Текст книги "Несбывшийся ребенок"

* * *

Лежа в кровати, Зиглинда слушает, как стучат напольные часы и как голоса родителей мешаются с голосами из народного радиоприемника. От свитера чешется шея – папа велит всем спать одетыми. Надо быть готовыми. Всегда готовыми. В школе поселили жителей из разрушенных домов. У большинства не осталось ничего, кроме одежды, которая была на них во время бомбежки. Девушки из гитлерюгенда приносят похлебку, и они с жадностью бросаются на нее. Они не были готовы.

Зиглинда поднимает светомаскировочную штору и открывает окно. Небо иссечено лучами прожекторов. Все спокойно. В песочнице разваленный замок Юргена. Зиглинда думает: вот моя левая рука, вот моя правая рука, вот мой левый глаз, вот мой правый глаз. Вперед. Вперед! Юность не ведает страха.

Человек-тень

 
Дом –,
–,
В комнатах бродит –.
Кто, тот –?
Отец, который не в силах –,
Когда дитя –.
 

Ноябрь 1943. Берлин

Однажды зимним утром, подходя к своему кабинету, Готлиб заметил, что соседняя дверь открыта. Такого не случалось за все четыре года его службы в отделе. Он никогда не видел ни своих коллег, ни их рабочих мест. Знал только имена, потому что они были написаны на дверях. Готлиб остановился и заглянул внутрь: все точно так же, как у него, только в зеркальном отражении. Сосед сидел спиной к двери и печатал отчет, на нем был точно такой же костюм, как у Готлиба. Такие же каштановые волосы, зачесанные набок. Он открыл архивный шкаф, точно такой же, как у Готлиба. Их отдел, подумал Готлиб, – пример того, какой будет новая Германия: прогрессивные приспособления для решения вековых проблем, рукотворный рай. Будет возведена триумфальная арка в десять раз больше парижской, и на ней выбьют имена двух миллионов павших в Великой войне. Из гранита и мрамора построят зал Славы, такой огромный, что внутри с легкостью поместится собор Святого Петра. Такой огромный, что внутри будет собственный климат: дыхание десятков тысяч человек будет подниматься кверху облаками и опадать вниз росой и дождем. Целый мир, возведенный из камня.

Готлиб задержался у открытой двери на несколько мгновений и поспешно отошел, пока сосед не обернулся.

Утро Готлиб, как всегда, начал с отчета за вчерашний день. Закончив печатать, он заметил, что копия получилась очень бледная, видимо, пора заменить копировальную бумагу. Он не транжирил канцелярию, ведь каждый сэкономленный лист бумаги, каждая капля чернил приближают победу. Раз в месяц он составлял отчет по израсходованным материалам и убирал в тот же ящик, куда складывал ежедневные отчеты. Готлиб прислонил лист копировальной бумаги к стеклу. Тусклый зимний свет просачивался через нагромождение букв, через тени слов, которые он неутомимо вырезал изо дня в день. Наложенные друг на друга, они сливались и деформировались, навсегда погребая под своей грудой значения.

Он работал очень плодотворно. Тонкое лезвие летало над текстом как сорока, подбирающая все блестящее: «утрата», «милосердие», «память», «надежда». Обычно Готлиб не раздумывал над теми словами, которые вырезал. Забывал о них в то же мгновение, когда они исчезали в печи – как предписывали правила. Это же просто обрезки. Но в тот раз они почему-то остались с ним, преследовали его, то и дело вспыхивая в голове. Зимой темнело рано – когда он вышел, на улице было уже темно. Готлиб плелся по тротуару, как старик, еле уворачиваясь от идущих навстречу. Окна домов темнели словно провалы, рестораны пустовали, не горели, вывески кино и театров. Во тьме виднелись луна и колючие звезды, приколотые к черной груди неба, – такие же бессмысленные, как жестяные медали.

