Текст книги "Билли-враль"

Шаркая подошвами, Граббери спустился ко мне по тропинке и приветственно поднял трость.

– Здрасссь, паренек, – сказал он своим низким, с йоркширскими интонациями голосом.

– Здрасссьте, господин советник, – по возможности басовито отозвался я.

– Солнышко-то пригревает, – объявил Граббери и без перехода осведомился: – А ты, стал'быть, футбол отсюда решил поглядеть?

– Да нет, стал'быть, просто гуляю, – по-всегдашнему полунасмешливо-полупочтительно ответил я. Мне было до посинения трудно не расхохотаться, потому что я представлял себе, как буду пересказывать наш диалог Артуру.

– А чего здесь-то? Алмазы из королевской короны? – Граббери ткнул тростью в мой сверток, но на лице у него при этом не отразилось ничего. Привычка шутить с каменным лицом завоевала ему в Городском совете славу остряка.

– Здесь-то? Здесь-то старые, стал'быть, пластинки, – ответил я и показал ему как доказательство одну пластинку. Он, слава богу, не спросил, куда я их несу.

– У вас-то оно, конечно, не то что у нас, – немедленно включился Граббери. Он столько раз давал интервью «Страхтонскому эху», что любую реплику собеседника воспринимал теперь как призыв к воспоминаниям и даже не добавлял «в мое время» или «лет сорок назад». – Не то что у нас, – повторил Граббери. – У нас-то, коль мы сами себе музыку не спроворим, никакой музыки не бывало. – Он принялся бубнить о старине на манер неожиданно ожившего граммофона. Я вовсе не был уверен, что он узнал меня. Погрузившись в свои воспоминания, он стал бормотать про мессию, и я не перебивал его, радостно предвкушая очередное Граббери-представление, где главная роль достанется не Артуру, а мне…

– Да, у вас, стал'быть, не то что у нас. – Ему пришлось умолкнуть, чтобы совершить обряд сморкания в огромный, словно цветная простыня, носовой платок. Отсморкавшись, он бросил на меня плутовской, как ему казалось, взгляд, после которого он обыкновенно спрашивал у своих знакомых, сколько ему, по их мнению, лет.

– Ну что, парень, а на Пустошь-то я здесь спущусь? Как по-твоему?

– Только ежели кувырком, господин советник, чтобы шею себе свернуть, – ляпнул я, к его очевидной досаде. Он угрюмо посмотрел на меня и проворчал:

– Кувырком не кувырком, а все же попробую. Потому как мне надо в полицейский участок.

Сердце у меня снова замерло – верней, не замерло, а на целых полминуты вообще перестало работать,

– А на кой вам, стал'быть, полицейский участок-то? – испуганно пролепетал я, но тут же с облегчением подумал, что заявлять на меня он пошел бы прямо в суд. Районный полицейский участок тут ни при чем, убеждал я себя. Да и не знает он, с кем сейчас разговаривает.

– А мы, стал'быть, сносим вон ту хреновину, – ухмыльнувшись, объявил Граббери и показал тростью на группу серых каменных лачуг. Я облегченно сглотнул застрявший у меня в горле ком, но мое сердце все еще, по-моему, мертво бездействовало.

– Неужто сносите? – с нарочитым недоверием спросил я.

– То-то и есть, что сносим, – сказал Граббери. – Все лачуги сносим, до одной. И уж муниципальных домов за три и шесть в неделю они у нас не получат, не-е-ет. Я сочувственно покивал головой и, видя, что он собирается мечтать дальше, переложил сверток из одной руки в другую.

– Куда ни глянь – везде все новое, – сказал Граббери. – Старого-то скоро и вовсе нигде не будет. И домов старых не будет. И улиц старых не будет. А трамвая уже и нет.

– Оно конечно, – вздохнувши вслед за ним, сказал я. – Ведь с автобусами оно уже вроде бы не то, верно? – Один хороший толчок, и он покатится кубарем вниз, так что от него и костей потом не соберешь, подумал я.

