Текст книги "Зачарованные"

14

У Никки вошло в привычку после ежедневного купания принимать воздушные ванны. К счастью, являясь обладательницей смуглой кожи, она никогда не обгорала на солнце, чего не скажешь про ее родственников с отцовской стороны, где все были настолько белокожи, что попытки загореть становились для них большим испытанием и грозили страшными кожными болезнями. Риск Никки в этом смысле был минимален, и она благодарила небеса за толику крови шони, которая придала ее коже смуглость и упругость. Правда, ее кожа была гораздо светлее, чем у других шони, и она вообразила, что если получше загореть, то это больше сблизит ее с людьми племени.

Загорала она обычно в одиночестве, сняв одежду, в укромном уголке речной заводи. Но однажды Серебряный Шип обнаружил ее там.

– Конах сказала, где тебя можно найти, но не предупредила, какие прелести ждут меня на берегу. Что ты делаешь, Никки? Почему лежишь на солнце раздетая? Ты что, заболела и так ослабла, что не можешь одеться и вернуться в вигвам?

Она приподнялась на локте и водрузила на нос солнцезащитные очки, чтобы лучше видеть его в ярком сиянии дня.

– Я совершенно здорова. А если ты скажешь, что я выгляжу бледной, я поколочу тебя. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы получше загореть.

Он сел рядом с ней на одеяло, расстеленное на земле.

– Но зачем?..

– А затем! Я тут у вас единственная бледнолицая, отчего чувствую себя чужой, будто нет во мне индейской крови.

– Чепуха. Ты моя жена. Внучка Конах и племянница Черного Копыта. Никто здесь не посмеет сказать, что ты не принадлежишь к нашему роду. Разве кто-нибудь проявил к тебе недружелюбность? Отнесся как к чужой?

– Нет, но глаза у меня совсем не такого цвета, как у всех вас, и кожа гораздо светлее. Цвет глаз я переменить не могу, но заставить побронзоветь кожу сумею. – Она наклонилась к нему, будто желая придать своим словам особое значение. – Пойми, я хочу прижиться здесь. Мне неприятно из-за своих отличий чувствовать себя чужачкой.

– Но твои отличия и делают тебя особенной, маленькая гусыня. А если уж говорить о цвете глаз, то и мои отличаются от цвета глаз людей шони. У Текумсеха тоже глаза светлее, чем у всех. А у наших братьев из племени мандан, что живут западнее, глаза часто бывают серые или голубые, а в детстве у многих светлые волосы, которые потом темнеют. Некоторые племена более светлокожие, чем шони, иные наоборот – темнее, а есть и краснокожие, и с желтой кожей, и все они наши братья. Ведь всех нас сотворил один и тот же Создатель.

– Да, но я на три четверти белая, – возразила она, – потому и чувствую себя здесь бедной родственницей, которую терпят из одной только вежливости.

– Разве ты одна такая, Нейаки? У нас многие имеют кровь белых людей, но не страдают от этого, как ты. У нас есть и такие, что родились у белых людей, а потом пришли к нам и стали полноправными членами племени. Возьми хоть Голубую куртку, он не просто жил среди нас, индейцев, он стал великим вождем.

– О'кей, ты почти убедил меня. Возможно, я рассуждаю глуповато, но мне хочется получше загореть, что в том плохого? Надеюсь, наш сынок унаследует твою бронзовую кожу, а не мою бледную. Хорошо бы и глаза у него оказались такими же серебряными, как у тебя.

– Так ты, поэтому закрываешь свои глаза этими странными серебряными стеклами? – поинтересовался он. – Джеймс Гэлловей тоже надевает такие, но только у него они меньше и стекла прозрачные. Он пользуется ими, чтобы лучше видеть при чтении.

Никки сняла зеркальные, авиаторского вида защитные очки и передала их ему для исследования.

– Это очки от солнца. Зрения они не улучшают, да мне этого и не требуется, а вот от блеска солнечных лучей глаза защищают прекрасно. В мои времена такая форма оправы слегка вышла из моды, но я предпочитаю ее всем другим.

Серебряный Шип перевернул очки, исследуя оправу, затем осторожно взглянул сквозь стекла.

