Текст книги "Кривые дорожки"

Ревущие стадионы

Димон добегался! Он не спрашивал нас, хотим мы или нет. Он просто брал демонстрационную кассету, брал то, что годы спустя стало именоваться «релизом» – отксеренную на знакомом ксероксе листовку, оригинал которой был мною хитроумно нарисован пером и тушью, поскольку компьютерной графики и вообще персональных компьютеров ещё почти что не было в природе – и ехал туда, куда ему хотелось нас вписать. И вот – добегался! Мы будем играть на конкурсе под названием «Живой Стук», который устраивает целая когорта весьма серьёзных людей, включая ежемесячную страницу «Роковая подложка» популярнейшей в Столице газеты «Центральный Доброволец», а проходит конкурс в умопомрачительно новом и модном зале Столичного Дома Юности!

Как я уже упоминал, мы никогда ни от чего не отказывались.

Играли мы, помнится, как-то раз за сто двадцать рублей на празднике стодвадцатилетия поселка Горбицыно Двоенцовского района Столичной области – там нас едва не побили местные гопнички, шакальей стаей подстерегавшие нарушителей территории на народной тропе от железнодорожной платформы к пристанционному сортиру, а во время концерта прямо у наших ног билась головой об край сцены размалёванная, в дупель пьяная, плохо стоящая на ногах лихая горбицынская деваха, время от времени выкрикивая:

– Ребя, вы – в натуре «Депешмот»!

Боюсь даже предполагать, каким именно образом британский электронный коллектив Depeche Mode оказался на вершине эстетических предпочтений лихой горбицынской девахи и что именно в нашей игре и, с позволения сказать, пении заставило её сравнить «Конкретный Ужас» с прославленными альтернативщиками из Эссекса.

Там, в Горбицыно, шел дождь, и я отказался выносить свой инструмент на сцену, составленную из двух грузовиков с откинутыми бортами. Второй и последний раз в жизни я играл на чужой «лопате» – дешёвой чехословацкой «Иоланте», которую басист следующей за нами группы не пожалел ни под дождь подставить, ни мне дать подёргать. А когда Железная Нога сел за установку и нанёс по ней первый удар, собравшаяся на пластике малого барабана вода эффектным фонтаном брызнула ему в лицо. Было холодно, но Бодров за полчаса нашего выступления героически разделся до майки, что очень понравилось буквально всем лихим горбицынским девахам, и они одобрительно визжали так, что перекрывали грохот усилителей.

Еще, помнится, играли – бесконечно – в Универе, играли в крутых оборонных институтах, играли в роскошном городском ДК престижного пристоличного Белоямска, играли в модном кафе «Проспект» (внутри спорткомплекса «Чемпионский»), играли в солидном ДК «Электрик» (где когда-то, лет за тридцать до нас, работал самый первый столичный джаз-клуб) … Где только не играли!

Но чтобы конкурс?

Мы пришли на конкурс с рюкзаками, полными концертных «прикидов». Подготовка к концерту у нас чаще всего включала больше подбора прикидов, нежели репетиций. Вошли в Малый зал Дома Юности, а там на сцене… у-у, батюшки, Боже мой! Орава народу – клавиши простые, перед каким-то лысым виртуозом; клавиши-«гребёнка» на пузе у какого-то героя в леопардовых штанах и сверкающей рубахе; два «Фендера-Стратокастера» на каких-то волосатых людях в чёрной коже и в многочисленных сверкающих заклёпках; две девицы – то ли подпевки, то ли подтанцовки, но… э-э… очень мало одетые… Вся орава стояла и молчала.

Им с пульта, от жюри, сказали:

– Ну играйте же!

Они ответили:

– Мы не можем, у нас вокалист волнуется.