– И у нас по всему городу ездила конка, а до конки мы и вовсе пешком ходили. Теперь не то. Теперь и конки нет, и трамвая нет, и старых фабрик нет. Да и языка нашего старого тоже скоро не будет, – спокойно сказал Граббери. И тут вдруг мне стало ясно: он же прекрасно знает, что в разговорах с ним я только подделывался под его речь, а со своими приятелями разговаривал совсем не так. И еще я подумал, что он наверняка узнал меня, как только подошел. Ну вот, и чтобы он не сказал мне того, что, может быть, собирался сказать, я поспешно заговорил сам, с тоской посматривая на Страхтонскую пустошь:

– Прогресс, он вроде бы нам, конечно, не повредит, да надо бы, чтоб он шел у нас по-йоркширски, прогресс-то. – Я попытался построить свою речь так, чтобы у меня была возможность тут же заговорить по-обычному. Показав кивком головы на полицейский участок, я приычно затараторил: – Черно-сатанинские скопища наших старых фабрик меня не пугают, это часть нашего исторического ландшафта. Но когда на нашей земле вырастают, словно мрачные мухоморы, черно-сатанинские кафе, черно-сатанинские жилые кварталы и черно-сатанинские полицейские участки… – Тут я осекся, потому что мне никогда раньше не приходило в голову закончить эту мысль. Я покосился на Граббери, но он думал о чем-то своем, вперившись невидящим взглядом в распростертую перед нами пустошь.

– …Это совсем другое дело, – нескладно заключил я. Граббери молчал, и я поневоле заговорил снова, торопливо припоминая фразы, которыми громил в Амброзии Парня с холмов: – Но все же мы должны помнить, что речь идет не о чьей-нибудь слепой вере, а о реальной судьбе реального графства. Нам…

Тут я опять замолчал. У Граббери был вид старика, целиком погруженного в свои думы – если старики способны думать, – он явно не слышал ни единого моего слова. Порывом ветра взвихрило пыль у наших ног. Я опять собрался заговорить, вспомнив еще одну свою фразу о прогессе, но Граббери, все с тем же застывшим лицом, перебил меня:

– А это у тебя, стал'быть, календари?

Пошатнувшись, я чуть не сверзился с крутого холма на пустошь. Потом глянул на Граббери, надеясь посмеяться вместе с ним его дурацкой шутке – дескать, нам, остроумным парням, и повеселиться не грех, – но лицо у него было каменное.

– Это… оно конечно… это вы ловко меня поддели, господин советник, – растерянно пробормотал я.

– Не знаю, парень, кто тут кого поддел, – сказал Граббери. – Крабрак, стал'быть, рассказывает мне в телефон про это дело, а меня, знаешь, как обухом по голове. Ведь у этого парня соображения-то должно быть поболе, думаю. По его-то доле, чтоб долевлечь подоле. – Он как бы рассуждал сам с собой, вроде йоркширца-дворецкого в комедии, когда тот говорит что-нибудь понятное йоркширской публике в зале, а его хозяин-лондонец на сцене ничего не понимает. Он очень внимательно, как мне казалось, разглядывал мой сверток, и я со страхом подумал, что мудрые старики, может быть, в самом деле встречаются и что он такой мудрый старик и есть. Как тут было выкручиваться? Даже если он узнал во мне одного из трех работающих у него парней, ему все равно не понять, что я именно Сайрус. Мне пришло в голову назваться Артуром и сказать, что он нас перепутал.

Но я ничего не сказал.

– Так ты, стал'быть, трогаешься в Лондон? – заинтересованно спросил Граббери, как будто история с календарями сама собой вдруг уладилась к полному его удовольствию.

– Да меня уже пудыдобит от Страхтона, – с внезапно проснувшейся надеждой проговорил я и вспомнил, что это слово знает, кроме меня, только Артур: мы сами его придумали.

– Это как же так? – спросил Граббери.

– У меня все внутри задрохло и отклямчило, – объяснил я, забыв от страха, что эти два слова – тоже наше с Артуром изобретение.

