Текст книги "Аз есмь царь. История самозванства в России"

РЕВИЗОР, ХЛЕСТАКОВ И ДРУГИЕ

Ему было двадцать лет, и он поехал попытать счастья в Петербург. В столице юный крестьянин А. П. Улиссов быстро израсходовал все свои средства, а его одежда так износилась, что он поневоле выделялся на фоне петербургской толпы. Упав духом, в июле 1902 года он покинул Петербург и кружным путем поехал к себе в деревню, но по дороге остановился в небольшом городке Харино Ярославского уезда, где свел знакомство с Александром Андреевичем Нарышкиным, помощником начальника местного вокзала, которому он рассказал о своих похождениях в столице, в частности о «романе с одной княгиней». Намек на повышение по службе, которое упомянутая княгиня могла бы устроить Нарышкину, расположил его к Улиссову, и он пригласил того пожить у себя дома. Когда Улиссов начал получать письма от княгини, Нарышкин отвез его в Рыбинск, где купил ему новое платье. Когда стало известно, что княгиня сама намеревается приехать в Харино, Нарышкин, изрядно поиздержавшись, подарил Улиссову серебряные часы. Какое-то время крестьянин жил на широкую ногу и вел себя в соответствии с тем высоким положением, которое он якобы занимал, третируя окружающих и «посылая к черту» как самого Нарышкина, так и прочих железнодорожных служащих, если они осмеливались делать ему замечания. Но так как ожидание не могло длиться вечно, Нарышкин получил от «княгини» личное письмо, где эта высокая особа сообщала ему дату своего приезда в Харино. В благодарность за то, что в трудную минуту Нарышкин протянул ее другу руку помощи, она обещала оказать «любезнейшему Александру Андреевичу» честь отобедать с ним. В лучшем городском ресторане был заказан обед, были куплены и цветы для княгини, и платье жене Нарышкина. Сторожу было обещано вознаграждение, если в день приезда высокой особы он весь день будет стоять в воротах вокзала. Княгиня обещала одарить своими милостями не только Нарышкина и его семью, но также его друзей и сослуживцев, с завистью смотревших на будущего начальника отделения департамента железных дорог министерства путей сообщения… Не был забыт и полицмейстер, отвечавший за порядок в Харино и окрестностях: в Петербурге его ждала должность начальника квартального участка. Когда наступил долгожданный день, жители Харино отправились на станцию, а Улиссов отправился встречать княгиню на предыдущую станцию. Журналист из «Судебного обозрения», написавший репортаж о процессе Улиссова, так закончил свой рассказ под заглавием «Деревенский Хлестаков»: с непринужденностью, достойной гоголевского персонажа, Улиссов объяснил судьям, что сел на поезд, на котором должна была приехать «княгиня», и, когда состав остановился в Харино, из окна вагона наблюдал немую сцену вроде той, что описана в «Ревизоре». Он признался, что сам писал себе письма от имени «княгини», отправлял их какому-то своему приятелю, а тот, в свою очередь, пересылал их в Харино. По словам корреспондента, рассказ Улиссова вызвал в зале взрыв гомерического хохота. Признанный виновным в причинении ущерба почтовому ведомству (!), Улиссов был приговорен к двум неделям тюрьмы и двадцати ударам розгами, но не смирился с таким решением и подал на апелляцию.

То, что журналист отождествил Улиссова с Хлестаковым, гоголевским персонажем, выведенным семьдесят лет назад, свидетельствовало о вхождении его имени в повседневный язык в качестве синонима самозванства. В то же время журналист ставил молодого крестьянина, жителя двадцатого века, в один ряд с самозванцами восемнадцатого и начала девятнадцатого столетий, вдохновившими Гоголя, который – не будем забывать – в момент написания пьесы служил профессором истории в Петербургском университете. Известно, что сюжет «Ревизора» Гоголю подсказал Пушкин. Однако Хлестаков – самозванец поневоле: не его вина, что все население провинциального городка, где он оказался, увидело в нем инспектора, приехавшего инкогнито из Петербурга. По мнению Гоголя, социально-политическая система самодержавия непроизвольно сама производила самозванцев и шарлатанов. Юный Балашов полностью бы с ним согласился.

