Текст книги "Сотканный мир"

IV
Вассальная зависимость

1

Около восьмидесяти лет прошло с тех пор, как три сестры в последний раз ходили по землям Фуги. Восемьдесят лет изгнания в Королевстве чокнутых, восемьдесят лет ревностного поклонения, сменяющегося поношением, почти безумие среди потомков Адама, необходимость сносить бесчисленные унижения – и все ради того, чтобы в один прекрасный день мстительно вцепиться в Сотканный мир.

Теперь они зависли в воздухе над этой восхитительной землей – ее прикосновение было настолько противно их природе, что пройтись по ней пешком стало бы настоящей пыткой, – и внимательно исследовали Фугу от края до края.

– Она чересчур уж пахнет жизнью, – заметила Магдалена, поднимая голову навстречу ветру.

– Дай нам время, – отозвалась Иммаколата.

– А как там Шедуэлл? – спросила Карга. – Где он сейчас?

– Надо полагать, высматривает клиентов, – ответила инкантатрикс. – Необходимо его разыскать. Я не хочу, чтобы он бродил здесь сам по себе. Он непредсказуем.

– И что тогда?

– Мы позволим свершиться неизбежному, – ответила Иммаколата, плавно разворачиваясь, чтобы рассмотреть каждый ярд этой священной земли. – Позволим чокнутым растащить Фугу на клочки.

– А как же аукцион?

– Никакого аукциона. Слишком поздно.

– Тогда Шедуэлл поймет, что ты использовала его.

– Не больше, чем он использовал меня. Во всяком случае, хотел бы использовать.

Дрожь прошла по призрачному телу Магдалены.

– А тебе никогда не хотелось отдаться ему? – спросила она осторожно. – Всего разочек.

– Нет. Никогда.

– Тогда позволь мне взяться за него. Я смогла бы его использовать. Представь, какие от него будут дети.

Иммаколата протянула руку и вцепилась в хрупкую шею сестры.

– Ты не посмеешь тронуть его, – сказала она. – Даже пальцем.

Физиономия призрака нелепо вытянулась в гротескном выражении разочарования.

– Я знаю, – согласилась Магдалена. – Он принадлежит тебе. И телом, и душой.

Старая Карга засмеялась.

– У этого человека нет души, – заявила она.

Иммаколата выпустила Магдалену, и гнилостные миазмы от призрачного тела сестры протянулись в воздухе между ними.

– О, душа у него есть, – возразила Иммаколата, позволяя гравитации опустить себя вниз. – Но я не хочу даже малой части ее, – ее ноги коснулись земли. – Когда все закончится, когда ясновидцы окажутся в руках чокнутых, я отпущу его восвояси. Не причинив никакого вреда.

– А мы? – спросила Карга. – Что будет с нами? Нас ты тоже отпустишь?

– Все как мы договаривались.

– Мы сможем кануть в забвение?

– Если вы хотите этого.

– Больше всего на свете, – заверила Карга. – Больше всего.

– Есть вещи и похуже, чем бытие, – заметила Иммаколата.

– Да ну? – удивилась Карга. – Можешь назвать хоть одну?

Иммаколата призадумалась.

– Нет, – признала она с легким вздохом разочарования. – Наверное, ты права, сестрица.

2

Шедуэлл улизнул из распадающегося дома через мгновение после того, как Кэл с Нимродом выскочили в окно, и едва избежал столкновения с облаком, поглотившим Деверо. Шедуэлл упал лицом вниз, рот его был полон пыли и чувствовал горький вкус поражения. Распродажа Распродаж после стольких лет радостного ожидания закончилась разрушением и унижением – от этого впору разрыдаться.

Но Шедуэлл не стал рыдать. Во-первых, по натуре он был оптимистом и в сегодняшней неудаче видел зерно завтрашней сделки. Во-вторых, зрелище Фуги, обретающей очертания, заставило его позабыть обо всех огорчениях. А в-третьих, он нашел того, кому было еще хуже, чем ему.

– Что, черт возьми, происходит?

Это был Норрис, король гамбургеров. Кровь и известковая пыль покрывали правую часть его лица, в эпицентре урагана он потерял половину пиджака, большую часть брюк и один прекрасный итальянский ботинок. Второй ботинок Норрис нес в руках.

– Я с тебя шкуру спущу! – заорал он на Шедуэлла. – Ты, ослиная задница! Только посмотри на меня, твою мать!

Он принялся колотить Шедуэлла ботинком, но у Торговца не было настроения получать оплеухи. Он от души дал сдачи. Через секунду они уже сцепились, как двое пьяниц, не обращая внимания на невероятные виды, оживающие рядом с ними. После драки оба задышали еще тяжелее, чем прежде, и еще больше испачкались в крови, однако это никак не способствовало решению их проблем.