* * *

Я вижу, как он вглядывается в темноту. Кто знает, что там впереди? Газеты писали, что все животные, разбежавшиеся из зоопарка после бомбардировки, пойманы или ликвидированы. Но что там шуршит у канала? Кто рычит на огородах? Все вокруг не то, чем кажется. Пекари добавляют в хлеб картофельные очистки. Женщины рисуют на ногах стрелки от чулок и носят украшения из макарон. В магазинах продают суррогатные яйца и фальшивые устрицы. Раненых лечат травами, вместо плазмы вводят в вену кокосовую воду. Стены в подвалах сложены без раствора, так что их можно разобрать руками. Кофе – уже не кофе, шелк – не шелк, храбрость – не храбрость, любовь – не любовь, и мед делают совсем не пчелы. Где привычные доктора и портные? Вещи меняют обличье, стоит только отвернуться. В ночном небе вырастают рождественские ели, пронзают облака призрачными ветвями, стараясь нащупать там вражеские самолеты. Мы едим репей и крапиву, делаем жаркое из вымени и сердца, мажем на хлеб «масло Гитлера». Повсюду притворство. Клетки разбиты бомбами, и ягуары гуляют по улицам.

* * *

– Мальчики и девочки, строимся! Вы же не дикие звери, а воспитанные, послушные детки с хорошими манерами. Вот и фрау Мюллер, она пустит нас внутрь, внимательно всех пересчитает. Проходя мимо нее, не забудьте сказать «спасибо», вы же милые вежливые дети, а не дикие звери. Спасибо, спасибо. Благодарите без напоминания. Другие – негерманские – дети, не говорят «спасибо», они грубые и грязные, не умеют себя вести. Они – дикие звери. Или даже грибы. Да, грибы, но не такие, которые растут в здоровом лесу и которые ваши мамы добавляют в ароматный суп. Они – ядовитые грибы, которые отравляют почву. Они смертельно опасны и поэтому должны быть вырваны с корнем. А вы не ядовитые грибы, вы чистокровные немцы, которые слушаются, подчиняются, ходят ровным строем и всегда говорят «спасибо».

Вот мы и внутри. Взгляните, эти женщины трудятся не покладая рук – куют нашу победу. А ведь у них наверняка есть дети, которых надо кормить, обстирывать, воспитывать. Пока их матери работают на благо Отечества, дети сидят в школе, учатся разным полезным вещам, как вы здесь сейчас. Или, возможно, дети этих самоотверженных женщин… Кто знает значение слова «самоотверженный»? Спасибо, Анна, верно. Запомните его, пожалуйста. Все мы должны быть самоотверженными. Так вот, возможно, дети этих самоотверженных женщин эвакуированы в деревню по приказу нашего прекрасного гауляйтера. Многие ваши одноклассники уже уехали, правда? Но нам повезло остаться в городе, потому что у ваших отцов ответственная работа – и пусть не прекращаются налеты, и пусть зимние запасы угля горят прямо в вагонах, и дым пожарищ закрывает солнце. Дети, отправленные в деревню, наверняка скучают по своим мамочкам. Конечно, а как же иначе? Однако их специально отправили туда, потому что там безопасно. Это совсем не значит, что здесь, у нас в Берлине, опасно. Тут почти как в деревне: во всех парках устроены огороды, на кладбищах растет мак, чтобы делать морфий. Спокойно и безопасно. Но за городом очень спокойно и очень безопасно, поэтому детей туда и увозят. И мы, возможно, тоже скоро туда поедем – все вместе, всем классом. Тогда в школе будет больше места для тех, кто остался без дома. Для раненых солдат, которых привозят на поездах по ночам и укладывают в спортивном зале и чьи руки и ноги потом сжигают в крематории. Сегодня мы не будем об этом говорить, сегодня мы будем наслаждаться нашей поездкой на чудесную фабрику, где работают самоотверженные женщины. Только взгляните на них, дети, как усердно они трудятся, чтобы защитить нас от яда. Из блестящих машин выходит прекрасная яркая ткань – целые рулоны. Какой веселый желтый цвет, как у лютиков, правда? Лютиков, которые мы с вами будем собирать в деревне без мамочек. А теперь на ткань наносят узор: пропускают ее через другую машину, очень умную машину. И вот ткань выходит с другой стороны этой изощренной машины… Что значит «изощренный»? Да, Юрген, правильно. Запомните это слово. Все мы должны быть изощренными. Видите, на желтой ткани появился узор в виде одинаковых звезд – ряд за рядом. Правда, похоже на лоскутное одеяло, чудесное одеяло, под которым всем нам будет тепло и бе-зопасно? А вот и выход. Фрау Мюллер открывает дверь, снова пересчитывает нас. Еще раз скажем ей спасибо. Спасибо, что показали нам свою чудесную фабрику.