Хлестаков… «Новый Хлестаков», «Хлестаков в юбке», «Хлестаков на железной дороге», «Хлестаков в Астрахани»: на рубеже XIX–XX веков пресса искала в трансцендентности каждого такого случая социальную подоплеку. Это осознавали и герои подобных сюжетов, например «контролер-ревизор Трепчевский», взыскивавший сборы с торговцев в фуражке министерства финансов, что придавало легитимности его действиям. Когда его арестовали, он воскликнул: «Ах, всего только час удалось быть Хлестаковым!» В «Ревизоре» универсализация феномена самозванства выражена посредством нескольких переносов. Ответственность возлагается уже не только на самих самозванцев, но и на народ, который по собственной инициативе «творит» фигуру самозванца, чтобы потом стать его жертвой. Мы видим переход от политики к повседневности. Узурпация личности также переносится с царя на любого носителя власти, какой бы ничтожной она ни была. Имя Хлестакова, явившегося через два столетия после Лжедмитрия, стало нарицательным и остается таковым и по сей день. «Бомж в роли Хлестакова» – гласит название статьи в «Известиях», опубликованной 13 апреля 1994 года, герой которой ухитрился выдать себя за генерального директора общества «Российская Америка» и, пользуясь своим положением, прикарманил 3,5 миллиона рублей… Похоже, список хлестаковых от гоголевской эпохи до наших дней еще далеко не полон.

САМОЗВАНЧЕСТВО КУСАЕТ СЕБЯ ЗА ХВОСТ

«Сколько их и что их гонит?!» – восклицает Короленко, взявшийся исследовать феномен самозванщины и ошеломленный открывшейся перед ним картиной. Подобный вопрос можно экстраполировать и на писателей. И в первую очередь на Пушкина, посвятившего несколько лет своей недолгой жизни работе над историей Пугачевского бунта. Самозванство – главная тема произведений, составивших гордость русской литературы, от Пушкина до Ильфа и Петрова, не исключая Гоголя и Достоевского. И если вы еще не знакомы с солдатом Иваном Чонкиным и не смеялись до слез, читая о его приключениях у Владимира Войновича, вам нужно непременно наверстать упущенное; среди персонажей книги фигурирует один несчастный еврей, которого угораздило родиться с фамилией Сталин и которого бьют всякий раз, когда он отвечает на вопрос: «Фамилия?» Что заставляло Короленко, беллетриста, бытописателя народа и бывшего сибирского ссыльного, рассуждать о самозванцах? Можно только представить, каковы были его удивление и радость, когда он сделал следующее открытие (хотя и посвятил ему в своем очерке всего пару строк): «в последний голод 1912 года по Волге разъезжал самозваный Короленко». Писатель был известен тем, что в свое время он, как и Лев Толстой, развернул кипучую деятельность в поддержку жертв голода 1891–1892 годов. Короленко приводит целый перечень самозванцев, выдающих себя за писателей. В 1890‐е годы в Херсоне появился мнимый Максим Горький. Пока вся читающая Россия с тревогой следила за судьбой поэта Надсона (1862–1887), во цвете лет умиравшего от туберкулеза, по улицам Киева преспокойно расхаживал его «двойник» с длинными волосами и в подряснике. В 1894 году беглый солдат по фамилии Этингер выдавал себя за Ивана Горбунова (1831–1895), известного писателя и актера, выступавшего на сцене московских и петербургских театров. В 1909 году в Варшаве чествовали банкетом самозваного Власа Дорошевича, исключительно популярного и модного писателя и журналиста (1865–1922). Был самозваный Потапенко (1856–1929), популярный автор 1880‐х годов; проявился также мнимый Александр Федоров (1868–1949), бродяга, актер, писатель…