– Смелее, надень их, дужки заводятся за уши, а сами они сидят на носу.

Оправа, прекрасно сочетающаяся с огромными зеркальными стеклами, была к лицу Серебряному Шипу. Когда он играл с очками, вертя туда-сюда головой, снимая их и вновь надевая, чтобы сравнить привычный мир с тем, каким он видится сквозь эти стекла, Никки положила руку на свою обнаженную грудь, в которой вдруг сильно забилось сердце. Смешно, в самом деле, как подросток, внезапно столкнувшийся нос к носу с фанатично любимым рок-идолом… Торн, со своей бронзовеющей кожей и прямым, греческих очертаний носом, со всей своей великолепной наружностью, дал бы фору любой кинозвезде, иссушающей сердца юных поклонниц мужественной силой и сексуальной привлекательностью.

– Чтоб мне провалиться! Вылитый Том Круз, – пробормотала она.

– Что? – с улыбкой повернулся он к ней, и у Никки перехватило дыхание.

– Ты невероятно красивое создание Бога. А я уж не говорю о твоей доброй душе, умении любить, о твоей чувственности. Иногда я отказываюсь верить своей удаче, тому, что я, такое тусклое создание, смогла привлечь к себе внимание столь великолепного существа, как ты. Почему все эти годы, Торн, ты оставался один? Женщины должны бы влюбляться в тебя пачками. Почему же ни одной из них не удалось завладеть твоим сердцем?

Он снял очки, отбросил их в сторону и склонился к ней, губами почти касаясь ее щеки.

– Я ждал тебя, любовь моя, и ты совсем не тусклое создание. Ты красивая и желанная, особенно в этом наряде дня рождения, когда на тебе нет ничего, кроме улыбки и поцелуя солнца.

– Я бы предпочла твой поцелуй, – прошептала она, обнимая его за шею и привлекая к себе.

Их соединение под солнцем было диким, примитивным, неистовым. Страстная и грубая жажда пылающей плоти не нуждалась в прелюдиях. А потом они лежали рядом, часто и тяжело дыша и все еще переживая жгучую силу опалившей их страсти.

– Я умерла и вознеслась к небесам, – пробормотала Никки. – У меня нет костей. Ты все их расплавил.

Серебряный Шип сдержанно засмеялся.

– Надеюсь, нам все же удастся как-нибудь доползти до своего вигвама.

– Если дождаться темноты, то можно и нагишом ползти.

– Нет, я все-таки поищу в кустах свой килт, как ты это называешь.

– Интересно, а что он делает в кустах? Вот уж не думала, что ты его отпускаешь гулять так далеко

Он рассмеялся:

– Я бы не отпустил, да ты так быстро содрала его с меня и зашвырнула в кусты, что я и опомниться не успел, как на мне остался один ремешок.

– Не расстраивайся, – утешила она его, в глазах ее плясали чертики. – Я слышала, что это последний писк моды, говорят, на Ривьере в этом году отдыхающий народ щеголяет в одних ремешках, повязанных на талии.

Два дня спустя Серебряный Шип опять набрел на Никки, причем, когда она меньше всего ожидала этого. На этот раз она сидела на поляне, недалеко от деревни, под раскидистым старым дубом, и плакала. Встревоженный, он бросился к ней:

– Нейаки, что с тобой? Ты не заболела? Скажи, где у тебя болит?

Со склоненной головой, она замахала на него руками, причем смысла этого жеста он так и не понял. Все, что оставалось делать, это ждать, когда она объяснит причину плохого самочувствия. На щеках ее блестели влажные дорожки от слез, и должно было пройти какое-то время, когда она, наконец, подняла на него свои грустные глаза.

– Нет, я не заболела, – всхлипнув, заговорила она. – Ничего у меня не болит, кроме души… Просто немного затосковала по дому. Я ведь лишилась всей своей семьи.

Серебряный Шип опустился на землю рядом с ней и обнял ее, прижав к своему сердцу.

– Что ж, этого можно было ожидать, любовь моя.

