Текст книги "Кривые дорожки"

Наконец мы впятером уселись за шестиместный столик в глубине зальца, обставляясь пластмассовыми плошками с заливной рыбой и многогранными жестяными тарелочками с апельсиновым желе. Шестым за нашим столиком оказался интеллигентного вида юноша, по всему – сидевший тут уже давно, так как он был надёжно обложен книгами и тетрадками. На нас он взглянул с опаской. Я же, глянув в его тетради, обнаружил, что он, «У Вифслы» сидючи, переводит с испанского оригинала «Библиотеку Вавилона»: в те поры достать издания книг Хорхе Луиса Борхеса на русском языке было чрезвычайно трудно.

Я немедленно извлек из-под куртки и вручил юноше одну из своих многочисленных и разнообразных визитных карточек, на которой значилось:

ВОЛКОВ Константин Вячеславович

председатель борхесовской секции

Центрального общества русских аргентинцев,

бакалавр патафизики

Карточки подобного содержания, а равно же и иного (например, «Нематериально ответственный вице-командир Бригады Тяжелых Пулемётов Гвардейского Чернознаменного Боевого Легиона им. Главою Скорбныя Матери Его Императорскаго Величества»), я имел во множестве. Они были заготовлены на все возможные случаи жизни путём распечатки на «алфавитно-цифровом печатающем устройстве» – слова «принтер» тогда в русском языке ещё не было – принадлежавшего аппаратному комплексу первого советского персонального компьютера «Искра-226». Было это ещё за несколько лет до описываемых событий, сразу после моей армейской службы – я тогда несколько месяцев подрабатывал вечерами «оператором электронно-вычислительной машины» в учреждении под простым и легко запоминающимся названием «ГИВЦСОЮЗЧЕРМЕТАВТОМАТИКА».

Ни слова не говоря, юноша любезно улыбнулся, порылся в висевшей на спинке стула холщовой торбе и протянул мне карточку изящной ручной работы и следующего содержания:

РЫССЕЛЬ Олег Эдуардович

средоточие вселенной

Невоград, Иоанновский о-в, 1 линия, 26—11

Мы молча раскланялись. Наблюдавший за этими манипуляциями Бодров завозился, пытаясь запустить массивную длань под плащ, на свое мускулистое пузо. Наконец ему это удалось, он извлек блокнот и ручку, что-то написал, вырвал листок, сложил вчетверо и через Димона и Железную Ногу отправил мне – всё это в полном молчании. Ко всему привычные Димон и Ж. Н. молча передали послание мне, не переставая жевать рыбу.

Я развернул послание:

«Волков! Передай карточку мне. Бодров Бодров»

Кивнув, я отправил карточку Средоточия вселенной О. Э. Рысселя направо. Ж. Н. и Димон передали её Бодрову, тот прочёл, сдвинул чёрные очки на кончик носа и написал ещё одно послание:

«Учитывая, что Валентин Ферганцев пить коньяк не будет по идейным соображениям, не выпьет ли его порцию Средоточие вселенной? Бодров Бодров»

Я кивнул, извлёк свою записную книжку и написал на чистом листке:

«О Средоточие вселенной! Имеется 1 (одна) свободная порция коньяку. Желаете? К. Волков»

Средоточие вселенной прижало обе руки к сердцу и низко склонило долгогривую голову.

Я написал: «Бодров! Средоточие вселенной согласно. К. Волков» – и отправил письмо Бодрову.

По рукам прошла плоская «чебурашка». Как и предсказывал Бодров, мой организм, будучи все ещё под впечатлением эффекта продуктов брожения канадской кукурузы, не заметил вливания незначительной дозы благословенных плодов возгонки продуктов брожения сока азербайджанского винограда. Организмы же моих коллег и Средоточия вселенной О. Э. Рысселя заметно приободрились.

Идейный Валентин с противоположной стороны стола молча помахал нам рукой в знак солидарности, уписывая апельсиновое желе.