Мы тихо захихикали и пошли переодеваться. Бодров – стилягой, Дон Мамба – ковбоем, Железная Нога – санитаром-убийцей, я – по старой памяти – панком: очень драные джинсы и драный кожаный пиджак на голое тело. Один Димон одевался более или менее типичным рокером 80-х (чёрная кожа – слово это произносилось обязательно с ударением на последний слог – и «варёные», то есть неравномерно покрашенные, джинсовые штаны), но это компенсировалось таким лихим размахиванием смоляно-чёрной волоснёй, такими забубёнными и лихими скачками по сцене, что со стороны, наверное, казалось: именно Димон-то и играет всю музыку.

На тот момент у нас имелась в наличии концертная программа на час, из каковой мы выбрали для конкурса три наиболее ехидные и агитпопсовые песенки. Первая называлась «Муму не подчиняется никому» и исполнялась с драматически зачитываемым прозаическим предисловием, без которого теряла половину смысла.

 
Печален расклад жизни моей
Конец недалёк уже.
Старая барыня – огромнее неба! —
Выходит на двор в неглиже.
Она говорит, как пушка палит,
И тычет в меня перстом,
Хозяин Герасим плачет навзрыд
И берёт меня силком…
 

Вторая – «Весёлая песня про покойника». Два года назад нас с Бодровым за неё выгоняли из Универа, усмотрев в ней непозволительные политические аллюзии: Бодрова выгнали, не допустив до сессии, но я тогда был отличником и прорвался.

 
Какой позор, какой абсурд
В полдень на пляже золотом
Вдруг покойника несут (три раза – не покойника несут три раза, а строчку надо повторить три раза),
И свежего притом.
Он окружён со всех сторон
В полдень на пляже золотом,
Толпой сомнительных девиц (три раза),
Распущенных притом…
 

Третья – «Кухонный рок»: все воспринимали её всерьёз и сильно радовались, тогда как была она на самом деле довольно язвительным простёбом доминировавшего тогда колбасно-социального «советского рока».

 
Я не люблю телевизор, не люблю футбол.
Я сижу на кухне и играю рок-н-ролл.
Я не знаю, кроме кухни, лучших мест
Чтобы громко выразить свой личный протест…
 

Конечно, у нас не было никаких «Фендеров» или «Гибсонов». Дон Мамба только что купил самое лучшее, что могла предложить официальная торговля – сделанную в Германской Демократической Республике руками суровых немецких коммунистов гитару Lead Star IV (относительно, впрочем, недурную). У меня только что появился, прямиком из Парижа, корейский клон классической американской бас-гитары «Фендер-Пресижн» под странным названием Old Bang, а Димон поменял свою маленькую красненькую гитарку на посредственный по звуку, но добротный и «неубиваемый» чёрный чешский (который я упорно считал – и в глубине души считаю до сих пор – венгерским) инструмент в форме классической американской электрогитары «Гибсон Лес Пол». У нас был собственный малый барабан, купленный для Железной Ноги с гонораров за тот самый концерт в Горбицыно, и три взятые навсегда взаймы тарелки производства Чехословацкой Социалистической Республики.

Со всей этой ботвой мы нахально вышли на сцену, нагло улыбаясь в сторону жюри, во главе которого сидел самый толстый и модный певец тех лет Семён Хвостов; воткнулись во что попало – и грянули.