В 1924 году в город Рыльск Курского уезда прибыла труппа из прославленного Русского драматического театра, основанного в 1882 году в Москве Федором Коршем. Первым спектаклем, поставленным Коршем, стал «Ревизор» Гоголя. Но актеры, дававшие представления в Рыльске, разочаровали публику, и последний акт пьесы им пришлось разыгрывать перед судьей. Предоставим слово журналисту, освещавшему эту историю: «Отчего же лучшие силы театра Корша вдруг так скверно играть стали? – Оттого, что они вовсе не „силы“, а самозванцы. И Ильинский их – самозванец. Лжекоршунец. Вот как были на Руси лже-Дмитрий, а в Персии лже-Смердис». От истории к вымыслу, к Хлестакову, к пьесе, разыгранной на подмостках, и обратно – от театра к реальности с выходом на сцену Успенского, Балашова, Улиссова, лжекоршевцев и многих других. Все роли скомпрометированы: от первого царя, притязавшего на особые отношения с Богом, и первого Лжедмитрия, лишившего его этой монополии, до настоящих актеров, которые играли в пьесе Гоголя о самозванце и стали, в свою очередь, жертвами обмана со стороны каких-то самозваных лжеактеров. Огромный театр России, в котором матрешкой уместились все самозванцы и все сыграли в одной пьесе о самозванстве, кусавшем себя за хвост.

Глава XVII. КАКОМУ СВЯТОМУ СЕБЯ ПОСВЯТИТЬ?

Появление двойников церковных иерархов, распространение бесчисленных «христов», «богоматерей», «богов», ряд которых провозглашали себя российскими императорами, суть явления, характерные для среды, где люди и общественные институты разделялись на истинные и ложные. Здесь мы видим одновременно и следствие реформы Русской православной церкви, и результат расширения культуры самозванства. Собор 1667 года решительно осудил старообрядчество, отнеся его к разряду ересей. С этого момента, по мысли Пьера Паскаля, «существует две церкви: одна непременно ложная, другая – истинная». Не то чтобы в России их действительно насчитывалось всего две; просто у каждого верующего была своя, истинная церковь и другие – ложные. Церковь признала эту раздвоенность, описав ее в соответствующих выражениях: округа, основанные общинами староверов, были названы ею «лжекафедрами».

ЛЖЕАРХИЕРЕИ И ИСТИННЫЕ ЛЖЕАРХИЕРЕИ

Конечно же, в глазах официальной Церкви архиереи в этих округах были самозванцами, но некоторые из них казались таковыми и самим староверам. В отличие от беспоповцев, поповцы признавали роль духовенства, жили в городах и считали необходимым соблюдение таинств, включая и брак. Поповцы отошли от официальной Церкви не из догматических соображений, но из верности традиционным обрядам, поэтому в их церкви сохранились три степени священства, существующие в православии: архиереи, иереи и диаконы. Однако с помощью репрессий правительству удалось подавить сопротивление духовенства, и к концу XVII века, после того как умерли своей смертью или были казнены архиереи, преданные старой вере, после того как ушло поколение священников, рукоположенных до 1654 года по старому образцу, старообрядцы начали испытывать нехватку в иереях. Чтобы посвятить в сан новых иереев, им нужен был архиерей. Архиерея могли рукоположить в сан только два других архиерея или митрополит. Действующие архиереи не были склонны рукополагать в сан архиереев-старообрядцев; больше того, сами они в глазах сторонников старой веры не являлись истинными архиереями, поскольку в свое время их посвятили в сан по новым правилам. Что касается украинских, молдавских и греческих архиереев, то старообрядцы подозревали, что их крестил не через погружение в воду, а через обливание, а это автоматически лишало их всякой легитимности. В 1715 году поиск архиерея стал для староверов главной заботой. Как водится, подобное предприятие привлекало массу авантюристов, поскольку архиерейское звание давало возможность обогатиться за счет взяток, получаемых в обмен на согласие рукополагать в священники. Больше всего члены старообрядческих общин опасались наткнуться на мошенника, что случалось довольно часто. В огромной стране с крайне неразвитой системой коммуникации, где стихийно возникали очаги институциональной и доктринальной церковной легитимности, число самозваных священников, начиная с XVII века, оказалось весьма внушительным. Несколько лет староверам морочил голову некий Афиноген, называвший себя епископом Лукой, затем «кубанский епископ» Анфим, чья паства, состоявшая из казаков, в итоге утопила его в Днестре, связав ему руки и ноги и повесив на шею тяжелый камень. Даже официальной Церкви суждено было столкнуться с поддельными епископами и архиепископами, как свидетельствует случай с Афиногеном Крыжановским, в реальности, вероятно, простым монахом. В 1630–1667 годах его имя было у всех на устах, и он даже стал героем известной сатиры.