* * *

К полудню мы добрались пешком до Среднего проспекта Иоанновского острова в неизбывном стремлении показать Железной Ноге настоящее море: ведь Невоград – город приморский. Мы направлялись в порт, куда вело нас увязавшееся с нами Средоточие вселенной. Как только мы покинули (после обильной переписки) молчаливое кафе «У Вифслы», обретший голос О. Э. Рыссель оказался приятнейшим собеседником. Правда, у него был один большой недостаток: всю свою сознательную жизнь проживая вблизи стрелки Иоанновского острова, он почему-то бывал в Невограде где угодно, кроме порта, и моря Балтийского, в силу стечения различных неясных обстоятельств, не видел никогда. Правда, он видел Чёрное, Азовское и даже Каспийское моря, но в нашем положении это было слабым утешением.

Мы шли через Иоанновский о-в уже около часа, но моря видно не было. Внезапно Бодров поднял руку, как регулировщик, и мы встали. Навстречу брело чрезвычайно знакомое лицо.

– Вот кто наверняка идет из порта, – воскликнул Бодров и бросился к Шуре Царёву, знаменитому столичному мэну волосатому, дворнику Болдаковского дома, басисту сразу трёх наших знакомых групп.

– Бодров, – поднял голову Шура. Он не удивлялся ничему и никогда. – Здорово. А, мужики, привет. Знаете, а я в ЮАР уезжаю. Клёво. Ну, пока.

Весть о Шурином отъезде настолько нас поразила, что мы забыли спросить его, где порт. Шура убрёл куда-то по Среднему проспекту.

Год спустя мы точно выяснили, что он действительно выехал в ЮАР. Там он обнаружил, что его обманули: на самом деле никто не давал объявлений о льготном наборе в местную полицию иммигрантов европейского происхождения – это была частная инициатива неких хитроумных коммерсантов из Кишинёва, которые под идею наняться в южноафриканскую полицию нелегально отправили в Йоханнесбург с десяток таких же наивных хиппи, как Шура. После раскрытия аферы Шура бедствовал, вместе с какими-то поляками торговал цементом, потом на паях с неким Ахметом, бежавшим из танзанийской тюрьмы, купил трейлер и стал торговать с Замбией холодильниками. По ночам, пересекая пустыню на трейлере, он звонил с бензоколонок в Столицу своим многочисленным знакомым и орал: «Старик, тут такие звёзды! Я поднял голову и не смог не позвонить! Как круто! Извини, тут полиция едет…» Через год его выдворили из ЮАР, обнаружив при случайной проверке документов, что у него имеется только давно просроченная двухнедельная туристическая виза.

Несколько лет спустя от него пришло письмо из Тибета, куда он попал морем. Не смейтесь: выдворили его через порт Кейптауна, и на торговых судах, через Дар-эс-Салам, Бомбей, Сингапур и Шанхай, Шура отправился в страну своей давней хиповской мечты. В письме он сообщал, что за большую взятку получил липовый вид на жительство в КНР, живёт в Лхасе, торгует одеждой секонд-хэнд, ходит на послушание в монастырь Чжампхоцзе, придумал себе новое имя – Харе-Харе, и заклинает свою бывшую жену никогда не есть мяса, а главное, не давать его детям.

Мы проводили Шуру взглядами. До сих пор никому не известно, что именно привело его в Невоград в тот день. Уж не наш концерт – это точно.

Еще долго бродили мы в странных краях, именуемых последними линиями Иоанновского острова, как вдруг О. Э. Рыссель с радостными кликами устремился к неприметному забору, отгораживавшему нас от западной оконечности Невограда.

– Там! Там – море! – орало Средоточие вселенной.

Забор был трёх метров высоты. Мы долго возились, подсаживая Железную Ногу, что было, в общем, не так уж и сложно, учитывая его огромный рост и худобу. Наконец, Джон повис на гребне забора, повозился там и затих.

– Ну что, Джонни? – прыгали мы внизу. – Видишь море?

Надо отметить, что Железная Нога – человек крайне немногословный. Три слова в день скажет – считай, разговорился.

– Вижу, – ответил он сверху.

Минут десять мы ждали насыщения сенсорного голода нашего барабанщика. Джон висел на заборе, покряхтывая, и терпеливо смотрел на море. Наконец он вздохнул и ловко прыгнул обратно.

– Фигня это ваше море, – сказал он, застегивая пальто. – В Монголии степь гораздо круче.

В Монголии Железная Нога, как вы помните, служил валторнистом в оркестре при Доме офицеров.