* * *

Готлиб давно не прикасался к жене – пожалуй, ни разу за последний год. Не потому что она подурнела, как другие мамаши, у которых нет талии, грудь висит, глаза мутные, а кожа дряблая. Бригитта Хайлманн следила за собой: ее тонкая фигура нисколько не расплылась, темные волосы и зеленые глаза не потеряли блеска, пальчики всегда были наманикюрены. Готлиб замечал, что мужчины смотрят на нее с интересом, а женщины с завистью. Он ощущал гордость, и это пробуждало в нем чувство, которое принято называть любовью. Вот уже месяцев шесть или больше Бригитта поворачивалась к нему по ночам, прижималась всем телом, поглаживала ступней его ногу, клала руку на грудь.

Их дети подросли: Зиглинде скоро исполнится одиннадцать, да и мальчики стали вполне самостоятельными. Однако Готлиб замечал, что Бригитта всегда останавливается на улице, чтобы полюбоваться на младенцев. Она хранила всю детскую одежду и даже переписала ее в свой гроссбух. Регулярно стирала и проветривала, чтобы шерсть не пожелтела, а хлопок не выцвел. Жалко будет, если испортятся такие хорошие, добротные вещи, ведь они еще могут послужить. Она показывала Готлибу журнальные статьи о неполноценности детей, имеющих мало братьев и сестер; то и дело упоминала в разговорах знакомых женщин, которые родили четырех детей и получили почетный крест немецкой матери. Вот Ханнелора, замечала она, вообще свой не снимает, прикалывает на все платья, даже на шелковые, и не боится испортить ткань.

Готлиб пытался объяснить жене, как он вымотан, как ему нужен полноценный отдых, особенно сейчас, когда по ночам почти невозможно спать из-за постоянных воздушных налетов. А ведь у него очень ответственная работа, и нельзя допустить ошибку. Но Бригитта не понимала, а он не мог объяснить лучше, ведь про работу рассказывать запрещено. Когда она прижималась к нему ночью, он отстранялся и бормотал, что очень устал, – или просто делал вид, что спит, не обращая внимания на ее близкое тело, на ее ступню… И осторожное касание ее руки не вызывало в нем никакого трепета, будто это молчаливая птица слетала ему на грудь во сне. Говоря начистоту, дело было не только в работе. Зачем заводить еще детей, если их все равно рано или поздно увезут? Из Берлина уходили целые эшелоны эвакуированных.

Готлиб помнил, что его родители спали раздельно. Их комнаты находились рядом и соединялись дверью, запиравшейся с обеих сторон. Оклеенная обоями, она была почти неотличима от стены. Когда он прибегал к маме, напуганный ночным кошмаром, то не раз слышал, как поворачивается и дребезжит дверная ручка.

– Очень странно, – заметила Бригитта, когда он рассказал ей. – Тебе так не казалось?

– Я тогда об этом не думал.

– А теперь?

– А теперь принято спать в одной кровати, и супруги со всеми своими привычками всегда друг у друга на виду.