Тут было важно не что, а как. Я, изобразив на физиономии творческий экстаз, принялся метаться по сцене, как заведённый, и кивал головой не в такт, размахивая косичкой. В знак своей особенности косичку я в те годы носил не сзади, а спереди, и доставала она мне до подбородка; поскольку волосы у меня жёсткие и вьются, косичку приходилось ежеутренне обрызгивать лаком для волос, чтобы она не расплеталась. Дон Мамба в силу особой интеллигентности так метаться не мог, но более или менее живо приплясывал у микрофона – ему теперь, как второму вокалисту, полагался свой микрофон. Про Димона и говорить нечего. По сцене он метался в шесть раз больше меня, бешено прыгал, вдохновенно махал чёрным частым хаером и чёрной чешской гитарой – иногда одновременно и в разные стороны. Ну, а царил над всем Бодров: избавленный от гитары появлением в нашем составе Димона, он в ключевых моментах прыгал на добрых полтора метра в высоту (это очень впечатляло, учитывая, что он к своему 21-летию сильно заматерел и стал не только длинным, но и массивным), ловко имитировал специфические бедротрясения и тазовращения Элвиса Пресли, обильно жестикулировал и принимал эффектные позы, «снятые», как он потом признался, из видеоклипов Майкла Джексона – в общем, делал движений раза в три больше меня и Димона, вместе взятых. Мы почти без пауз отбомбили свои три песни, причем, контролируя происходящее (некий контрольный орган во мне почти никогда не позволял полностью «улететь»), я отметил, что играли мы слабо, что Дон слажал везде, где даже и не лажал раньше, что Железная Нога напрочь забыл тщательно репетировавшийся финал «Кухонного рока», и что сам я наиграл таких чудес, что не знаю, как теперь смотреть в глаза даже Мамбе, не говоря уж про Бодрова.

Я выпрямился после яростной короткой коды, проведённой мною в позе «герой-черноморец выковыривает фашистскую мину из стен Севастополя», оскалившись от напряжения и стирая кожаным рукавом пот со лба – и с удивлением услышал аплодисменты. В зале было-то всего человек сорок, но они аплодировали, одобрительно свистели и даже что-то выкрикивали!

Ну что ж. Мы поклонились, быстро переоделись и разъехались по домам.

Вечером мне позвонил Димон.

– Ну что, старик, – сказал он мне, – мы прошли во второй тур.

И довольно заржал, так что мне пришлось даже слегка отодвинуть трубку от уха – ржал Димон, как уже было отмечено, выдающимся образом.

Ну что ж. Мы приехали на второй тур и сыграли там ровно то же самое и точно так же, только уже в Большом зале, том самом, откуда потом стали показывать популярную телепередачу «Сбор упорных и настойчивых». Надо признаться, что за прошедшую между первым и вторым турами неделю мы дважды серьёзно порепетировали, так что лажи стало объективно меньше. В зале было человек пятьсот, и они реагировали, может, и сдержаннее, чем те сорок в Малом зале, но за счет чисто количественного фактора получилась просто-таки овация.

Вечером мне позвонил Димон и, уже загодя хрюкая и повизгивая, сказал:

– Ну что, старик, мы прошли в финал.

Я успел отодвинуть трубку заранее.

Финал был очень серьёзен. На сцене было два комплекта аппаратуры, репетиция шла с утра, одна команда уходила с левого комплекта – вторая тут же включалась в правый, так что паузы между группами не превышали минуты. Зал был полон, а это, на минуточку, почти две тыщи народу. Мы отыграли всё те же три песенки. Зал проводил нас сдержанным рёвом и тихим свистом. Правда, официально мы заняли девятое место среди десяти финалистов, но везде стали говорить, что чуть ли не первое. А как проверишь?

После этого Димона словно прорвало. Он принялся вписывать нас во всё, что попадалось ему под руку. Нас на «Живом Стуке» заметили господа из «Центрального Добровольца» и стали ставить во все свои мероприятия. Мы стали коллекционировать площадки. Мы играли во Дворце Спорта «Булыжники» (пять тысяч мест), на Малой Спортивной Арене «Булыжники» (десять тысяч мест), в крупнейших ДК и опять в том же Доме Юности… Наконец, мы сыграли в гигантском зале спорткомплекса «Чемпионский» (пятнадцать тысяч мест) и на Большой Спортивной Арене «Булыжники» (семьдесят тысяч мест). Больше был только лондонский стадион «Уэмбли», и хорошо, что до него мы так и не добрались.