Мы пожали плечами и устремились на поиски метро, так как подходило время ехать на настройку. Ровно через минуту мы убедились в глубокой, сермяжной правоте Железной Ноги. У метро забор кончился, и мы узрели пейзаж, которым Джон десять минут любовался с трёхметровой высоты.

Необозримые пространства сплошной стройплощадки предстали нашим глазам. Комковатая, без единой травинки чёрная мёртвая почва на протяжении полуверсты покрыта была ржавыми, как попало сваленными металлоконструкциями, железобетонными сваями, кирпичом (главным образом битым) и брошенной государством тяжёлой техникой, в основном гнусного оранжевого цвета.

Далеко за нагромождением железа и бетона лежала плоская, покрытая неаппетитными бурыми пятнами серо-свинцовая лужа, простиравшаяся до самого горизонта.

Это было Балтийское море.

* * *

Концерт, по невоградскому обыкновению, начался спустя час после объявленного времени. После нас (мы открывали) должна была играть местная англоязычная группа «Колония Амфетаминов», а завершало вечер возвращение на сцену после двухлетнего отсутствия знаменитейшей команды «Радиоприёмник», где от прежнего состава, правда, остался только один человек, зато самый главный – вокалист Михаил Легавкин.

«Радиоприёмник» нас поразил ещё на настройке. Их настройка (в отличие от нашей, занявшей десять минут) продолжалась час. По истечении часа местный звукомастер, чрезвычайно добродушный и мягкий, задал группе итоговый вопрос:

– Ну как, все нормально?

На что отозвался радиоприёмничный барабанщик:

– Всё отлично! Только я в мониторах ничего не слышу.

Последовала полунемая сцена. Звукомастер шёпотом спросил:

– Что ж ты весь час молчал-то?

– Задумался, – ответил барабанщик.

Типично невоградские дела.

Отдохнувшие и посвежевшие за время настройки коллег, мы бодро отбомбили свои полчаса. Реакция аудитории нас поразила. Их был полный зал, они отличались живым и смышлёным внешним видом – в отличие от столичной публики, которая всегда глядит на сцену с огромным недоверием и с таким выражением коллективного лица, будто музыканты насильно явились к публике домой и посредством обмана и угроз принялись мучить своей музыкой простых и честных людей, полагавших, что вместо слушания музыки им было бы гораздо лучше заняться чем-то более приятным: например, употребить спиртных напитков и вдохнуть продукты сгорания различных сушёных растений. Но невоградцы совсем не таковы. Во время песен они улыбались, приплясывали и явственно тащились. Зато когда наступал перерыв между песнями, в зале воцарялась глубокая тишина, и помещение оглашали редкие хлопки – то мужественно шизовало у самой сцены одинокое Средоточие вселенной.

Мы не особенно удивлялись, наслышанные по выступлениям специализированной прессы и рассказам коллег о трудностях в приёме невоградскими слушателями столичных групп.

Впрочем, не хлопали и следующей группе, хоть она была и местная. Но нас это тоже не особенно удивило – такой скукотище мы бы и сами хлопать не стали. Да и потом, рассуждали мы, народ пришёл на «Радиоприёмник».

Выступления «Радиоприёмника» мы не видели – устали, пошли в гримерку пить пиво и выслушивать восторги Средоточия вселенной вперемешку со справедливой критикой его же. Потом Железная Нога с Валентином и Бодровым играли в коридоре в волейбол, потом я нашёл в каморке противогаз и стал в нем бегать по всему ДК.

Притомившись, на какой-то полутёмной лестнице я сел на ступеньки и снял противогаз.

Этажом ниже на площадку вышли хозяин клуба Вася Голоденков и вокалист «Радиоприёмника» Михаил Легавкин.

– Странная к тебе, Вася, публика ходит, – услышал я. – Не хлопают совсем.

– Погода такая, – ответил Вася и сплюнул.

Мы играем в ящик

– Обязательно надо попасть в ящик, – снова завёл свою шарманку Димон, наш играющий директор. – Без ящика никакие серьёзные люди с нами даже разговаривать не станут.

«Попасть в ящик» – означало в те годы быть показанным по телевизору.