– Да, но я не думала, что это будет так больно! – проговорила она, теснее прильнув к нему. – Я взрослая женщина, уже несколько лет жила своим домом, но сейчас вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которой ужасно захотелось скорее к мамочке и папочке! Как бы хорошо рассказать маме о тебе, о нашем беби. Мы бы пошли с ней по магазинам, где продается все детское, накупили бы пеленок и распашонок, всяких голубых одеялец и чепчиков. Они с папочкой так волновались бы. Папа наверняка накупил бы своему будущему внуку миниатюрных бейсбольных бит и абонемент на все игры Красных. Он бы часами, по колено в стружке, возился в своей мастерской, чтобы сделать скачущую лошадку и на Рождество подарить ее внуку.

А сейчас папа волнуется, его терзает вопрос, где я и почему не навестила их в родительский день. Почему не послала хотя бы открытку и не позвонила, если сама не смогла приехать. Не за горами Четвертое июля[31]31
  Праздник, отмечаемый в день провозглашения независимости США.


[Закрыть] и если пока они не предполагают ничего ужасного, то в этот день определенно запаникуют. В этот праздник ежегодно собирается все семейство – мои братья и их семьи, тетушки, дядюшки, двоюродные братья и сестры. Мы устраиваем на ферме у папочки грандиозный пикник. Каждый привозит с собой еду, а потом мы затеваем во дворе всякие игры – в крокет, волейбол или футбол. А как стемнеет, сидим у камина и распеваем патриотические песни – словом, с большой торжественностью отмечаем День независимости. Это было так восхитительно.

А в этот раз я не смогу присоединиться к общему веселью. Представляю себе, как переполошит их мое отсутствие. Им станет не до праздника. Скорее всего, они обратятся в полицию штата с заявлением о моей пропаже. Будет объявлен розыск. Допустим, они найдут мой автомобиль, припаркованный неподалеку от пещер. Обыщут все леса вокруг, все пещеры, допуская худшее, будут искать меня в реке, хотя не перестанут надеяться, что однажды я возвращусь живою и невредимою.

– О Торн! Все это для них станет сплошным кошмаром. Если бы существовала хоть какая-то возможность подать им весточку о себе, о том, что со мной все в порядке, успокоить их. Ты бы не мог, с твоими-то мистическими способностями, придумать что-нибудь, чтобы дать им знать? А может, тебе удастся послать меня домой, пусть на время, на несколько дней, чтобы я просто навестила их и все им объяснила, а потом ты вернул бы меня сюда.

Он гладил ее по голове, сердце его ныло от сострадания.

– Не уверен, что смогу как-то известить твоих близких, но подумаю об этом. А вот насчет того, чтобы послать тебя саму, Нейаки, я даже и пытаться не стану. Слишком это опасно и для тебя и для нашего беби. Не нанесет ли ему это путешествие непоправимый вред? Больше того, я даже не буду знать, в тот ли год ты попала, возвращаясь, домой. Что, если я рискну, но промахнусь во времени? Где мне тогда искать тебя? И как ты сможешь вернуться ко мне? Нет, любовь моя. Проси у меня что хочешь, хоть луну с неба, но посылать тебя неизвестно куда, рискуя навсегда потерять, я не могу.

Никки всхлипнула, пытаясь сдержать вновь набежавшие слезы.

– Я тоже не хочу рисковать, дорогой мой, тоже боюсь потерять тебя, – сказала она. – Но как это тяжело – знать, что они там будут страдать и метаться в тщетных поисках. Это гораздо страшнее мысли о том, что ты лишаешься своего холодильника или вечернего воскресного футбола. Это же моя семья, Торн, самые мои близкие люди, которых я люблю и которые любят меня.

– Нейаки, я все понимаю. Прости, родная! Я сам казню себя за то, что причинил тебе такую боль. – Затем, помолчав, он решил перевести разговор на более отвлеченную и спокойную тему. – Так ты говоришь, что лишилась футбола?

Она кивнула и грустно улыбнулась:

– Глупо, не правда ли? Мои братья, когда учились, играли в футбол, и мы с папой и мамой не пропускали ни одного матча.

– А сама ты не играла?

– Только дома, с братьями и соседскими мальчишками. В школе девочкам позволено играть во что угодно – в баскетбол, волейбол, но только не в футбол. И мы всегда играли отдельно, в команды мальчиков нас не принимали, даже если это были баскетбольные и волейбольные команды.