Поповцам удалось мало-помалу выстроить собственную иерархию, альтернативную официальной Церкви и не признававшейся ею. Исследователь старообрядчества А. С. Пругавин сумел проследить судьбу нескольких представителей этой иерархии. В 1854 году в монастырь был заключен лжеархиепископ Аркадий, рукоположенный в 1847 году в Австрии греческим митрополитом Амвросием, находившимся в бегах. В это же время туда заключили «епископа» Олимпия, рукоположенного Аркадием, и «лжеиерея Семенова». Их имена было запрещено употреблять в официальной переписке, и они фигурировали там под номерами: 1, 2 и 3. В 1859 году в тюрьму попал Козьма Смирнов, ставший в Австрии епископом Кононом. В 1863 году дошла очередь и до лжеепископа Геннадия Пермского, рукоположенного Антонием, «архиепископом владимирским и всея России», но тоже с приставкой «лже» (по крайней мере по мнению властей). Список суздальских лжеепископов, попов и монахов также весьма внушителен. По замечанию одного современника, в России действовала «самозваная иерархия», управляемая из Москвы лжепатриархом Антонием, которому подчинялись лжеепископы, разделившие между собой лжекафедры от западных границ до Сибири. Власти не знали к ним снисхождения: Аркадий, Конон и Геннадий были выпущены на свободу только в 1881 году, проведя в заключении 27, 23 и 18 лет соответственно, причем около десяти лет – в одиночных камерах. Пругавин по этому поводу замечает, что преследования старообрядческого духовенства, совершавшего богослужение частным образом, были противоправны, поскольку закон запрещал только публичное отправление ими культа.

ЦАРСТВО БОЖИЕ НА ЗЕМЛЕ

С середины XVII века значительное число православных верующих состояло в сектах. Часть сектантов образовала новую секту, секту скопцов. Весь XIX век шла миграция хлыстов и скопцов в Сибирь, куда их переселились несколько тысяч. Впрочем, в начале XX века их можно было встретить уже на территории почти всей европейской части России. Священный Синод негодовал, видя среди членов секты дворян и помещиков обоих полов, архимандритов и настоятелей монастырей. Представители известнейших купеческих династий Москвы и Петербурга – Солодовниковы, Колесниковы, Плотицыны и другие – составляли костяк секты. Ее основатель Кондратий Селиванов жил в богатом петербургском доме купцов Ненастьевых и пользовался благоволением Павла I и Александра I. Среди его самых частых посетителей были обер-прокурор Синода князь Александр Голицын и граф Петр Толстой, бывший военный губернатор столицы. У дверей его дома день и ночь стояли кареты, украшенные гербами родов, составлявших цвет российского дворянства; губернаторов и министров сменяли вельможи и полицейские начальники. В XX веке мода на скопцов и хлыстов спала, уступив место увлечению сектами, не требовавшими столь сурового аскетизма; но два процесса над скопцами, прошедшие в Ленинграде в 1929 и 1930 году, обнаружили существование в одном только городе по меньшей мере четырех скопческих «кораблей», причем два из них объединяли несколько десятков оскопленных женщин, почти исключительно работниц текстильной фабрики имени Желябова. В Москве в это же время насчитывалось около 500 адептов этой секты, несколько десятков которых уже были оскоплены.

Нередко секты обзаводились собственными христами, богоматерями, пророками, живыми богами и прочими явленными апостолами. Перечень этих лиц получился бы длинным. Селиванов, который имел привычку выходить к своим последователям в компании державших его под руки скопцов, «святого Иоанна» и «святого Петра», как их должны были называть прочие члены секты, хорошо усвоил логику сакрализации монарха и воплотил ее, доведя до крайнего предела: он объявлял себя не только Петром III, но и Богом.