У всей огромной страны всё ещё было единое телевидение, которое смотрели все поголовно, от слесарей до академиков, от лекарей до пекарей и от тайги до суровых морей. Даже в Столице имелось всего четыре телевизионных канала, из которых только два работали весь день. В стране не было ещё интернета, кабельные телевизионные сети ещё только зарождались, словосочетание «спутниковые тарелки» ещё воспринималось как научная фантастика. Вся страна, вся гигантская, покрытая вечной мерзлотой, совхозными полями и стартовыми площадками межконтинентальных баллистических ракет империя добра смотрела два телевизионных канала, которые показывали из Столицы, из телевизионного центра Стаканкино. Один телевизионный канал ещё совсем недавно назывался «Первая программа Центрального телевидения», второй телевизионный канал назывался… правильно – «Вторая программа Центрального телевидения».

И вдруг под новый, 1992 год великий, могучий Советский Союз перестал существовать.

Вместо него на карте возникли пятнадцать новых государств. В частности, мы – группа «Конкретный Ужас», наши родные, подруги, жёны, друзья, знакомые и вообще всё население Столицы – оказались на территории государства, которое совершенно официально, на уровне закона и конституции, носило название в скобках: сначала – два слова, определяющих историческую принадлежность и устройство страны, а в скобках – для надёжности – ещё раз историческое наименование, чтобы ни в коем случае не перепутать. Как будто, кроме России, есть ещё какая-то другая Российская Федерация, которая при этом не Россия.

Но к весне первого постсоветского года в Российской Федерации (России) всё ещё продолжали работать всего два общенациональных телевизионных канала. Только теперь Первая программа стала называться, по месту своего производства, «Стаканкино», а Вторая программа стала называться Российским телевидением.

Следовательно, когда вся страна в вечернее время усаживается перед телевизорами, примерно половина всей страны смотрит именно этот канал.

И раз в месяц по этому каналу поздним-препоздним вечером, когда у голубых экранов чёрно-белых телевизоров (а также у редких пока пёстрых экранов цветных телеприёмников) остаётся только бесшабашная молодёжь, жаждущая бурных и броских развлечений, на страну буруном обрушивается «Программа Б».

Её создавали суровые, с виду – крепко пьющие, а на самом деле – глубоко культурные и не по-доброму умные бородатые люди, чтобы пропагандировать оставшейся без идеологического попечения постсоветской молодёжи анархию, вседозволенность, бескультурье, потребительский образ жизни, пофигизм и пацифизм, привлекательно упакованные в яркую обёртку музыки рок.

И, естественно, все, кто в огромной стране играет музыку рок, пусть массовость аудитории музыки рок уже основательно и безвозвратно подточена группой «Массовый лай» и прочими лжепророками музыки поп, стремятся попасть в «Программу Б». Хоть разочек. Хоть на минуточку.

В частности, Димон убеждает нас, что туда обязательно должна попасть группа «Конкретный Ужас».

И вот он нас убедил.

Так в мою жизнь пришёл ужасный вечер 1 апреля 1992 года – вечер самого страшного моего музыкального переживания.

В этот вечер «Программа Б» снимала для дальнейшего показа «в ящике» видеоконцерты сразу нескольких столичных групп. Одной из этих групп был, в соответствии с нашим тогдашним полным самоопределением, Сводный неистребимый интернациональный электрический оркестр немузыки «Конкретный Ужас», в котором я к тому моменту уже без полутора месяцев пять лет служил бас-гитаристом, а заодно и одним из двух – наряду с лидером, вокалистом Бодровым по прозвищу Бодров-Бодров, разумеется – членов оригинального состава (ну а в силу того, что название группы придумал именно ваш покорный слуга – то, можно считать, ещё и сооснователем).

На тот момент мы находились, как нам казалось, в неплохой форме. Только что был записан студийный альбом. Мы регулярно выступали живьём, в среднем – два или даже три раза в месяц. По тем временам это было много, ведь в Столице ещё было крайне мало рок-клубов, можно даже сказать – почти совсем ещё не было. От множества других рок-групп мы отличались в то время тем, что часть наших выступлений проходила не только в клубах или ДК, но и на стадионах: такое удавалось не просто не всем, но считанным единицам. Наши записи время от времени можно было услышать на разных столичных радиостанциях, мы даже играли живьём (в акустике) на «Ухе Столицы» в ту самую ночь, когда в России впервые выбирали президента – а выбрали им бывшего члена Политбюро правящей партии бывшего Советского Союза, человека, снискавшего всенародную любовь бесшабашным пьянством и способностью сурово, бескомпромиссно, сплеча резать правду, она же матка, пусть даже потом в этой матке не оказывалось ни единого правдивого слова.