– Да, – сказала Бригитта. – Так и есть.

Когда Готлибу было девять лет, он изрезал страницы учебника, и родители посадили его под домашний арест. Тогда это казалось ему несправедливым, ведь изрезанные главы про франко-прусскую войну они уже прошли, а ему хотелось сделать снежинки для рождественской елки.

– Ты опозорил всю семью, – заявил отец. – И к тому же сейчас только май.

– Какой бес в тебя вселился? – воскликнула мать.

В выходные они не пустили его в луна-парк и даже не дали увидеться с дядей Генрихом. Готлиб слышал, как тот играл в гостиной «По юной зелени душа моя тоскует сумрачной зимой», а потом разразился какой-то безумной рваной мелодией, у которой не было ни названия, ни слов. Она ворвалась в комнату Готлиба и заполнила ее ярмарочным весельем: сутолокой и толчеей, дрожанием поджилок на трясущейся лестнице и упоительным головокружением в падающем доме.

Из окна Готлибу были видны только верхушки платанов, растущих вдоль дороги. Их сучковатые ветви сплетались, не пропуская солнце. А в саду в леднике хранилась зима, обложенная соломой. В доме то и дело звонил телефон: мама звонила из зала папе в гостиную, фрау Крукель звонила из кухни маме в зал. Папа сидел в глубоком кресле с высокой спинкой, мама слушала музыку и писала друзьям и важным людям приглашения на бесконечные званые обеды и ужины: «Мы будем рады видеть Вас в субботу 25 числа. Зацветут розы, и фрау Крукель приготовит сорбе из лепестков роз».

В передней внизу стояла широкая дубовая скамья с танцующими медведями на спинке. Они вскидывали мощные лапы, совсем как люди, и сверкали глазами в темноте – так и манили Готлиба. К сожалению, сидеть на скамье было запрещено.

Когда пришло время ужина, горничная принесла хлеб с сыром и разрезанное на четвертинки яблоко – а еще ножницы и черную бумагу «от фройляйн Ханнелоры». Именно тогда Готлиб вырезал свои первые силуэты – лица родителей. Естественно, ему приходилось работать по памяти, но получилось похоже: придя в следующий раз, горничная сказала, что у него талант, и принесла еще бумаги от старшей сестры.

Готлиб хотел объяснить родителям, что, разрезая страницы учебника, он не разрушал, а творил. И чтобы доказать, разложил перед ними результаты своей работы. Родители посмотрели сначала на силуэты, затем друг на друга и признали, что да, у сына есть талант. Когда Готлибу разрешили спускаться вниз, в нарядные комнаты с французскими дверями, ведущими в сад, где над мимозой порхали легкие стрекозы, он не расстался с ножницами и черной бумагой. Постепенно ему наскучили лица, и он перешел к архитектуре и пейзажам. Их суть было проще ухватить.

Через несколько дней после освобождения Готлиб пробрался с ножницами в гардеробную и проделал дыру в одном из маминых платьев. Зачем? Он и сам не знал. Вокруг качались наряды, заглушая звуки. Атлас, блестящий, как молодая листва. Бархат, переливающийся, как пыльца в глубине цветка. Чинные ряды туфель, набитых папиросной бумагой. Готлибу казалось, что пол под ним ходит ходуном, как на трясущейся лестнице или в падающем доме в луна-парке. Отражение раздваивалось в кренившихся зеркалах: два Готлиба прорезали дырочку – настолько маленькую, что ее даже не заметят сразу, только через несколько месяцев. Да и тогда мама решит, что она сама ее прорвала острым каблуком.