– Ага. – Старик потыкал землю тростью и сказал еще раз: – Ага. – Я просто не представлял себе, о чем он сейчас думает. Ему, конечно, обязательно надо было объяснить, что я хотел сказать, но в голове у меня не находилось решительно никаких объяснений – ну никаких!

– И что ж мне с тобой, парень, делать? – раздумчиво протянул Граббери.

– Это вы, стал'быть, про что, господин советник? – суетливо спросил я.

Он остро глянул на меня, и я вдруг впервые ясно осознал, что никакой он не маразматик. Сердце у меня опять дало сбой.

– А ты, стал'быть, надо мной надсмехаешься, – сказал старик.

– Да что вы, господин советник, – мучительно побагровев, пробормотал я. Мне было стыдно и пакостно.

– Ты бы уж, стал'быть, говорил, как тебя мать с отцом в школе выучили, оно бы лучше было. Мы, конечно, необразованные, нам всего самим пришлось достигать, а посмешище над нами учинять все одно нехорошо. – Он разговаривал со мной осуждающе, но как-то очень мудро и по-доброму. Мне было до смерти стыдно.

– Ну да ладно, парень, будет с тебя, чего там особенно рассусоливать, мы ведь это все в конторе и так и эдак уже обговорили. И Крабрак думает, что мне бы надо с твоим отцом про тебя потолковать. Как по-твоему-то – надо?

– Не знаю, господин советник, – понурившись, промямлил я. Мне, конечно, очень хотелось попросить его, чтоб он не жаловался на меня отцу, но как-нибудь без унижения, без мольбы.

– Ладно, парень, очень-то не горюй, все еще, глядишь, обойдется, – утешил меня старик.

Я посмотрел на него со сконфуженной, благодарной полуулыбкой.

– Ну вот, так-то лучше, парень. Все еще, глядишь, обойдется, – повторил он. – Надо обмозговать, как тут быть. Я, брат, обмозгую. А покуда не горюй. – Он взял меня за руку. Я почему-то уже не чувствовал никакой неловкости. Мне даже удалось посмотреть ему прямо в глаза. – Так что не горюй, парень. Ты ведь еще молодой. Тебе еще жить да жить. Только надо посерьезней. Думать надо, парень.

Он отпустил мою руку. В его словах прозвучало что-то очень веское, только вот не понял я – что. Он засовывал свой громадный носовой платок в карман пальто, собираясь уходить. А мне хотелось, чтобы он остался. Нет, бояться я уже не боялся. Мне хотелось, чтобы он дал мне какой-нибудь мудрый, годный на все случаи жизни совет.

– С бабушкой у меня плохо, – неожиданно для себя брякнул я. Но он, видимо, не услышал.

– А я, знаешь, рад, парень, что мы потолковали, – невпопад отозвался он и заковылял вниз по склону холма, выбирая самый пологий спуск и как бы нащупывая себе путь блестящей на солнце тростью. Немного спустившись, он с трудом обернулся и добавил: – Так что ты думай, парень. А бояться не бойся.

Я глядел ему вслед, и до меня постепенно доходило, что мне в первый раз захотелось перед кем-то исповедаться и что ему я, может быть, смог бы все объяснить, все-все. Я едва удержался, чтобы не окликнуть его.

Я стоял на склоне, пока он не спустился вниз, к полосе чахлой травы, росшей по краю пустоши. Мне хотелось подольше сохранить в душе то, что я сейчас чувствовал. А чувствовал я покой и грусть. Страх не возвращался. Повернувшись, я зашагал вверх по крутой каменистой тропе, петляющей между огородными участками, к вересковым зарослям; и даже присыпая торфянистой землей могилку с календарями, я по-прежнему ощущал счастливый покой и грусть.

Глава седьмая

Ведьма уже выуживала из сумочки апельсин, но мне почему-то казалось, что впереди меня ожидает необыкновенно счастливая жизнь, и омрачить мое настроение было сегодня трудно. Мы ехали на верхотуре семнадцатого автобуса к муниципальному кладбищу. Я тихонько напевал, перебирая в кармане любовные пилюли. Ведьма зудела о наглых типах в плащах, пристававших к ней, пока она ждала меня в проезде Святого Ботольфа. Они, слава богу, отбили у нее желание пялиться на магазинные витрины. Мы уже проехали полдороги, а она все возмущалась.