Большая Спортивная Арена досталась нам в рамках ежегодного праздника «Центрального Добровольца». Был конец июня, адская жара. Мы открывали концерт для аудитории, в которой было семьдесят тысяч человек. После нас играла модная звезда советского рока родом из Америки – Джозефина Байтпасс. После неё играл длинный ряд рок– и поп-героев. Последние – в лице популярнейшей группы «Любера» – ломили «под фанеру», и их барабанщик в азарте картинной лупцовки под фонограмму проткнул пластик на наших барабанах – да-да, там стояли наши барабаны из Музыкального Центра, и за их аренду «Доброволец» заплатил Протасычу 150 безналичных рублей. Завершала концерт мега-супер-известная невоградская группа «Вино», это был их последний концерт. Меньше чем через два месяца их вокалист Цзянь разбился в автокатастрофе в Прибалтике.

Мы играли меньше получаса, и никто особо не обращал на нас внимания: перед сценой шла массовая драка, простой гул 70-тысячной аудитории звучал рёвом землетрясения, какие-то придурки кидались в нас кепками и женскими тапочками, а Бодров метко швырял всё это обратно, попадая в основном по головам. Вот на этом концерте мы окончательно поняли, что пора бросать агитпопс и начинать играть музыку. И, хотя придумали агитпопс мы с Бодровым, олицетворением всего худшего в нас был избран Дон Мамба.

Объективно он не был так уж сильно хуже нас. Димон по сравнению с ним вообще не умел играть, да я и сам ничуть не превосходил Дона музыкантской сноровкой. Просто он был вообще другой. Ему очень нравилось играть лезгинку в финале «Весёлой Песни Про Покойника» и ковбойские проигрыши в простеньких рок-н-роллах, которые тогда составляли основную массу нашего репертуара. А то, что мы слушали перед репетициями – всякий современный западный блюз-рок, фанк и т. п. – заставляло его фыркать. И когда Бодров приносил песни, в которых было больше трёх аккордов и не было весёлого рок-н-ролльного ритма, Дон тоже фыркал и отказывался играть это. Дошло до того, что на своем трёхлетии, которое мы отмечали удивительно душевным образом – взяли кафе Музыкального Центра и пригласили туда пятьдесят человек своих друзей, – он играл с нами два отделения из трёх, а третье, с новыми песнями, мы отработали без него.

Мы ещё не определились с тем, что мы хотим теперь играть. Мы только знали точно, что больше мы не хотим играть то, что играли раньше. На репетициях мы пробовали всё, что в голову взбредёт – в основном сооружали какие-то психоделические полотна в километр длиной, в ходе которых Бодров пытался играть на лидер-гитаре, точнее – извлекал из неё протяжные странные звуки.

Тут Дона очень своевременно забрали на двухмесячные военные сборы после четвёртого курса института, а мы стали играть сразу с двумя клавишниками.

Первый из них был Ратц. Да-да, тот самый германофил из первой главы, мой одноклассник. К тому моменту он несколько раз отучился на первом вечернем курсе Авиаторского института, был оттуда несколько раз выперт за академические задолженности, два года оттарабанил в армии, в том числе несколько месяцев – близ Чернобыля (и ровно в те самые дни, когда там была вся фигня). Это были как раз те годы, когда началась история «Ужаса». Вернувшись из рядов, Ратц был незамедлительно приведён мною на пешеходную улицу Горбат, где посреди толпы человек в сто бодро стоял Бодров в белых штанах и сорванным голосом орал разные песни. При виде меня с незнакомым персонажем Бодров, который всегда соображал достаточно быстро и точно, вспомнил мои рассказы и через головы толпы спросил:

– Ты – Ратц?

Ратц был сражён наповал.