* * *

– Дети, посмотрите сколько замечательной одежды! Видите, как хорошо мы заботимся о нуждающихся? Видите, как тщательно работницы проверяют каждую вещь? Фрау Миллер просила ничего не трогать. Она здесь главная, поэтому мы должны ее слушаться, даже если нам очень захочется прикоснуться к этим замечательным вещам. Мы, немцы, никогда не забываем о тех, кто обделен судьбой. Мы не жертвуем им обноски. Смотрите, здесь шелковые платья, выходные туфли, сумочки из крокодиловой кожи, кружевное белье. Можно подумать, что мы случайно забрели в один из роскошных берлинских универмагов, если бы те не лежали в руинах после бомбежек. После тщательного осмотра и очистки вещи передаются жертвам вероломных вражеских налетов, если, конечно, они смогут доказать, что лишились аналогичного имущества. Что значит «аналогичный»? Никто не знает?

Думаю, все согласятся с фрау Миллер, что здесь самое интересное место на фабрике. Чем занимаются эти женщины? Почему они так внимательно осматривают и прощупывают швы? Что они ищут? Похоже, они не говорят по-немецки, так что спрашивать их бесполезно. Но что это? Они разрезают нитки, распарывают перекрученные торопливые стежки, которые напоминают судорожные послания, нацарапанные трясущейся рукой. Посмотрите, ткань в швах не выцвела и не износилась. Она ослепляет своей яркостью. А что же там зашито в этих швах? Серьги с бриллиантами, жемчуга, перламутровые камеи, медальоны с лицами мертвецов. За одну брошь можно купить пятьдесят пуль, за один бриллиантовый браслет – пять пистолетов. Видите, дети, у нас ничего не пропадает, все идет в дело – даже утраченное имущество.

Ноябрь 1943. Близ Лейпцига

– Расскажи, как я был маленьким, – просит Эрих, когда они с мамой за руку идут домой из церкви.

– Ты все еще маленький, золотце.

– Мне восемь!

– Да, восемь.

– Значит, я уже большой. Бабушка Кренинг говорит, что мне уже можно читать папины детские книжки. Расскажи, каким я был, когда только родился.

– Возможно, бабушка права, – замечает мама и, прежде чем Эрих успевает задать вопрос, спрашивает: – Какая из папиных книжек тебе нравится больше всего?

– «Завещание Инки», «Через пустыню», «В империи Серебряного льва», но самая любимая, как у фюрера, – серия про Виннету.

Эрих рассказывает маме про старину Шаттерхенда, немца, героя Дикого Запада, который мог убить медведя гризли одним ударом, и про его индейского друга Виннету, вождя апачей.

– Они были кровными братьями. И могли читать мысли друг друга.

– Полезное умение. Особенно сейчас, – говорит мама, усмехаясь; ее дыхание клубится белыми облачками пара в морозном воздухе.

– Так каким я был в детстве? Еще когда не умел ходить?

– Каким? – повторяет мама, поднимая взгляд в стылое небо. – Ты был хорошим мальчиком. Никогда не кричал. Лежал так тихо, что я приходила посмотреть, на месте ли ты, не унес ли дьявол тебя из колыбельки. Папа ее сам сделал из сосны и украсил резными желудями.

– Расскажи какую-нибудь историю про меня.

Мама молчит и опять глядит в небо, а потом начинает говорить, и чем больше она рассказывает, тем ярче становятся картины прошлого.

В теплую погоду она выносила колыбель на улицу, в тень серебристой липы. Шелест листьев заглушал все звуки, кроме крика горлицы на три такта. Эрих помнит это? Да, помнит. А желуди, вырезанные на колыбели? Да. Или ему только так кажется, ведь колыбель до сих пор хранится у них дома, и он не раз ее видел. Эрих помнит, как он смотрел на ульи, на темные провалы ртов, в которых кишат пчелы. Однажды пчелиный рой вылетел из улья. Из улья с лицом Луизы? Да, пожалуй. И завис над колыбелью в поисках нового места для гнездования. Да, Эрих помнит, как над ним нависло темное облако и опустилось на резную колыбель, на пеленки, на его ручки, на щеки, на легкие волосики, на веки. Он помнит, что не плакал тогда. Так и есть, кивает мама. Ты не испугался. Но что же это облепило его со всех сторон, как ночные кошмары? Где это место? И почему мама схватила и унесла его?