– … Ужас, до чего противные!

– Да забудь ты про них, – пробормотал я. – Прими-ка вот лучше возбуждающую пилюлечку. – Я протянул ей на ладони две черные бусины. – Это мы так называем тонизирующие таблетки, – сообразив, что ляпнул не то, торопливо добавил я. – Они возбуждают в человеке скрытую энергию.

Ведьма плотоядно ковыряла большим пальцем полуочищенный апельсин. Автобус как раз проезжал мимо рекламных щитов.

– Вон, вон, гляди! – дернув ее за рукав и ткнув пальцем в стекло, возбужденно воскликнул я. – Эх, черт, опоздала! Там была реклама этих самых таблеток. «Возбуждает скрытую энергию», так и написано. Вот мы и прозвали их возбуждающие пилюли. Их всегда принимают по две.

Ведьма отправила в рот дольку апельсина и окинула меня снисходительным взглядом.

– О чем это наш глупышик толкует? – прощебетала она. Честно глядя на нее чистыми глазами, я протянул ей с простодушной улыбкой две черные пилюли.

– Очень полезно с фруктами, дорогая.

– Чем бы дитя ни тешилось… – бурно, с насмешливой покорностью вздохнув, сказала Ведьма, сунула в рот пилюли и заела их апельсиновой долькой. – Доволен, глупыш?

Я удовлетворенно откинулся на спинку сиденья и закурил сигарету.

– Пятая сегодня.

– Значит, последняя, – предупредила меня Ведьма.

Жизнь казалась мне лучезарной. Мы вышли из автобуса у кладбищенских ворот и зашагали по красной гравийной аллее мимо светлых надгробий. Иногда, в таком вот, как сейчас, радостно-приподнятом настроении, я понимал, почему Ведьму очаровало это кладбище. Порой оно очаровывало и меня – просторное, опрятное, уютно-спокойное, словно университетский дворик в американском музыкальном фильме о жизни студентов. После древних, с темными разводами надгробных памятников у церкви святого Ботольфа ровные ряды схожих между собой могил и аккуратно овальные камушки чистых аллеек на муниципальном кладбище выглядели очень привлекательно. Казалось, все здешние покойники приняли какую-то сугубо современную, одинаково гигиеническую смерть.

Мы свернули на травянистую тропку между рядами могил и пошли напрямик к нашей скамейке с навесом у краснокирпичной часовни в конце длинной подъездной аллеи. Ведьма привычно шастала от могилы к могиле, восхищаясь ангелочками и яркими осенними цветами; всякий раз, увидев могильный цветник, она восклицала: «Посмотри, милый, правда прелестно?», а иногда, благоговейно склонившись к надгробью, читала вслух стишок, выбитый золотыми печатными буквами:

 
Папа и мама, покойтесь в могиле!
При вас мы на диво счастливыми были,
Но в горькой разлуке нам радостно знать,
Что теперь вы на небе и вместе опять.
 

Я благодушно слушал Ведьмины восклицания и могильные стишки, представляя себе огромные часы с минутной стрелкой, которая перепрыгивала сразу на четверть круга. Наученный дневным опытом, я решил не приступать к Ведьме по крайней мере полчаса, и она прочитала мне целую антологию кладбищенских стишков, пока мы неторопливо пробирались к нашей уединенной скамейке возле псевдостаринной погребальной часовни.

Как только мы уселись в затененном уголке под купольным навесом, где на скамейке были вырезаны наши инициалы, я крепко прижал Ведьму к своей груди – это был первый шаг.

– Тебе хорошо, милая?

– Умгум.

Я поцеловал ее. Она вяло ответила на мой поцелуй.

– Барбара! Скажи мне, родная, что ты сейчас чувствуешь?