Временами они стали независимо от меня съезжаться с Бодровым и писать песни. Ратц любил фолк-рок, Боба Дилана, средние века и Северную Европу, что остро отражалось в каждой издаваемой им ноте, но он был очень пластичен в музыкальном смысле и при этом любил парадоксальные гармонии (в которых разбирался чисто интуитивно: в области теории музыки он поначалу разве что уверенно отличал мажор от минора) и заковыристые сочетания ритмов. Они с Бодровым написали целый цикл очень красивых «средневековых» песенок, которые так и не дошли ни до записи, ни до сцены, а жаль – в рамках начинавшегося в те годы толкиновского бума песенкам этим гарантирована была бы узкая, но преданная аудитория. Я именовал эту их продукцию «Срéндиэ Вецá», так как именно такой надписью, исполненной псевдоготическим шрифтом – Srendie Veca – была у Ратца помечена рабочая кассета, на которую они с Бодровым записывали свои «рыбы» (заготовки песен).

Кроме того, Ратц купил клавиши «Юность», удивительный продукт поздней советской музыкальной индустрии – своего рода стрингс-синтезатор с дурацкими, но какими-то гипнотически убедительными аналоговыми звуками, – и присоединился к «Конкретному Ужасу», добавив к нашему нарождающемуся новому звучанию свои странные, какие-то качающиеся и колеблющиеся подклады. И он же привёл ещё одного человечка, который внёс в наше бытие много забавного.

Человечка звали Именно, Геннадий. Он заикался, так что любое предложение начинал и продолжал словечком «именно», которое облегчало ему речь. Звоня по телефону, он представлялся так:

– Именно, здравствуйте, Константин. (Он всех нас называл строго на «вы»). Это, именно, Геннадий.

Естественно, что ровно через две недели вся группа называла его не иначе, как Именно, Геннадий.

Именно, Геннадий называл себя клавишником, хотя на клавиатуре знал только месторасположение ноты «до» и, разучивая песни, мучительно отсчитывал от «до» все остальные тона. У него были какие-то крохотные детские клавишки китайского производства с игрушечным звучком, но на репетициях в МЦ он любил пользовать имевшееся там восточногерманское аналоговое электропиано, которое звучало почти как настоящее. Взяли мы Именно, Геннадия ни в коем случае не за музыкальные дарования – нам и Ратца бы одного хватило; взяли мы его за несравненный имидж.

Был Именно, Геннадий очень тощий, губастый и сморщенный, как уменьшенный и сильно омоложённый гибрид вокалиста Rolling Stones Мика Джаггера и вокалиста Aerosmith Стива Тайлера, но при этом какой-то ужасно добродушный и совершенно безумный. Безумный не по-агитпопсовому, а в каком-то совершенно ином смысле – безумный от природы. Он закончил ПТУ, работал грузчиком на хлебозаводе и, по его собственным словам, никогда в жизни не прочёл ни одной книги. Он писал по-русски печатными буквами «как слышится», но обожал теоретизировать и приносил нам длинные, никогда не осуществлявшиеся партитуры каких-то сценических хэппенингов, выглядевшие примерно так:

Все вмести играют препеф

Дальши идйот куплед где играют токо я и Джон а Бодров пойот речетотиф.

Патом проегрыж бес барабаноф Дон и Димон играют вунисон.

Сила и ценность Именно, Геннадия проявились на первом же совместном концерте – по случаю, на Малой Спортивной Арене в Булыжниках. Именно, Геннадий простоял за клавишами ровно тридцать секунд, после чего ему показалось, что нас принимают недостаточно живо. Тогда Именно, Геннадий издал голосом какой-то громкий странный звук, который я услышал даже через рёв киловаттных «прострельных» мониторов по бокам сцены, сорвал с себя длиннющий жёлтый пиджак, под которым у него была речфлотовская сине-белая тельняшка с длинными, растянутыми рукавами, и, размахивая этим пиджаком над головой, понёсся по чрезмерно обширной сцене, в разных концах которой мы еле подёргивались, не в силах заполнить своим совокупным движением всё это пространство. Именно, Геннадий пространство заполнил: раз десять пробежав взад-вперёд по сцене и чудом не столкнув Бодрова в зал, он свернул, длинноногой макакой проскакал по авансцене, размахивая над собой пиджаком и давя лампочки рампы, и проскочил перед тридцатикиловаттным порталом, давление воздуха из которого едва не снесло его на головы стоячему партеру с четырёхметровой высоты. Спас Именно, Геннадия его длиннющий жёлтый пиджак, спину которого перед концертом он для красоты сплошняком увешал разнообразными советскими значками, отчего весить пиджак стал килограммов пять. Гена резко махнул им в сторону сцены, и инерция вынесла его с опасного места. Зал ревел. Именно, Геннадий вернулся за клавиши и торжествующе взял два очень кривых, но громких аккорда. В эту самую секунду ошеломлённый всеми этими эволюциями Бодров, заканчивая песню, наступил на одну из недодавленных Именно, Геннадием лампочек, и его через микрофон ощутимо долбануло током. Впрочем, на исполнении второй песни это никак особенно не отразилось.