* * *

Я не могу до конца понять ее. И это то печалит, то радует меня. Удается разглядеть лишь мертвые картинки, всплывающие со дна ее памяти. Вот она играет с темными гранатовыми бусами на бабушкиной шее. Вот сидит у очага и завороженно перебирает кости рыбьего черепа, а затем поднимает растерянные глаза на отца, чтобы тот помог решить ей эту головоломку. Вот катается на коньках и кружится-кружится, пока ей не начинает казаться, что она разлетится на тысячу звезд.

Вот она ждет в морозный сочельник, когда цветущее дерево принесет плоды, реки потекут вином, драгоценные камни сами выйдут из гор, колокола прозвонят под морем, и младенец Христос сбросит белые перья, – а сестра щипает ее за руку за такие глупые фантазии. Вот она, молодая жена, осматривает новый дом с белыми стенами, который примет ее, воздушную пуховую кровать, которая примет ее, крепкие мужские руки, которые примут ее. Разглядывает тени лип за домом, вслушивается в крик горлицы, запоминает, какие оконные рамы заедают и какие половицы скрипят, учит имена лошадей, стараясь забыть те, что остались в прошлой жизни. Она обходит ферму, стоит в конюшне, запрокинув голову к высокому, как у церкви, потолку, пересчитывает квохчущих куриц, примеряется к дубовым ульям с человеческими лицами. Я вижу, как в ней прорастают новые мысли – услышанные от мужа, от соседских жен, витающие в воздухе – будто озерная вода вздымается, охватывает и несет ее: скоро голод прекратится, Германия воспрянет, крестьяне поднимут Германию, нужно остановить расползающуюся заразу, спаситель – это тот человек, чей портрет висит у них на стене вместо лиц предков, это их защитник, их гарант, что они единственно надежная основа народа с точки зрения крови.

Вот она среди исступленной толпы, из каждого окна свешиваются красные флаги, земля устлана еловыми ветками, сочащимися смолой. На митинге все поют «И даже если мир неверным станет, мы верность сохраним», а ей эти слова кажутся бессмысленными: откуда взяться верности в неверном мире. Вот поднимается занавес, и на сцену выходят актеры в черных шляпах, из-под которых свешиваются черные пряди, и в черных пальто, из карманов которых сыплется золото. Они крадут у крестьян дома, урожай и права, дарованные Богом, и те, несчастные и обездоленные, устремляют взгляд к нарисованному горизонту. И тут сцену заполняют кружащиеся девушки и крепкие светловолосые юноши – стройными рядами, как налитые колосья. Они будто пашут землю и дружно взмахивают косами на фоне восходящего солнца. Зал взрывается аплодисментами, она тоже хлопает, но себя не слышит – только чувствует, как горят ладони.

* * *

Каждое утро Эмилия кладет перед бронзовой головой румяные яблоки, свежие лесные орехи или блюдечко с медом.

– Он же не ест, – удивляется Эрих.

– Ты еще мал. Вырастешь – поймешь.

– Но еда пропадает, а фюрер хочет, чтобы к еде относились бережно.

– Ничего не пропадает, – начинает раздражаться Эмилия. – Тут совсем другое дело.

– Но… – начинает было Эрих.

– Хватит, – отрезает Эмилия, и голос ее звучит чересчур резко: в самом деле, пора бы ему уже научиться не задавать ненужных вопросов.

Каждое утро Эмилия аккуратно протирает бронзовую голову мягкой тканью. Пишет на маленьких бумажках самые сокровенные желания и вкладывает их внутрь, затем молча встает на колени и закрывает глаза. Чувствует, как бьется сердце, как поднимается жар и охватывает ее кости, словно пламя пожирает длинные белые свечи. Она будто возвращается в детство, когда в Сочельник с трепетом ждала звона колокольчика из-за закрытых дверей родительской спальни. Ее с закрытыми глазами подводили к рождественской ели, вокруг которой витал аромат хвои и горящих свечей, рассыпанных на ветвях словно упавшие звезды. Она чувствовала, как еле заметно колеблется воздух от кружения деревянной рождественской пирамиды – и замирала в ожидании чуда.