– Радость, глупыш. – Она как кошечка приютилась у моего плеча.

– А ты… Тебе не хочется меня обнять?

Она пробормотала что-то невразумительное.

Я поглаживал Ведьмин рукав, дожидаясь, когда в ней проснется страсть. Потом снова попытался крепко поцеловать ее, но она причмокивала губами, награждая меня мелкими поцелуйчиками, так что мне никак не удавался полновесно-долгий поцелуй.

– Хочешь еще одну тонизирующую таблеточку?

– Да нет, милый, спасибо. Мне от них почему-то хочется спать.

Я схватил ее за руки. Она сразу же предусмотрительно отстранилась.

– Барбара! – умоляюще воскликнул я. – Ну Барбара!

– Не надо опять сердиться, милый, – просительно сказала она, в испуге прижав к себе сумочку с апельсинами.

– Да я не сержусь, мне просто грустно. Ты ведь заставляешь меня мучиться, Барбара.

– Бедненький Билли! А почему я заставляю тебя мучиться?

– Да как же, милая! Думаешь, человеку легко подавлять свои чувства? У людей даже бывают нервные срывы, когда у них… когда они… – Я вдруг понял, что могу закончить эту фразу только погано-штамповским «живут нерегулярно», и решил не продолжать.

– Я знаю, про что ты говоришь, милый, – с мягкой безнадежностью, словно бы успокаивая агрессивного маньяка, сказала Ведьма. – Но мы должны подождать. Должны, милый! А то потом нам обоим будет худо. – Но мне уже стало худо. Вернее, мне вдруг стало наплевать, как у нас все это сегодня кончится, и я только одного не понимал – зачем я сижу здесь на кладбище с этой каменной телкой.

– Ладно, неважно, милая, – сказал я и, привалившись с закрытыми глазами к жесткой спинке деревянной скамьи, прикинул, скоро ли сумею освободиться. Мне еще надо было как-то отвадить Ведьму от «Рокси», чтобы она не столкнулась там с Ритой, и сейчас настало самое время подумать об этом. В голове у меня начал созревать примерный план: я договорюсь с Ведьмой встретиться возле «Одеона», не явлюсь и, когда она придет к нам на воскресный чай, объясню ей, что мы просто плохо договорились… Но тут я мысленно услышал предостерегающий сигнал – Ведьму нельзя было допускать к нам на чай. Слова СВ. насчет капитана засветились в моем мозгу тревожно-красным светом. Резко выпрямившись, я повернулся к Ведьме.

– Барбара!

– Умгум, родной, – сонно откликнулась она.

– Барбара, милая, ты собираешься к нам на чай?

Она тоже села ровней и пристально посмотрела мне в глаза, заставив меня отвести взгляд.

– Конечно, милый. Потому-то мне и хотелось, чтобы ты принес мое обручальное колечко.

– Прекрасно.

Я сглотнул слюну. Вообще-то разговор насчет капитана был у меня отрепетирован еще несколько дней назад. Пристально глядя на каменные плиты и поскребывая носком ботинка трещинку под ногой, я попытался припомнить свою роль.

– Но мне надо кое-что тебе сказать, – негромко добавил я.

Ведьма промолчала и, как всегда в минуты самообороны, настороженно замерла.

– Помнишь, ты говорила, что не разлюбишь меня, даже если я стану преступником?

– Ну?

В голосе у нее – лед. А мы как-то провели с ней жутко муторный вечер, когда она заставила меня поклясться, что я буду любить ее при любых обстоятельствах – и дряхлую, и увечную, и неверную (мысль о Ведьминых изменах очень меня позабавила), и уголовно-преступную. Ну, а мне удалось вырвать у нее обещание, что, даже если я пристрелю ее предков, она все равно, как ей кажется, будет меня любить.

– А ты не разлюбишь меня после того, что я скажу? Ведьма попыталась упрятаться в скорлупу отчужденности.

– Видишь ли… ну, в общем, ты ведь знаешь, что у меня здорово затейливое воображение, правда? – спросил я.