ЖУЛИКИ СЛЕТАЮТСЯ

Обилие циркуляров и воззваний, выпускаемых министерством внутренних дел, Синодом и полицейскими управлениями многих городов, дает представление о масштабе религиозного самозванчества, наблюдавшегося на рубеже XIX–XX веков. Проходимцев, появившихся тогда на сцене, можно разделить на три категории. Первая включала лжемонахов с Афона и из Иерусалима, сборщиков денег в деревнях и заметных фигур, живших в столицах и нередко пользовавшихся покровительством влиятельных особ. Испитые физиономии этих «монахов», заявлявшихся в деревни целой гурьбой, не останавливали мужиков, которые не скупились на пожертвования. Крест, выжженный на руке, считался Божьей меткой, указывавшей на «избранность» монаха, на которого возложена миссия по сбору взносов. Они часто бывали дважды в одном месте; приезжая во второй раз с благодарственными письмами от иерусалимского патриарха, они снова выманивали деньги у ободренных крестьян. Благочестивых мужиков охватывало ликование, и они организовывали сбор средств. Собранные деньги отправлялись по почте в южнорусские города, особенно в Одессу, или же прямо в Константинополь, где у лжемонахов были свои конторы. Правда, не ко всем из них подходит приставка «лже»: случалось, что во время полицейских облав задерживали самых настоящих и вполне влиятельных монахов. Когда Синод в попытке покончить с мошенничеством сам организовывал сбор пожертвований для Афонского монастыря, лжемонахи через прессу и письма обращались к народу: не верьте Синоду, говорили они, мы не получаем денег, которые вы ему переводите. Посылайте взносы прямо по почте, а если чиновники почтовых учреждений откажутся принять от вас конверты с деньгами, немедленно уведомьте нас!.. Иногда события развивались по иному сценарию. В 1890 году на Афонскую гору из Санкт-Петербурга приехали некий «князь и его личный секретарь» и выманили у тамошних монахов деньги на то, чтобы хлопотать об их делах перед российскими властями.

Вторую группу составляли лжечудотворцы, наводнившие Россию Божьи люди, которые выманивали у болящих деньги, пообещав им чудесное исцеление, и, не дожидаясь, пока чудо свершится, куда-то испарялись. И наконец, третья категория: вереница лжепаломников, юродивых и пророков – один называл себя ангелом, другой демонстрировал зевакам руку, якобы «когда-то заушавшую Христа», третий представлялся царем иудейским… Паломника Антония, простого сибирского крестьянина, судимого за кражу, пригласили в Кронштадт освящать корабли царского флота. Встречались и «монахи-ревизоры», тщательнейшим образом проверявшие счета духовных школ и… женских монастырей. «Точно стая саранчи, – пишет Короленко, – налетают они на „святую Русь“ и из Персии, и из Палестины, и из Турции, подымаются, наконец, из собственных недр нашей жизни».

Пресса и архивы показывают, что описанное явление не исчезло и поныне, хоть и утратило былой размах. Об этом среди прочего свидетельствуют те формы, которые принимало сопротивление действиям «воинствующих атеистов» в 1930‐е годы, а также бесчисленные «богоматери», регулярно объявлявшиеся тут и там и дожившие до нынешнего религиозного бума. Деятельность некоторых таких «мессий» никак не была обусловлена особенностями российской политической обстановки, что сближало их с западными «пророками». Но были и иные случаи. Например, определение лжемуллы, используемое советской прессой в годы Афганской войны для характеристики тех мусульманских священнослужителей, которые проповедовали в Средней Азии без официального разрешения, то есть тех, кто не прошел через единственную школу подготовки мулл, утвержденную партией, что можно списать на нежелание властей лишаться монополии на идеологию. Оппозиция «истинный – ложный» с XVI века не только не потеряла актуальности, но вобрала в себя весь диапазон общественных институтов России.