– А у нас женщины играют против мужчин, – сказал он.

Никки откинулась назад и недоверчиво взглянула на него.

– Вы играете в футбол? Здесь?

– Да, но только весной и в начале лета. Этим мы ублажаем Духов, чтобы послали дождь для только что появившихся всходов. В середине лета опять устраиваем игры, если дождя становится слишком много и надо попросить Духов, чтобы не губили лишней влагой будущий урожай. В это время колосья, початки и другие плоды нуждаются в солнце. Вот и сейчас мы будем играть, но на этот раз в честь общего сбора. Наши братья, которых мы ожидаем как дорогих гостей, тоже примут участие в играх, а потом и в танцах.

– Футбол? Танцы? – Печаль вмиг улетучилась с лица Никки, вытесненная неподдельной радостью. – Значит весьма интригующе и забавно.

– Ну, вообще-то совет собирается для серьезного дела, так что игры и развлечения – это потом. Не удивляйся, если Черное Копыто попросит тебя встать и говорить перед собранием вождей. Ты наш удивительный вестник будущего, и речь твоя должна быть выслушана и обсуждена в их беседах.

– Неужто они станут слушать речи женщины? – весьма скептично спросила Никки.

– Если они поверят, что ты явилась к нам по велению Духов, то, конечно, выслушают тебя, тем более что слова твои будут касаться будущего наших людей, нуждающихся в мудрых советах и предостережениях.

– Надеюсь, что так, но я все еще не уверена, что это изменит участь ваших племен. Что произошло, то произошло, и все наши попытки изменить будущее, скорее всего, окажутся тщетными. Историю не переделать.

– Да, Нейаки, ты права. Если бы Духи захотели, не случилось бы всего того, что случилось. И все же мы должны попытаться, хотя бы ради спасения Текумсеха. – Он встал и помог встать ей. – Ну, хватит о грустном. Тем более в такой прекрасный день. Да и совет еще не завтра. Я искал тебя, чтобы спросить, не хочешь ли ты покататься?

– В каноэ?

– Нет, верхом. Далеко, помня о беби, мы не поедем и выберем самый ровный путь.

– Ух, ты! Но я ведь, кажется, говорила тебе, что с детства не ездила верхом. Да и то в моем распоряжении тогда был коротконогий пони, которого папа купил для нас, детей. Так что не знаю, усижу ли на настоящей лошади. Тем более если она без седла.

– Ты что, не хочешь проехаться?

– Да нет, еще как хочу! – воскликнула она. – Просто предупреждаю тебя, что всадница из меня неважная.

– Ничего, кобылка, на которой ты поедешь, смирная и послушная, – заверил он ее. – К тому же я знал, что тебе необходимо седло, и одно раздобыл для тебя.

Никки чуть не заплакала от радости. Схватив его руку, она сжала ее и выпалила:

– Так чего же мы ждем? Теряем время!

При виде хорошенькой небольшой серой кобылы, предназначавшейся ей, Никки возликовала еще больше:

– Да она просто красавица! Надеюсь, ее владелец не будет возражать против того, чтобы я на ней проехалась.

Серебряный Шип покачал головой:

– Думаю, нет, тем более что она принадлежат тебе. Это дар твоего дяди, вождя Черное Копыто.

– Дар? – растерянно повторила Никки. – Ох, небесная сила! Ничего себе подарочки! Теперь я должна найти какой-то необыкновенный способ отблагодарить его за столь великолепный подарок.

– Может, ты сошьешь ему такую же рубашку, как смастерила мне? – невинным голосом спросил Серебряный Шип, подсаживая ее в седло. – Более необыкновенного способа выразить благодарность и не придумать.

– Очень смешно! – бросила Никки, устраиваясь поудобнее в странно сконструированном деревянном седле, обитом толстым мехом пумы и украшенном настоящими кошачьими когтями. Взяв в руки поводья, она спросила: – А имя у этой кобылки есть?

Серебряный Шип, садясь на свою лошадь, ответил:

– По-вашему, по-английски, ее зовут Мистинг. Никки взглянула на него с каким-то странным выражением.