Ну, то есть, как нам казалось, мы могли неплохо играть. Нам нравилась тогдашняя наша программа – слегка нервные, до определённой степени романтичные, но отчасти отчаянные песни, написанные главным образом Бодровым, иногда при участии гитариста Ферганцева или даже вашего покорного слуги.

И вот Димон вписал нас в съёмку для «Программы Б».

Я сразу почуял: что-то обязательно пойдёт не так. Я же работал раньше в Стаканкино, ещё во времена Первой Программы Центрального Телевидения. Причём работал в бывшей Главной Редакции Музыкальных Программ, так что был, как говорится, в материале. Я знал, что снять играющую живьём рок-группу для сотрудников советского телевидения – а персонал раннего постсоветского телевидения был сплошь советский, потому что откуда же было взять другой – задача совершенно инопланетная, непонятная, ненужная и отвратительная. Ну, то есть, при наличии достаточного запаса угроз, шантажа и насилия у двух-трёх основных творческих работников съёмочной группы, волей, энергией и желанием которых съёмка только и производится, сотрудники всё-таки что-то снимут. Но вот что именно – никогда нельзя предсказать заранее, и можно быть уверенным, что это будет не совсем то, что планируют основные творческие работники, и уж тем более совсем не то, на что надеется, рассчитывает и, быть может, даже строит далеко идущие планы собственно рок-группа.

Начать с того, что съёмка происходила в «Парашке», первом настоящем столичном рок-клубе. Это был настолько настоящий рок-клуб (в понимании диких 90-х, конечно), что сцена была в нём отгорожена от зала железной решёткой – назначение которой мы поняли, как только об неё разбилась первая бутылка. Клуб, кстати, вскоре после этой съёмки закрылся – оттого, что внутри помещения прямо во время одного из концертов зарезали музыканта известной панк-группы, которая кстати, 1 апреля 1992 года тоже снималась для «Программы Б», только уже после нас, когда циничная и нигилистичная публика клуба оказалась в достаточной степени разогрета для адекватного восприятия столь ценимого ею настоящего, угарного, анархического панк-рока.

Клуб находился в далёком-предалёком столичном районе Парадное. Собственно, ещё за год до описываемых событий это было обычное советское кафе, так что выполненное огромными металлическими буквами странных очертаний название советского заведения всё ещё украшало фасад здания: «КАФЕ ПАРАДНОЕ». Отсюда милое и доброе имя, которым неофициально называли свой любимый клуб его нигилистические циники-завсегдатаи: «Парашка».

Своей очереди на съёмку мы ждали часа полтора, скрываясь от публики в одном из боковых отсеков зала. На сцене мучительно снимали, переснимали и снимали заново какого-то рок-барда, который пытался спеть песню глумливо-порнографического содержания и явно автобиографического характера, но никак не мог – и не потому, что не справлялся с материалом: материал-то ему был хорошо знаком, люб и дорог. Нет: не справлялось телевидение. Уходил свет, гас звук, пропадало электричество, необъяснимо исчезал со своего поста светооператор, а звукорежиссёр от всего этого нервничал всё сильнее и грозил запить. Четыре оператора двух статичных и двух переносных телекамер путались в командах, подаваемых им в наушники режиссёром из стоявшего возле здания огромного фургона «пэтээски» – ПТС, передвижной телевизионной станции. Они цеплялись кабелями за кабели и предметы мебели, наступали друг на друга, на световые приборы, опять на кабели и собственно на рок-барда. Запись начинали заново раз двадцать. За это время мимо нас по заплёванному линолеуму люди недобрые, волосатые и подвыпившие провезли раз, наверное, шесть взад-вперёд за ноги одну и ту же вдребезину пьяную деваху-панкушку: публика развлекалась.

Нет, не это было страшное. Подумаешь, пьяные девахи, которые не в состоянии стоять на ногах. Подумаешь, подвыпившие гопники. Что мы, в Горбицыно не играли? Ха.

Страшное началось, когда всё, наконец, более или менее устроилось, охрипшего рок-барда с его порнографическим песнопением наконец отсняли, и за нами прибежала дико деловая телевизионная администраторша.