– Ты должен был принять меры предосторожности! – выплюнул Норрис.

– Слишком поздно теперь предъявлять обвинения, – ответил Шедуэлл. – Сотканный мир распускается, хотим мы того или нет!

– Я бы и сам распустил его, – сказал Норрис. – Если бы заполучил. Но я был бы наготове, в ожидании. У меня были бы силы войти внутрь и управлять им. А теперь что? Это же хаос! Я даже не знаю, где тут выход!

– Да где захочешь. Фуга не такая уж большая. Если хочешь выйти, иди в любом направлении.

Этот простой совет немного успокоил Норриса. Он обратил внимание на раскинувшийся вокруг ландшафт.

– Впрочем, я не знаю, – произнес он. – Возможно, так оно и лучше. По крайней мере, теперь видно, что я мог бы купить.

– И как оно тебе?

– Все не так, как я себе представлял. Я ожидал чего-то более… прирученного. Честно говоря, теперь я не уверен, что хочу обладать этим местом.

Он осекся, когда какое-то животное – такого явно не видели ни в одном зоопарке на свете – выскочило из путаницы нитей и зарычало, приветствуя мир, а потом умчалось вдаль.

– Видал? – спросил Норрис. – Что это было?

Шедуэлл пожал плечами.

– Я не знаю, – сказал он. – Здесь, наверное, водятся твари, вымершие задолго до нашего рождения.

– Но вот это… – произнес Норрис, глядя вслед составленному из разнородных фрагментов зверю. – Я никогда не видел ничего подобного, даже в книжках. Точно тебе говорю, не нужно мне это гребаное место. Выведи меня отсюда!

– Ты и сам найдешь выход, – заявил Шедуэлл. – У меня здесь дела.

– Никаких дел, – возразил Норрис, тыча в него ботинком. – Мне нужен телохранитель. Ты им и будешь.

Вид короля гамбургеров, превратившегося в неврастеника, позабавил Шедуэлла. Более того, истерика Норриса дала ему ощущение безопасности. Может быть, зря.

– Слушай, – произнес Торговец, смягчаясь. – Мы с тобой вляпались в одно и то же дерьмо…

– Черт, это верно.

– У меня есть кое-что, оно тебе поможет, – продолжал Шедуэлл, распахивая пиджак. – Чтобы подсластить пилюлю.

Норрис смотрел с подозрением.

– Ну и что это?

– Только взгляни, – произнес Шедуэлл, демонстрируя подкладку пиджака. – Что ты там видишь?

Норрис утер кровь, затекавшую в левый глаз, и уставился на подкладку. Последовала пауза. Шедуэлл уже засомневался, действует ли пиджак, но затем улыбка медленно расползлась по лицу Норриса, и знакомое, столько раз виденное Шедуэллом выражение появилось в его глазах.

– Видишь что-нибудь такое, что тебе нравится? – спросил его Шедуэлл.

– Конечно вижу.

– Так бери. Оно твое. Бесплатно, даром, просто так.

Норрис улыбнулся почти застенчиво.

– Где ты только его нашел? – спросил он, протягивая к пиджаку дрожащую руку. – Прошло столько лет…

С огромной осторожностью он вынул из складок пиджака то, что его соблазняло. Это оказалась заводная игрушка, солдатик с барабаном, настолько преданно и ясно сохранившийся в его памяти, что у иллюзии, которую Норрис сжимал в руке, в надлежащих местах были воссозданы все зазубрины и царапины.

– Мой барабанщик, – произнес Норрис, рыдая от радости, как будто только что заполучил восьмое чудо света. – О, мой барабанщик! – он перевернул солдатика. – Но тут нет ключика, – сказал он. – У тебя остался ключик?

– Может быть, со временем я найду его для тебя, – пообещал Шедуэлл.

– У него сломана одна рука, – продолжал Норрис, поглаживая солдатика по голове. – Но он все равно барабанит.

– Ты счастлив?

– О да. Да, спасибо тебе.

– Тогда положи его в карман, а то не сможешь меня нести, – сказал Шедуэлл.

– Нести тебя?

– Я очень устал. Мне нужна лошадь.

Норрис не выказал ни малейшего сопротивления, хотя Шедуэлл был гораздо крупнее и тяжелее его. Барабанщик купил его всего с потрохами, и, пока игрушка была при нем, Норрис скорее рискнул бы сломать себе спину, чем ослушаться того, кто вручил ему подарок.

Мысленно хохоча, Шедуэлл вскарабкался на спину Норрису. Пусть сегодня все планы пошли наперекосяк, но, пока люди страстно мечтают о чем-то, Торговец по-прежнему обладает властью над их душами.

– Куда ты хочешь, чтобы я тебя отвез? – спросил его скакун.

– Куда-нибудь повыше, – велел Шедуэлл. – Отвези меня куда-нибудь повыше.

