и другими подобными величинами. В жизни он неудачно обучался у слесаря и уже примерно в 19 лет стал неизлечимым душевнобольным. Он никогда не был наделен и духовными благами, но, между прочим, это ему принадлежала грандиозная идея, будто мир – это его книга с картинками, которую он может листать по своему усмотрению. Доказательство этому было весьма простым: ему, дескать, стоило лишь повернуться, чтобы увидеть новую страницу.

Это было словно книга Шопенгауэра «Мир как воля и представление» в неприкрашенно-первобытной наглядности Мысль, в сущности, потрясающая, возникшая из величайшей мечтательности и отрешенности, но выраженная столь наивно и просто, что поначалу ее гротескность может только позабавить. И все же это первобытное воззрение является важнейшей основой гениального видения мира по Шопенгауэру. Не гениальный и не душевнобольной никогда не сможет настолько выпутаться из включенности в реальность мира, чтобы суметь увидеть этот мир как свой образ. Удалось ли описанному больному развить или построить подобное воззрение? Или оно оказалось недоступным для него? Или в конце концов он впал в него окончательно? Его болезненный распад и инфляция доказывают последнее. Теперь уже не он думает и говорит, а оно думает и говорит в нем – вот почему он слышит голоса. Таким образом, разница между пациентом и Шопенгауэром состоит в том, что у первого это воззрение застыло на стадии простого самопроизвольного произрастания, в то время как Шопенгауэр то же самое воззрение абстрагировал и выразил общепонятным языком, тем самым выведя его из глубинной первозданное™ на ясный свет дня коллективного сознания. Было бы совершенно неправильно считать, что воззрение этого больного обладает личностными характером и ценностью, или, иначе говоря, является его собственной частью. Ведь тогда он был бы философом. Но гениальный философ лишь тот, кому удалось поднять первобытное и чисто природное видение до абстрактной идеи и до осознанного всеобщего достояния. Только такое свершение представляет его личностную ценность, которую он смеет признать за собой, не впадая при этом в инфляцию. А воззрение больного – неличностная, естественно возросшая ценность, против которой больной не смог себя защитить и которая даже проглотила его и «сдвинула» в еще большее отчуждение от мира. Несомненная грандиозность этого воззрения раздула его до состояния болезненного расширения, в то время как он должен был овладеть этой идеей и расширить ее до философского мировоззрения. Личностная ценность заключается лишь в философском свершении, а не в первичном видении. Но и для философа таковая является просто возросшей из всеобщего достояния человечества, в котором в принципе участвует каждый. Золотые яблоки падают с одного и того же дерева, кто бы ни подбирал их – слабоумный ученик слесаря или кто-то вроде Шопенгауэра.