И тем же летом мы взяли вместо Дона нового гитариста, который, наконец, из области смутных поисков и внемузыкальных «гиммиков» вывел нас к новой музыке и одним своим присутствием решительно удалил из «Конкретного Ужаса» почти всё лишнее. Ратц, человек ленивый, ещё поработал с нами годик, но потом обломался. А вот Именно, Геннадий почувствовал перемены сразу – и совершил поступок, аналогов которому никогда не сделал никто из участников группы. Мы записали с новым гитаристом впечатляющую демо-ленту, недвусмысленно продемонстрировавшую прежде всего нам самим, что время агитпопса действительно кончилось. Именно, Геннадий участвовал в этой записи, и участвовал успешно, сыграв всё, что мы просили, в тысячу раз лучше, чем он это делал раньше. Но после окончания записи он пришёл на репетицию и серьёзно сказал:

– Именно, я хочу сделать ва-важное заявление. Именно, я понял, что после прихода Ва-Валентина Ферганцева группа, именно, сделала огромный шаг вперёд. И я, именно, понял, что я группе, именно, больше не п-подхожу. Поэтому я ухожу из группы, но я хочу, именно, н-навсегда остаться ва-вашим другом.

Мы были настолько поражены этим заявлением, что даже не стали ни толком возражать Геннадию, ни соглашаться с ним: Бодров только молча пожал ему руку. Гена ещё отработал с нами пару концертов, смирно стоя за клавишами и ничего особенного не играя, а потом стал появляться лишь изредка, в гости.

Какой же это был контраст с уходом Дона! Узнав, что мы без него стали репетировать с другим гитаристом, он стал окольными путями узнавать – с кем? Выяснилось, что с Ферганцевым! Валентин до нас играл громкий хард-рок в отчаянно-волосатой тяжёлой группе, так что Дона именно эта информация добила окончательно: ему изменили! И С КЕМ? Он позвонил мне и сказал много приятного, после чего немедленно стал играть с рокабильно-ковбойской группой «Лос Бандидос». В следующий раз мы увидели его только четыре года спустя, когда он неожиданно принял наше приглашение прийти на празднование семилетия «Конкретного Ужаса», а придя – был мирен, добродушен и даже сыграл с нами джем.

Валя же Ферганцев поначалу несколько раз выступил с нами в МЦ и на каких-то мелких концертах, и тут пришла пора играть в спорткомплексе «Чемпионский» на очередном сборном концерте ежемесячной страницы «Роковая подложка» газеты «Центральный Доброволец».

В концерте было тридцать шесть участников. Из них только два играли живьём, не «под фанеру» – популярный рок-философ Констанций Нетленский и мы, «Конкретный Ужас». Мы, естественно, открывали концерт, как самые молодые.

Перед концертом к нам подошёл известный любитель молодых артистов, суперпродюсер Георгий Лихтеншварц. Многозначительно оглядев Бодрова, он сказал:

– Я вас послушаю внимательно.

И ушёл в зал.

– Что ж делать-то? – спросил меня Бодров.