– «Конкретный Ужас»? Пора. На сцену, на сцену! Саундчек? Репетиция по звуку? Да вы что! Нет, не успеваем, втыкайтесь, поехали! СКОРЕЕ! СВЕТ КОНЧАЕТСЯ! ЗВУК ЗАПЬЁТ! Включились? Начинаем! ТРАКТ! СВЕТ!! ЗАПИСЬ!!!

Ну, воткнулись и начали, что ж делать-то.

И вот тут выяснилось, что на сцене не слышно ровным счётом НИЧЕГО.

Ну, как – ничего… Я слышал барабаны, честь и слава нашему барабанщику Джону по прозвищу Железная Нога! Он ничего не испугался и ровно, спокойно играл по памяти свои партии, не прислушиваясь к остальным: это мы должны были прислушиваться к нему, и уж мы-то его слышали. Слышал я также отдельные пуканья своего баса – но не оттуда, откуда я их по идее должен был слышать, то есть не из мониторов спереди внизу, а, напротив, сзади и сбоку, то есть только из «комбика», выделенного моей бас-гитаре индивидуального усилителя. Причём я слышал именно что только отдельные пуканья, то есть всплески самых громких звуков. Я мог бы, конечно, отклониться назад, припав ухом к комбику, и слушать бас-гитару на приемлемой громкости – но ведь нас же снимали, а это означало, что надо было «вариться», делать шоу, двигаться, махать головой, раскачивать корпусом, гримасничать в камеру, в конце концов. Всё это нужно было совершать, не сходя с позиции, потому что побегать по сцене, как где-нибудь на стадионе, оказалось в принципе невозможно: вся сцена была размером два на три метра, а на ней, помимо нас шестерых (мы пришли с дополнительным участником, молодым перкуссионистом Егором Одиноковым, который, как мы думали, разнообразит и украсит нашу богатую ритмическую ткань), находились ещё два телевизионных оператора вместе с камерами, плюс ударная установка и усилители. Оставалось вариться на месте, и я принялся вариться, а значит – расстался с надеждой слышать себя хотя бы из комбика.

В теории, мы должны были бы слышать себя в мониторах, под специальным углом в сорок пять градусов установленных на краю сцены внизу, прямо перед нами. Но, поскольку никакой настройки звука так и не произошло, из мониторов мы себя не слышали. Там валом стояла какая-то стена звука, разобрать в которой хоть что-нибудь было совершенно невозможно, и к тому же эта стена валилась на нас ещё и с крошечной, сбивающей с толку задержкой: видимо, изнервничавшиеся за полтора часа безуспешных попыток дослушать до конца порнографическое песнопение рок-барда звуковики дали нам в мониторы не голый звук (как вообще-то должно было быть в идеале) и даже не обработанный – тот, что шёл дальше на аудиовход телевизионной передвижки, – а выход с aux'ов, чисто служебный сигнал, который вообще-то слышать никому не нужно: он при нормальных условиях идёт не в динамики, а возвращается с устройств обработки звука, чтобы быть подмешанным в крайне малой пропорции к основному, живому, «прямому» звуку, и тем его украсить. Ну, вы понимаете, что бывает, если вместо основы остаются одни только украшения…