– Да ведь так и надо, раз ты собираешься писать пьески, – рассудительно сказала Ведьма. – Разве нет? – Иногда я готов был пристрелить саму Ведьму вместо ее предков.

– Не собираюсь, а пишу, – с нажимом сказал я. – Ну и бывает, что мне… что я иду вроде как бы на поводу у своего воображения, ты же знаешь.

Ведьма ничего не ответила и стала подозрительно громко сопеть, дыша через нос.

– Видишь ли, Барбара, если мы хотим… если у нас будет общая жизнь и коттеджик, и малютки Барбара с Билли, и Родничок Радости, и всякое такое прочее, то нам надо бы кое-что прояснить… – Я чуть было не добавил «и обеспечить».

– Ты это про что?

На репетиции у меня было задумано честно и откровенно посмотреть ей в глаза. Но я не смог сделать по задуманному, так что пришлось мне положиться на свой откровенный и честный профиль.

– Да про то, что я иногда тебе говорил.

– Врал, что ли? – спросила Ведьма со своей разрушающей любую беседу прямолинейностью.

– Ну, не то чтобы врал, а немножко как бы преувеличивал. Бывает, пишешь пьесу… – Тут мне пришло в голову, что можно врезать ей по сусалам и уйти с кладбища, чтоб больше никогда ее не видеть. Но я сдержался. – Ну, например, про это дело насчет моего отца. Вроде он морской капитан.

В минуту слабости, или, точнее, в непрестанно повторявшиеся у меня минуты слабости, я рассказал Ведьме, что во время войны мой отец был капитаном эсминца и помог потопить немецкий крейсер «Граф Шпее», а потом попал в плен (его, кстати, первого из британских моряков захватила в плен подводная лодка) и провел три года в лагере для военнопленных. На войне он был ранен в колено, и рана до сих пор иногда давала о себе знать.

– Так он, значит, вовсе не капитан? – спросила Ведьма, и меня, признаться, поразило, что она ничуть не удивилась.

– Он даже и моряком не был, – сказал я.

– А в плену? В плену-то он хоть был?

– И в плену не был.

Ведьма дернула головой, и на глазах у нее послушно выступили слезы. Она, конечно, отрепетировала эту сценку перед зеркалом. Фокус заключался в том, чтобы мотнуть головой – дескать, я отворачиваюсь, – но не отвернуться. Постаравшись отыскать самую обыденную реплику, я спросил:

– Ты сердишься?

Ведьма выдержала многозначительную, секунд в тридцать, паузу и сказала:

– Да нет, не сержусь. Мне просто грустно. Получается, что ты стыдишься своего отца.

– Нисколечко не стыжусь! – гордо выпрямившись, воскликнул я. – Ну вот нисколечко!

– А зачем же ты тогда говорил, что он был капитаном? Кем он у тебя был-то?

«Пацифистом!» – чуть было не выкрикнул я, чтобы начать все сначала, но сумел удержаться и сказал: – Да никем он у меня не был. Его признали негодным к военной службе. Из-за больного колена.

– Это про которое ты говорил, что оно прострелено, да?

– Во-во, – обретая воинственный тон, подтвердил я. – И попугая у нас нет.

Я частенько рассказывал ей про нашего желтого попугайчика Роджера. Вечно он откалывал разные смешные номера, а однажды удрал из клетки и чуть не попал в лапы к Саре, нашей полосатой кошке.

– И кошки нет.

Ведьма напоказуху переставляла туда-сюда свою сумочку и теребила пуговицы пальто, как будто она собирается уходить.

– А еще про что ты мне врал?

– Про сестру. – Я рассказывал Ведьме о своей выдуманной сестре примерно то же, что Артуровой матери.

– Неужто у тебя и сестры нет?

– Она умерла, – ляпнул я, не успев сдержаться. Мне пришлось поспешно определить, что сестра умерла от туберкулеза. – И если ты все же надумаешь завтра к нам прийти, то учти, что предки никогда про нее не говорят.

– Да я уж теперь и не знаю, стоит ли мне завтра к вам приходить, – сказала Ведьма. Она демонстративно пожала плечами. – Я всегда ненавидела вранье.