– Смотри, – говорил отец. – Здесь был младенец Христос.

И показывал на рассыпанные по полу перья, белоснежные, словно самые чистые мысли.

* * *

В один из тихих декабрьских дней, когда пчелы в ульях и коровы в хлеву жмутся друг к другу, а гусей подвешивают за шеи, мама с Эрихом отправились на рынок.

– Выбирайте, – предложил торговец рыбой в длинном черном переднике, лоснящемся, словно угорь.

Эрих заглянул в бочку, чтобы выбрать рыбину. Все они казались одинаковыми. Лениво кружили, будто ища выход. Чешуя переливалась, словно монетки на дне. Эрих вспомнил, как мама дала ему пфеннинг и велела бросить его в озеро, загадав желание. А он не знал, что попросить, какое блестящее будущее для себя выбрать. Но мама смотрела, и тогда он разжал кулак.

– Ну, молодой человек? – поторопил торговец, приготовив сачок.

– Вот тот хорош, жирненький, – заметила мама. – Нравится?

Прежде чем Эрих успел ответить, торговец выловил рыбину из бочки, приговаривая, что это отличный выбор. Карп подрагивал на морозном воздухе и смотрел на Эриха, открывая и закрывая рот, будто силясь что-то сказать.

Дома мама выпустила карпа в ванну.

– Ты будешь присматривать за ним, – сказала она Эриху.

– Что он ест?

– Ничего. Его не надо кормить. Он должен быть чистым.

– Он же и так чистый. Он живет в воде.

– Он должен быть чистым изнутри, – ответила мама. – Это очень важно – не только для рыб, но и для мальчиков.

Эрих встал на колени и стал наблюдать за карпом. Поначалу тот держался в отдалении, что не удивительно. Эриху самому было не по себе в их белоснежной ванной. В сверкающих плитках многократно отражалось его искаженное бледное лицо, будто это был не он, а какой-то другой мальчик. (Жесткий деревянный табурет, женщина в белом, холодные прикосновения кронциркуля – этого Эрих не помнит.) Он перебирает пальцами в воде, и, наконец, рыба подплывает ближе, проскальзывает прямо под его вытянутой рукой, словно тень от облака, которую не удержишь и не ухватишь. До него доходит лишь колебание воды. Эрих знает, как выглядит мир, если смотреть на него из-под воды. Все становится зыбким и расплывчатым. Он научился задерживать дыхание больше чем на минуту. Лежал неподвижно с открытыми глазами, а у него на руках, ногах, ушах, ресницах оседали крошечные пузырьки воздуха. Однажды мать вошла в ванную, когда он лежал под водой. Он видел, как шевелятся ее губы, но слышал лишь отдаленный шум, будто птица шуршит под застрехой.

* * *

Неделя за неделей мама понемногу откладывала сахар и муку в специальные жестянки, к которым Эриху запрещалось прикасаться. Их долг, говорила она, как следует отметить Рождество даже без папы, даже когда ветер приносит запах пожарищ из разбомбленного Лейпцига. Наконец, дом наполнился ароматом лесных орехов, корицы, гвоздики и миндаля. Подвязав волосы косынкой, мама суетилась на кухне: месила и раскатывала пряное тесто, вырезала из него елочки, звезды и месяцы, покрывала их сахарной глазурью. Сладкие фигурки лежали на противне, как заметенный снегом ночной лес. Эриху ужасно хотелось выскользнуть через окно своей спальни, когда мама спит, и отправиться в лес за фермой, прогуляться в душистой темноте, разглядывая черные ветви. Но это было небезопасно – повсюду скрывались дезертиры, предатели и враги, повсюду таились злобные тени.