– Как? Как ты сказал? Мистинг или Мустанг? Я всегда мечтала о «мустанге» с откидным верхом, чтобы мчаться на нем, до предела выжимая газ. Впрочем, – добавила она, хихикнув, – это слово, кажется, имеет и какое-то другое значение.

Ее кобылка тихо заржала и тряхнула головой. Серебряный Шип рассмеялся:

– Мистинг твои слова не понравились. Она была бы признательна тебе, если бы ты воздержалась от шуток по поводу ее имени. Она и английский, как видишь, знает лучшего моего. Я так и не понял, в чем соль твоей шутки.

Никки подняла брови.

– Ох, ты что, понимаешь и лошадь? – спросила она, вспомнив байку Конах о матери-медведице. – Скажи, а, сколько звериных языков ты знаешь?

– Да все.

Наклонившись к шее своей лошади, он шепнул ей что-то, и та, тронувшись с места, пошла шагом.

Никки последовала за ним, их лошади шли бок о бок. Ее глаза искрились восторгом, она с задором спросила:

– Как интересно! Может, ты и мне продемонстрируешь свое искусство? Шепнешь в следующий раз нечто приятное и в мое ушко?

Он ответил ей такой же озорной улыбкой.

– На каком языке предпочитаешь, чтобы я шепнул? Какой ты лучше понимаешь? Язык пумы? Гусыни? Или язык волчицы, которая всю жизнь совокупляется только с одним самцом?

– Насчет волчицы я подумаю. А теперь мне хотелось бы узнать, о чем разговаривают влюбленные ондатры, – ответила она, хихикнув. – Как-то я слышала песенку, которая называлась «Любовь ондатры» и сопровождалась такими интригующими трелями и повизгиваниями, что с тех пор мне страшно хочется узнать, что эти маленькие создания говорят друг другу в минуты любовного пыла.

Улыбка Серебряного Шипа расплылась еще шире.

– Достойный выбор. А раз ты у нас такая любознательная гусыня, то скоро придет день, когда ты позволишь мне продемонстрировать тебе, как совокупляются дикобразы.

Она рассмеялась и попросила:

– Расскажи мне, как они это делают? Должно быть, с величайшими предосторожностями?

Он покачал головой:

– Слова тут бессильны. Некоторые вещи легче показать, чем объяснить.

Следующий час и даже больше в голове Никки возникали причудливые картины, она пыталась вообразить, как, в самом деле, дикобразам удается сотворить любовь.

15

Возвращаясь к деревне тропой, бегущей вдоль реки, они выехали на поляну и увидели там белого человека. Зрелище тот представлял собой весьма странное: босой, одетый в нечто напоминающее старый мешок из-под муки, с головой, увенчанной жестяным котелком, он стоял на коленях возле выкопанной им в земле небольшой ямки. Когда Никки и Серебряный Шип приблизились, человек, опустив что-то в ямку, закапывал ее.

Нечто во внешности и поведении этого человека задело сознание Никки, будто она его когда-то видела, но когда и где – вспомнить не могла. Ее слегка удивило, что Серебряный Шип поднял руку и приветствовал незнакомца:

– Джон Чапмэн, дружище! Что это вы тут сажаете? Опять яблони?

Человек поднялся с земли, широкая улыбка расцвела на его обветренном лице.

– Серебряный Шип, бездельник! Я будто чувствовал, что встречу тебя.

Никки воспряла духом и пришла более чем в благоговейный трепет.

– Чтоб мне провалиться, – воскликнула она, – если это не Джонни-Яблочное-Семя!

Джон приподнял свою импровизированную шляпу:

– Да, мэм. Вижу, вы обо мне наслышаны.

– Да кто же о вас не наслышан! – восхищенно проговорила она. – Ведь вы человек-легенда!

Сдержанный по натуре, Чапмэн от комплимента покраснел. Серебряный Шип решил взять его под свою защиту.

– Это моя жена, Нейаки. Язычок у нее правдивый, но она частенько забывает его попридержать.

Джон усмехнулся, заметив, сколь гневный взор метнула она в супруга.

– Вы зайдете в деревню? – спросил Серебряный Шип.

– Да, скорее всего, – ответил Джон. – Ненадолго, конечно.