Я только пожал плечами: ну не срывать же концерт из-за того, что на нас положил глаз Лихтеншварц!

– А что такое? – как обычно, Ратц был полностью не в курсе.

Димон принялся, давясь от своего знаменитого хохота, на ухо рассказывать Ратцу, чем именно грозит нам в целом и Бодрову в частности чересчур близкое знакомство с суперпродюсером, но тут над сценой вспыхнул свет, и мы в неразборчивом вопле ведущего услышали своё название. На сцену надо было подниматься по узкой высокой лесенке на высоту примерно трёх метров; по странному замыслу дизайнера, лестница упиралась прямиком в стенку декорации, так что для того, чтобы попасть-таки на сцену, надо было сделать шаг вправо, переступив через довольно широкий пустой проём.

Мы начали подниматься: впереди Ратц, которому дольше всех надо было забираться на дополнительный помост к клавишам: ради солидности мы привезли с собой не его советскую «Юность», интересную по звуку, но позорную обликом – а мою «Ямаху» из разряда самых дешёвых, детских клавиш, фирменную с виду (на ней же было написано Yamaha!), но совершенно тупую по звучанию. За ним шёл Бодров, которому нужно было помахать руками зрителям, пока мы подключаемся. Железная Нога и Димон шли следом – первому надо было усесться и разложить запасные палки, второму – быстро выкрутить на запомненные места ручки гитарного усилителя, скрученные при настройке группы Нетленского. Меньше всех готовиться к изданию звуков надо было мне и Валентину, поэтому мы шли последними. Я поднялся, прошёл к своему комбику, воткнул кабель и бросил его на помост так, чтобы его кольца расправились, сразу дав мне возможность бегать по сцене. Прошло уже секунд пятнадцать-двадцать после объявления: предельная пауза для концерта такого рода. Первоначально зашумевший после объявления и приветственного размахивания руками со сцены, десятитысячный зал уже успокоился и дышал – тихо, но мощно – многоглавым и многоголосым гудением, ожидая, когда мы заиграем.

Я глянул на Бодрова; тот уже обернулся, ожидая отсчёта и особым образом фирменно изогнувшись. Он больше не выступал в стильных костюмах: поверх ослепительно белой футболки на нем была надета расстёгнутая белая же рубашка с короткими рукавами, на шее повязан красный платок. Я перевел глаза на Железную Ногу, и тот спокойно мне кивнул, дал не слышимый, а только видимый отсчёт, на четвёртую долю ахнул в малый барабан, и мы заиграли.

Что такое?! Я отчётливо слышал энергичный жёсткий чёс чёрной чешской гитары Димона, тусклое завывание Ратцевой «Ямахи», чугунное тумканье своего баса, чёткие тычки барабанов Джона, но я не слышал характерного железно-расплавленного риффа гитары Валентина, с которого, собственно, и начинался наш новый хит «Будь Всегда Готов Сойти с Ума»!

Я повернул голову направо – и чуть не сел: Валентина на сцене не было.

Встретившись взглядом с вытаращенными глазами Бодрова, я понял, что это конец и нас больше никогда никуда не пригласят. Надо было делать хоть что-нибудь. Кончился первый такт, я сиганул с верхнего уровня помоста на второй, нижний, и пробежал по большой, рассчитанной на фонограммные выплясывания сцене, насколько мне позволял шнур (у меня для таких выступлений был специальный пятнадцатиметровый кабель). Краем глаза я увидел, что встречным курсом мимо пронесся Бодров, и услышал через боковые «прострельные» мониторы, как он бодро хэкает в микрофон. Следующим кадром был взметнувшийся над второй микрофонной стойкой длинный хаер Димона и стремительный взмах грифа его гитары. Ратца я не видел, только слышал; на лице же Железной Ноги, мелькнувшем между тарелок, вовсе ничего не отражалось – он всегда был очень спокойным. Завершив круг по сцене и квадрат во вступлении, я вспрыгнул обратно на верхний помост, и тут из мониторов стальным водопадом обрушилась гитара Валентина!