Карп подрос. Когда им нужно было помыться, Эрих пересаживал его в ведро, где из-за тесноты тот изгибался, как вопросительный знак. По ночам Эрих слышал плеск, и каждое утро ему приходилось протирать пол в ванной, чтобы никто не поскользнулся и не свернул шею. С рассветом карп затихал и почти не двигался, но стоило Эриху поманить его, как тот подплывал близко-близко, касаясь руки мальчика. Каждое утро мама начинала с молитвы бронзовой голове, которая блестела почти как карп. Только карп был живой, а голова нет. Хотя ее глаза – пустые, без зрачка и радужки – казалось, неотрывно следили за всеми в доме.

В Сочельник мама убила карпа. Взяла папин молоток и убила. А потом ножом вспорола брюхо. Оказалось, что он совсем не чистый изнутри, хотя прожил в ванне столько дней. Значит, мама была неправа. Эрих рыдал, зарывшись лицом в зеленые диванные подушки – в мягкую прохладную темноту. Он не слышал, как мама говорит, что немецкие мальчики должны быть храбрыми, должны быть готовы встретиться со смертью лицом к лицу. Он чувствовал, как бабушка гладит его по спине, и там, где проходила ее рука, у него вырастал плавник, и он плыл в мягкой темноте, а зеленые водоросли расступались и принимали его в свои объятья.

За ужином мама зажгла свечи и села на папино место. В центр стола она поставила блюдо с рыбой. Прежде такие гибкие, плавники и хвост стали сухими и ломкими, будто семена платана. В брюхе виднелся лук и петрушка, сок растекался по фамильному блюду, которое перешло по наследству маме от ее мамы. На елке висели маленькие деревянные ангелы: они катились на санках и дули в трубы, как мы с вами. Но это было вовсе не удивительно, ведь они – умершие люди, а если так, то почему бы им не прокатиться с горы или не поиграть на трубе. Эрих хотел спросить бабушку, помнят ли ангелы свою земную жизнь, но тут мама начала резать рыбу. Она дала всем по куску и попросила Эриха прочесть молитву. Он не хотел благодарить Бога или кого бы то ни было за то, что лежало перед ним на тарелке, поэтому он пробормотал знакомые слова с открытыми глазами, не склоняя головы. Когда он закончил, мама сказала «Аминь», как говорила своей бронзовой голове каждое утро, и принялась за еду, вытаскивая мелкие косточки, чтобы не подавиться. Эрих подцепил на вилку кусочек рыбы и поднес ко рту – мама улыбалась, подрагивало пламя свечей, по стенам ползли тени, падал снег, полая голова смотрела на него, как отец. Эрих ощущал, что рука, держащая вилку, была чужой, как и рот, принимающий пищу. Это не он, а какой-то другой мальчик положил теплый кусок рыбы на язык… а потом жевал и глотал, жевал и глотал. И просил добавки.

* * *

Я вижу: Эмилия на кухне берет с грязной тарелки голову карпа с глазами белыми, как пуговицы на воскресных перчатках. Она обсасывает остатки плоти с костей, рассматривает их, поворачивает так и эдак. Отец когда-то показывал ей, как сложить из костей горлицу – талисман от ведьм, защиту домашнего очага. Когда он подносил фигурку к очагу, костяная птичка будто наполнялась светом, и Эмилия верила, что ничего плохого не случится. Но это было очень давно, и она уже не помнит, как складывать кости. Рыба есть рыба, ей не стать птицей.

Той ночью я лег ей на сердце – как тяжкий груз, пусть я и невесом. Смотри, мертвецы оставляют свой дозор и тихо заходят в твой дом – ты не услышишь стука их тяжелых сапог, они не хотят быть замеченными. Их окостеневшие, покрытые землей пальцы тянутся к нежной детской коже.