– Мы всегда рады оказать вам гостеприимство, и можете оставаться у нас столько, сколько захотите, – сказал Торн. – Собирайте свои вещички и садитесь на лошадь Никки, а она поедет со мной.

Чапмэн покачал головой:

– Вы езжайте. Я хочу до темноты засадить эту полянку. Приду позже и принесу пару картофелин, чтоб было, что бросить в горшок. Вы же знаете, я не люблю обременять гостеприимных хозяев.

– Картофель? – Слова у Никки и в самом деле подчас слетали с ее уст быстрее, чем она успевала подумать. – Вы, значит, уже имеете настоящий картофель? Вы ведь не о диком говорите, который выглядит как горох?

– Нейаки, где твои хорошие манеры? – одернул Торн жену.

Его слова заставили ее покраснеть.

– О, простите, мистер Чапмэн. С моей стороны это ужасно нетактично. Меня извиняет лишь то, что уже несколько недель прошло с тех пор, как я последний раз видела френч-фрай.

– Френч-фрай? – переспросил Серебряный Шип.

– Ну да, французское блюдо. Тонкие ломтики картошки, поджаренные в масле, но ее нарезают не так мелко, как хаш-браун, – пыталась она объяснить.

– Хаш-браун? – переспросил в свою очередь Джон. – Коричневое крошево? – И он растерянно посмотрел на Серебряного Шипа, будто ожидая от него более толковых разъяснений.

Серебряный Шип лишь пожал плечами:

– Что бы это ни было, пусть даже этот будет хаш-блэк – что значит черное крошево, – ибо, если его готовила Никки, оно не могло не почернеть, – но вы, дружище, не должны беспокоиться, жене моей, несмотря ни на что, все еще не удалось отравить меня. А, скорее всего и это будет еще лучше, Конах, услышав о вашем появлении, вызовется приготовить для нас еду.

– Может, она и дальше захочет тебе готовить? – с кислым видом проворчала Никки.

– Ох-хо-о! – Джон перевел взгляд с нее на Серебряного Шипа. – Да она у тебя, приятель, вроде как помешанная. Не хотел бы я оказаться на твоем месте.

Никки одарила его великодушной улыбкой.

– И все же, мистер Чапмэн, вы будете для нас желанным гостем, кто бы ни приготовил ужин, Конах или я. И не огорчайтесь насчет Серебряного Шипа. Он давно уже обуздал мой норов и ни разу не упустил случая напомнить об этом. И потом, я не сумасшедшая; я просто свожу с ним старые счеты. Более того, справедливости ради следует заметить, моя мстительность – лишь ответная мера, ибо мой любезный муженек тоже частенько забывает попридержать свой язык. Итак, милости просим, и пусть наши глупые семейные дрязги не отвратят вас от нашего порога. Мы будем рады такому гостю.

– Да, Джон, вот еще что, – заговорил и Торн, – не забудь прихватить свои картофелины. Может, они смягчат ее сердце, и она перестанет ворчать.

– Не надейся на это, парень, – мрачно пробормотала Никки.

Брови Серебряного Шипа комично поднялись.

– Да, видно, мне и картофелины не помогут, нy ладно, что поделать, таковы брачные радости. Поехали, Нейаки, пусть Джон закончит свои посадки.

Серебряный Шип направил лошадь к деревне, Никки в сердитом молчании последовала за ним.

Джон проводил их взглядом. Когда они немного отъехали, он услышал, как Серебряный Шип сказал жене:

– Хочешь послушать, как ондатра будет воспевать твою красоту?

– Я бы предпочла послушать, как заверещит мистер Ондатра, когда ему защемит капканом хвост, – не задержалась она с ответом.

– Может, мне удастся соблазнить тебя нежностями дикобраза, сопровождаемыми массой предосторожностей?

– Ну… Не исключено, – смилостивилась Никки.

Супруги уже скрылись из виду, а Джонни все стоял и покачивал головой, размышляя о смысле их странного разговора. Потом пробурчал:

– Женатые мужики порой начисто лишаются рассудка.