Тут мне в голову пришла блестящая мысль. У меня в кармане все еще лежал серебряный крестик, вывалившийся из ее сумочки на кладбище святого Ботольфа, – тот самый крестик, который она якобы вернула своему двоюродному братцу.

– Так уж и всегда? – спросил я, решив, однако, не показывать ей сейчас крестик, даром что мне очень хотелось победно потрясти им у нее перед носом. Вместо этого я веско сказал: – Послушай, Барбара, у каждого из нас есть свои недостатки. У каждого, Барбара.

– Я-то никогда тебе не вру, – возразила Ведьма,

– Никогда, Барбара?

– Никогда!

– А как насчет крестика, который ты собиралась отдать своему братцу?

– Я и отдала, – сказала Ведьма. Мне было очень приятно, когда у нее на лице появилось мое блудливо-невинное выражение.

– Отдала? – многозначительно переспросил я. Она глянула на свою сумочку и потом честно посмотрела мне в глаза.

– Говорю тебе, отдала – значит, отдала!

– Ну хорошо, Барбара, – сказал я и встал – дескать, как бы там ни было, а я умываю руки. И уже вполне обыденным голосом: – Мне пора, у меня есть кой-какие дела. Ты, конечно, можешь теперь не поверить, но мне предложили работу в Лондоне. Ну, и смотря по тому, как ты к этому отнесешься, я уж буду решать, соглашаться мне или нет.

Ведьма вскочила, пытаясь не показать, что она ошарашена. Мне захотелось ухватить ее за лацканы пальто и хрипловато процедить: «Ну-ну, красотуля, я ведь знаю все эти штучки, так что брось-ка ты выдрючиваться».

– Мне уж теперь непонятно, где у тебя правда, а где вранье, – уныло проговорила Ведьма. Мы зашагали по гравийной аллее к воротам кладбища, и она всю дорогу мучительно старалась меня не замечать – смотрела только вперед. Когда мы проходили мимо последней могилы, я с горечью сказал:

– Знаешь, какую мне напишут эпитафию? – Она не отозвалась, и я не стал продолжать. Тогда ей поневоле пришлось спросить:

– Какую?

– Здесь лежит сочинитель Сайрус, – ответил я. Мой голос прозвучал достаточно горестно, потому что она порывисто схватила меня за руку и воскликнула:

– Не надо себя казнить!

У ворот кладбища она отступила на полшага, испытующе посмотрела мне в глаза и, все еще держа меня за руку, сказала:

– Билли!

– Что, милая?

– Пообещай мне кое-что, а?

– Тебе хочется, чтоб я пообещал никогда больше не сочинять? – Ведьма кивнула. – Я никогда больше не буду сочинять, – сказал я,

Держась за руки, мы вышли на улицу, и тут я сразу же увидел Артурову мамашу – она шла с букетиком цветов нам навстречу, и прятаться от нее было уже поздно.

– Помалкивай, что бы я ни сказал, потом все объясню, – бросил я Ведьме, почти не разжимая губ. А когда Артурова мамаша подошла к нам, широко улыбнулся и сказал:

– Здравствуйте, миссис Крэбтри. Вы, наверное, не знакомы с моей сестрой. Познакомься, Шила, это миссис Крэбтри.

У Артуровой мамаши сделалось такое лицо, как будто я ее обругал, и мне стало ясно, что моя сообразительность меня подвела. А она возмущенно воскликнула:

– Ты бы уж выбрал в этот раз кого-нибудь другого для своих представлений! Я же прекрасно знаю Барбару!

Ведьма окинула меня показушно сожалеющим взглядом.

– У него немножко странное чувство юмора, миссис Крэбтри, – тоном терпеливой сестры милосердия объяснила она.

– А вот и мой трамвай! – торопливо пробормотал я, показывая на семнадцатый автобус. Он медленно отъезжал от остановки. Я помчался к нему, взлетел наверх и мысленно вытащил из кармана амброзийский пистолет.