Глава XVIII. НАДЗИРАТЬ, НАКАЗЫВАТЬ, ЛЕЧИТЬ: ЛЕГИТИМАЦИЯ САМОЗВАНСТВА

АГЕНТЫ ОХРАНКИ И ПОЛИЦЕЙСКИЕ

В своем исследовании «самозванщины» В. Г. Короленко сообщал о нашествии самозваных шпиков, упирая на социальную и политическую подоплеку явления. В начале XX века, писал он, «полицейский в штатском» – далеко не почетный титул, но поскольку жители России подвергались всевозможным внесудебным расправам, эта профессия играла немаловажную роль в их жизни и вызывала почти мистический ужас. О 1870‐х годах, «тревожном» десятилетии, на которое приходился всплеск революционной деятельности, Короленко писал, что в этот период «газеты отмечали появление целых самозваных комиссий, являвшихся с формальными обысками и выемками, преимущественно в богатые семьи, после чего исчезали порой довольно крупные суммы». Мог ли он вообразить, что и через семьдесят лет будет наблюдаться нечто подобное? Французский историк Габор Риттершпорн утверждает со ссылкой на архивные данные, что в 1937–1938 годах «ничто в такой степени не характеризует сумятицу, к которой привела кампания против „врагов народа“, как появление в разных частях страны банд налетчиков, которые грабили квартиры, выдавая себя за сотрудников органов, пришедших производить обыск».

Показателен один случай, о котором рассказывает Короленко. 1892 год. К пароходу, шедшему вниз по Волге, подплыла лодка «путейского ведомства»; последовала команда остановиться. В лодке находились два тайных агента. Капитан пригласил их отобедать и поселил в лучшей каюте первого класса. «Командира парохода не смутило то обстоятельство, что оба „агента“ имеют чрезвычайно непрезентабельный вид. Наоборот, это лишь утвердило его в мысли, что агенты именно тайные, имеющие особые основания скрывать свое настоящее звание. Предполагалось, что они командированы в каких-то особо важных видах секретно проверить коммуникационные порядки на Волге». Не доезжая 150 верст до Саратова они вызвали из «путейского ведомства» казенный пароход и уже на нем продолжили свой путь, ни в чем себе не отказывая: в Саратов они прибыли сильно навеселе. Это не помешало им нагнать страху на путейского чиновника, которому они устроили ревизию, остановившись в его доме. «Агенты» собрались уже ехать дальше на казенном пароходе, который был отдан в их распоряжение, но под действием винных паров поссорились и устроили такую потасовку, что на борт был вынужден подняться полицейский. Его предупредили, что буянят тайные агенты, но он «как человек не путейского ведомства и, значит, не подверженный ревизорскому гипнозу» сразу раскусил самозванцев. Зычным голосом он скомандовал: «Смирно!» Один из «секретных агентов» непроизвольно вытянулся во фрунт: выяснилось, что он беглый солдат, а его спутник – простой бродяга, с которым он познакомился где-то в кабаке на почве совместных возлияний. «Тогда только <…> всем стало ясно по физиономии „главного агента“ и по его голым ногам, что он не мог быть истинным ревизором».

Пресса тех лет изобилует такими примерами. Одним из самых талантливых аферистов был, вероятно, Владимир Владимирович Раменский. В 1893–1907 годах за свою псевдоревизорскую деятельность он не раз представал перед судом и приговаривался к различным наказаниям, но, несмотря на это, продолжал с успехом «ревизовать», в том числе и в Сибири, месте своей ссылки, называясь то «графом Толстым», то «секретарем премьер-министра», облагая нечестных на руку чиновников большими поборами и даже отправляя их в тюрьму. Выступая на суде, он ставил себе в заслугу улучшение санитарных норм, которого он добился в различных уездах в качестве «ревизора по медицинской части».

В 1910 году деревенский парень по фамилии Смоковенко, надев папаху и маску, которая «подчеркивала звание тайного агента», заявился в одно из сел Черниговской губернии. Представившись «агентом сельской сыскной полиции», он произвел в нескольких домах форменные обыски, но ничего не конфисковал, действуя ради забавы, как бы из желания продемонстрировать, что кто угодно может стать самозванцем. Стоит ли в таких условиях удивляться самоуверенности субъекта, который в 1899 году выдавал себя за «крестника императора» и подписывался «титулярным советником» его императорского высочества, генералом Ильей Николаевичем Рожковым, несмотря на то, что был… китайцем. Правда, он действовал в туркестанском городе Чимкенте, но все же…

Если все эти мелкие аферы, имевшие место на рубеже XIX–XX веков, о чем-то свидетельствуют, то о невнятности правовых критериев легитимности, а также, как ни парадоксально, об активности объекта обмана, который заменяет эти критерии чем придется – бумагой с золочеными буквами или даже самим молчанием самозванца, – лишь бы этого самозванца легитимировать.