Однажды достав из рюкзака фотокамеру, Никки уже не захотела ее убирать, решив снимать все подряд, особенно своих новых родственников и друзей. Многие, подобно Серебряному Шипу, весьма настороженно отнеслись к картинкам из магического ящика, как они это называли. Но вскоре, убедившись, что вреда от них нет, любезно соглашались позировать.

Никки фотографировала Конах и Мелассу, когда те скоблили шкуры, работали в поле или плескались в укромной заводи. Она сняла Серебряного Шипа и Черное Копыто, увлеченных индейской игрой в кости. Но самым ее излюбленным объектом стала детвора. Ей нравилось снимать их игры и как они, блестя в солнечных лучах, будто пупсики, гоняются по цветущим лугам; а особенно ей нравился их умилительно невинный вид, когда они спят.

Она умудрилась запечатлеть на пленку даже сурового Джона Чапмэна, известного в истории как Джонни-Яблочное-Семя, чего он даже не заметил, ибо, как всегда был занят насаждением в местную почву яблочных семечек.

А Черное Копыто, хоть и упирался сначала, но потом все же согласился принять свои фотографии. Впрочем, не преминул, в присутствии ее мужа, предостеречь племянницу об опасностях, связанных с этим занятием.

– Здесь, – сказал он, – найдутся и такие, что используют картинки из магического ящика не во благо, а во зло, преследуя свои дурные цели. Так что берегись, Нейаки, как бы они не назвали тебя ведьмой и не сожгли на костре.

– Он говорит о моем брате, Пророке, – пояснил Серебряный Шип. – Тенскватава держится очень заносчиво, ценит себя высоко, гораздо выше всех других смертных. Его последователи, как и он, сам, ревнивы к чужим успехам, потому из-за них погибло уже немало добрых людей.

– Я знаю. Я читала, как они захватывали и убивали тех, кто с ними не согласен, тех, кто отказался присоединиться к Текумсеху, и других призывал не идти за ним. Но, кажется, это было до того, как Пророк ослушался приказов Текумсеха и столь неудачно построил тактику сражения на реке Типпикану, что индейцы понесли поражение. Если мне не изменяет память, это произошло в конце тысяча восемьсот одиннадцатого года.

– Все верно, – подтвердил Серебряный Шип. – После несчастий, сотворенных Тенскватавой, великие планы Текумсеха объединить племена рухнули. Текумсех изгнал его, заявив, что он не брат нам больше. По сей день Текумсех ни разу не произнес имени Тенскватавы, он для него будто мертвый, как и для многих людей племени шони. Пророк оказался лжепророком и стал посмешищем для многих племен, не заслужив ничего, кроме презрения.

– В конце концов, что бы он о себе ни думал, он всего лишь ничтожный шарлатан и убийца, – твердо проговорила Никки. – И хотя он опасен, я не понимаю, почему мне надо страшиться его.

Черное Копыто взял на себя труд объяснить ей это.

– Тенскватава возбудил гнев многих людей, кроме того, внушил им страх своим темным колдовством, а позже и лживыми пророчествами. Ты, моя дорогая племянница, со своими странными замыслами, порожденными знанием будущего, можешь показаться ему существом враждебным. Это весьма опасно для тебя, особенно в том случае, если Тенскватава сумеет каким-то образом вновь восстановить свое влияние. Ты должна быть осторожна, хотя бы ради самой себя. Будь потише. Посмотри на крапивника, эта скромная птичка старается не привлекать к себе слишком большого внимания, да зато живет дольше, чем важно выступающий фазан.

Никки подобные советы немало смутили.

– Если вы советуете мне быть тише воды, ниже травы, так зачем же тогда просите, чтобы я выступила перед советом?

– Совет вождей и старейшин состоит из уважаемых и почтенных людей, я доверяю им. Они выслушают все, что Нейаки поведает о событиях будущего, о том, какая судьба постигнет наших людей, если Текумсеха не отговорить от выступления против британцев. Большинство этих людей имеют, подобно мне, большое влияние не только в своих племенах, но и в соседних, с которыми они живут в мире и дружбе. Их всех беспокоит то, во что Текумсех вовлекает индейцев, вопрос этот для всех важен. А потому, Нейаки, им полезно будет послушать тебя, когда они соберутся вместе. Возможно, это поможет им склонить Текумсеха к миру.