Я – в полном отчаянии, не слыша себя и играя на одной мышечной памяти дёргающих за струны пальцев, – пытался вариться на месте и корчил страшные рожи в объектив телекамеры, которую равнодушный, но исполнительный оператор, повинуясь не слышным внешнему миру приказаниям режиссёра у себя в наушниках, то и дело назойливо совал мне прямо в лицо: видимо, режиссёру казалось, что эти жутковатые гримасы замечательно разнообразят съёмку. Бодров, судя по результатам, не слышал вообще ничего и пел, что называется, на голом инстинкте и на одной эмоции, причём это была какая-то совершенно не свойственная ему в обычной жизни эмоция, хорошо описываемая приведённой мною в предыдущей главе кинематографической цитатой «партизаны не сдаются, ватово-этово». Димон тоже слышал только ритм барабанов, стоявших прямо позади него, и независимо от меня принял аналогичное решение положить дулю с маслом на попытки услышать собственную игру хоть откуда-нибудь – и так же, как и я, принялся вариться. Но это же был Димон! Слово «вариться» в его случает следует писать с большой буквы «О». Обманутый его несравненной Тряской Хаером, звукорежиссёр записи (которого мы не видели и связи с которым не имели) то и дело выводил на передний план гитару Димона, который в действительности ничего особенного не играл, кроме угрожающе монотонного «чёса», а только варился с большой буквы «О», размахивая гитарой и волосами прямо в центре телевизионной картинки, отжав оттуда Бодрова – который в тесноте крошечной сцены вынужден был вариться весьма осмотрительно и даже ни разу не подпрыгнул, потому что опасался в таком случае обрушиться на меня – и основного гитариста Валентэна, который в результате довольно смирно маячил у правого края кадра. При этом гитара Валентэна Ферганцева была в тогдашнем нашем составе основным источником музыкальных звуков, но, поскольку Валентэн варился весьма скромно и резких движений не совершал, а значит – выпадал из поля внимания режиссёра, звук его инструмента регулярно проваливался на задний план, и тогда музыка как таковая вообще прекращала течение своё, уступая место – какая уж там тонкая ритмическая ткань! – истерически-напористому угару нестройного живого лома ритм-секции, которая не слышала себя, друг друга, вокалиста и Валентэна. Только к четвёртой песне нам удалось кое-как приспособиться к этому акустическому аду, но заиграть сколько-нибудь музыкально нам так и не удалось до конца съёмки.

Естественно, именно эта съёмка «Конкретного Ужаса» была полностью продемонстрирована по Российскому телевидению через месяц-другой – все шесть песен, которые мы сыграли. Двадцать пять минут телеэфира в «Программе Б». Первый и последний раз в нашей истории. Полагаю, что единственную мысль у всех, кто летом 1992 года посмотрел этот концерт по телевидению, легко выразить словосочетанием «а что это было?»…

Прошло два десятилетия. Добрые люди заботливо перевели для меня в «цифру» эту съёмку, чудом сохранившуюся в моих бездонных архивах на аналоговой видеокассете доисторического формата VHS. И вот в один прекрасный день, преодолев внутреннюю дрожь и, при помощи поста и молитвы изгнав из себя демонов гордыни и дурного настроения, я посмотрел этот видеодокумент самого страшного музыкального переживания в своей жизни.

А что, подумал я. Есть в этом какой-то заразительный нерв отчаяния, какая-то жалкая, безнадёжная, но в этой безнадёжности убедительная попытка прыгнуть выше головы без всякого шанса там за что-нибудь зацепиться и повиснуть. «А, пропадай моя телега, все четыре колеса, велика Россия, а отступать некуда!» – что-то такое слышится и видится в этой съёмке, где шесть отчаявшихся услышать друг друга молодых людей (Железная Нога и я – самые старшие на этих кадрах, нам с ним там обоим по двадцать четыре года), отчаянно дёргаясь и извиваясь, играют нервные и тревожные песни за прутьями стальной клетки перед совершенно равнодушной, слегка пошатывающейся аудиторией, которая никак не дождётся начала съёмки своих любимых панков-анархистов.

Поправляя сползающие на кончик носа большие старомодные квадратные очки, Бодров, гипнотическим взглядом таращась прямо в объектив телекамеры сквозь прутья клетки, тревожным рвущимся голосом почти кричит слова нашего тогдашнего суперхита, посаженного Валентэном на крутящийся, как стальная шестерёнка, жёсткий гитарный рифф:

 
Шаги за дверью
Нет, нет, я не герой,
И я стараюсь
Укрыться с головой.
Но Боже мой, я зеркало,
Я пустота,
Смотри в меня:
Моя совесть чиста.
Скажи: да, вокруг что-то не так.
Скажи: нет, я ошибся…
 

Клетка там реально была нужна. От неё не только отскакивали бутылки и банки, которыми, повинуясь чужому ритуалу, кидались в музыкантов завсегдатаи «Парашки»: она отделяла и как бы заземляла нас от этих равнодушных чужих людей, которые были совершенно не нужны нам – и при этом мы были абсолютно не нужны им.

А были ли вообще в природе люди, которым мы, как рок-группа, были бы нужны?

Этого мы так и не смогли с уверенностью установить до самого конца нашей истории.