Я увидел его: он почему-то не стоял, а сидел возле своего комбика на краю верхнего уровня помоста, лицо его было бледно, на лбу что-то тёмное, но он играл – и играл, как обычно, превосходно. Я услышал, что Бодров запел, и дальше я уже ничего не контролировал.

 
…Вдруг – непредвиденная остановка:
Сверху на поезд упала винтовка,
Жареный гусь и штаны «Леви Страусс»
И композитор по имени Штраус!
Будь всегда готов сойти с ума, а-а, а-а…
 

В этом месте Валентин сыграл отличное соло. Перед второй песней, центральным номером нашего тогдашнего репертуара – бодровским политико-философским памфлетом под оптимистическим названием «Чем Хуже», положенным мной на «роллинговскую» мажорную каденцию, Ферганцев встал и даже в ходе песни прошёлся по сцене взад-вперёд.

 
Если ты имел несчастье родиться
Не злись на свою судьбу.
Радуйся, что можно легко умереть и
Видеть всё это в гробу.
Ты не царь Соломон, ты не Юрий Гагарин,
Слава Богу – ты нищий осёл.
И когда ты пьёшь водку – ты пьёшь её с целью
Быстрее попасть под стол.
Но чем хуже – тем лучше…
 

Песня кончилась, кончилось и наше выступление: в отличие от фонограммных девочек и мальчиков, нам дали не одну песенку, а две, мы ведь все-таки живьём играли.

Под бодряческий голос ведущего и сдержанные аплодисменты зала мы повыдирали инструменты из усилителей, ссыпались обратно под сцену и обступили Валентина, который прижимал ко лбу носовой платок.

Оказывается, в тот момент, когда он должен был перешагнуть тот самый проём справа от лесенки, что-то сменилось в освещении, он неправильно оценил расстояние, сделал слишком короткий шаг вправо и с высоты трёх метров полетел под сцену! Он приземлился почти на ноги, но гитара вырвалась из рук, и из её верхнего «рога» выскочил штырь, на котором крепится ремень. А кроме того, падая, Ферганцев ударился лбом о край сцены, по счастью не острый (там выступала какая-то трубчатая конструкция).

Видимо, лидер-гитаристам группы «Конкретный Ужас» обязательно нужно было в период участия в коллективе получить по лбу чем-нибудь железным, подумал я было, вспомнив Дона Мамбу и стальной кронштейн за сценой солдатского клуба.

Но Дона Мамбу мы тогда утешали всем коллективом, насилу привели в пригодное для игры состояние. А что же Валентин? Пока мы играли первый квадрат, он, во-первых, стиснул зубы и заставил себя очухаться. Затем он вытер носовым платком первую кровь и поднялся вверх по лестнице. Благополучно перешагнув чёртов проём, он сбежал к своему комбику, воткнул кабель, поставил рядом свою самодельную педаль-примочку удивительного звучания, но вынужден был сесть – даже не потому, что закружилась голова, а потому, что ремень-то из гитары был вырван! В правой руке он продолжал сжимать платок и ещё успевал в паузах аккуратно промокать лоб, который, по счастью, не сильно кровоточил. А когда кончилась первая песня, он потянул за нижний, оставшийся закреплённым конец ремня и увидел на противоположном конце вырвавшийся из «рога» гитары штырь, удержавшийся в зажиме петли. Валентин перекинул ремень через плечо и пальцами вставил штырь в его штатную лунку; встав, он обнаружил, что штырь держится вполне удовлетворительно – если, конечно, не делать слишком резких движений. Он их и не сделал.

Мы переглянулись. Мы окончательно поняли, что в наш коллектив влился редкостный член.

Да, кстати, Лихтеншварц нам так и не позвонил. Впрочем, из-за падения Валентина мы про него и забыли.