Совет должен был состояться через четыре дня, но индейцы из других деревень уже начали прибывать. Новые, временные вигвамы появлялись быстрее, чем Никки успевала их сосчитать. Прибывающие обмениваясь, друг с другом приветствиями, наносили визиты родне и друзьям и трапезничали с ними; все это напоминало большой семейный праздничный сбор.

Конах не сомневалась, представлять ли Никки как свою внучку, точно так же и Черное Копыто, не колеблясь, говорил всем и каждому, что она его внучатая племянница, и даже провозгласил ее вестником будущего. Но ни тот, ни другая не делали никаких намеков вроде того, что, мол, она позабавит новоприбывших некими чудесными вещами, принесенными ею из будущего, и Никки одобряла это. Сопоставление важного факта ее явления из будущей эры с маленькими чудесами современной технологии действительно могло лишь насмешить гостей. Индейцы все-таки не дикари. Здесь ей придется пройти по тонкой грани между восторгом и предубеждением, и она не должна делать ничего такого, что могло бы превысить реальный уровень ее влияния.

В то же время, поскольку Никки надлежало держать слово перед собранием вождей, она, естественно, нервничала несколько больше, чем перед визитом к руководству школы, вызвавшему ее для отчета об учебной программе. Серебряный Шип в Черное Копыто понемногу готовили ее, посвящая в тонкости этикета, принятого на подобных ассамблеях, объясняли, что и как она может говорить, а что – нет. Конах презентовала ораторше новые мокасины и традиционное индейское платье из оленьей кожи. Никки вновь и вновь повторяла свою речь, так что теперь, разбуди ее среди ночи, она без запинки произнесла бы ее, но все еще чувствовала себя как Мария-Антуанетта по пути на гильотину. Она вспомнила старинный совет-анекдот, что если оратор хочет добиться успеха, ему следует все время помнить, что он полностью одет, а своих слушателей вообразить совершенно голыми. Когда она поделилась этим с Торном, он спросил:

– Это нужно, чтобы чувствовать свое превосходство и быть более уверенным в себе?

– Да, но это так, шутка. Не думаю, что при теперешних обстоятельствах подобный прием будет эффективен. Скорее всего, надо мною начнут хихикать, поскольку это худшее, что я могла бы сделать.

– Ты все страшно усложняешь, Нейаки. Просто думай о себе как об учителе, а о них как об учениках.

Никки обдумала его предложение, затем, усмехнувшись, ответила:

– Нет, это тоже не годится. Я расхохочусь в ту же секунду, как мысленно сопоставлю их с великовозрастными обалдуями в модных кроссовках, переродившихся чуть не в бутсы, и обвислых, как дохлые лягушки, футболках. Да и не привыкла я, чтобы студенты особенно меня слушали, во многих из них спорт давно заглушил желание учиться. В этом смысле твои шони, полагаю, окажутся гораздо более развитыми и продвинутыми.

– А что это за дохлые лягушки в футболках?

– Ох, не спрашивай! – со смехом проговорила она. – Этого не поймешь, пока не увидишь собственными глазами.

Во время первой части совета Никки сидела спокойно, стараясь не привлекать к себе внимания. Когда пустили по кругу трубку мира, набитую священным табаком, она испугалась, что ей придется принять в этом участие. К счастью, все обошлось, иначе, сделав полную затяжку, она непременно закашлялась бы. Затем каждый из десяти присутствующих вождей вставал и произносил краткую речь, преимущественно на языке шони. Серебряный Шип объяснил ей, что это соответствует протоколу всех подобных собраний. Наконец почетному обществу представили вестника будущего.

Накануне Никки нашла в своем рюкзаке пачку жевательной резинки, и теперь, в качестве прелюдии к своей речи и как жест доброй воли, она раздала гостям продолговатые упаковки. Чувствуя себя фокусником, впервые выступающим на публике, Никки наблюдала, как вожди осторожно раскрывали обертки, доставали тонкие пластинки и внимательно обследовав их, отправляли в рот и начинали жевать. Постепенно распробовав вкус, все важно закивали в знак одобрения мятно-сладкого угощения.