V
Фруктовый сад Лемюэля Ло

1

Ни Боуз, ни Ганза не были словоохотливыми проводниками. Они почти всю дорогу молчали, открывая рот лишь затем, чтобы предупредить Кэла об опасном участке почвы или призвать его держаться поближе при входе в колоннаду, где слышалось сопение собак. В некотором смысле он был даже рад их молчанию. Он не хотел экскурсии по этим землям; только не этой ночью. С той самой минуты, когда он впервые взглянул на Фугу сверху, со стены сада Мими, он знал: эту страну невозможно нанести на карту, невозможно описать и запомнить все, что в ней есть, как он запоминал свои любимые расписания поездов. Надо научиться понимать Сотканный мир совсем иначе, не как факт, а как ощущение. Границы пропасти, разделявшей его сознание и осмысляемый мир, рассеялись в тумане. В этом мире даже у эха имелось эхо. Каждый из них – и мир, и сам Кэл – был мыслью в голове другого. Это знание, которое он никогда не сумел бы выразить словами, превратило путешествие по Фуге в турне по его собственной жизни. Безумный Муни говорил, что стихи каждый слышит по-разному, такова природа поэзии. Такова же, как понял теперь Кэл, и суть географии.

2

Они шли по длинному склону. Кэл думал, что это, наверное, кузнечики откатываются волнами от его ног; земля казалась живой.

С вершины холма открылся вид на поле. К дальней его стороне примыкал фруктовый сад.

– Почти пришли, – сказала Ганза, и они двинулись в сторону сада.

Фруктовый сад показался Кэлу самым крупным из цельных фрагментов, до сих пор попадавшихся ему на глаза. Здесь было три-четыре десятка деревьев, высаженных рядами и заботливо подстриженных, так что ветви едва соприкасались. А под лиственным пологом протянулись коридоры, поросшие ухоженной травой, бархатистой в неровном свете.

– Это сад Лемюэля Ло, – пояснил Боуз, когда они вошли под деревья. Его нежный голос звучал еще мягче, чем прежде. – Сказка даже среди сказок.

Ганза возглавила их процессию под деревьями. Воздух был неподвижный, теплый, сладкий. Ветви отягощены фруктами, названия которых Кэл не знал.

– Это иудины груши, – подсказал ему Боуз. – Они из тех плодов, какими мы никогда не делились с чокнутыми.

– А почему?

– На то есть причины, – заверил Боуз. Он посмотрел на Ганзу, но та уже исчезла в одной из аллей. – Ты угощайся, – сказал он Кэлу, удаляясь от него в поисках своей подруги. – Лем не будет возражать.

Поначалу Кэлу казалось, что сад просматривается насквозь, но глаза его подвели. Боуз отошел от него шага на три и пропал.

Кэл протянул руку к низко склонившейся ветке и потянул к себе плод. Как только он сделал это, в кроне дерева началась возня, а затем что-то скатилось к нему вниз по ветке.

– Только не этот!

Голос звучал как настоящий бас-профундо. А говорила обезьянка.

– Наверху они гораздо слаще, – сообщила она, поднимая на Кэла карие глаза.

Потом обезьянка умчалась туда, откуда пришла, и от ее прыжков на Кэла посыпались листья. Он попытался проследить за ее перемещениями, но зверек двигался слишком быстро. Вскоре обезьянка вернулась обратно с плодами, и не с одним, а двумя. Она уселась на ветку и сбросила плоды Кэлу.

– Очисти их, – предложила она. – По одному на каждого.

Несмотря на название, плоды не были похожи на груши. Они были размером со сливу и покрыты плотной кожицей. Хотя и толстая, эта кожица не могла скрыть аромат, исходящий от заключенной внутри мякоти.

– Чего же ты ждешь? – требовательно спросила обезьянка. – Они вкусные. Это головокружители. Очисти и сам попробуй.

Присутствие говорящей обезьяны – одно это заставило бы Кэла остолбенеть неделю назад – сейчас воспринималось само собой разумеющимся, как часть местного колорита.

– Так вы зовете их головокружителями? – уточнил он.

– Иудины груши, головокружительные фрукты. Это одно и то же.

Обезьянка не спускала глаз с рук Кэла, дожидаясь, пока он очистит груши. Но чистить их было сложнее, чем любые фрукты, с какими он имел дело раньше; видимо, поэтому обезьянка и заключила с ним договор. Липкий сок брызгал из-под содранной кожицы и стекал по рукам, аромат становился все более соблазнительным. Едва он дочистил первую грушу, как обезьянка выхватила у него фрукт и принялась жадно есть.

– Вкусно… – бормотала она с набитым ртом.

Ее довольному урчанью эхом вторил голос из-под дерева. Кто-то довольно причмокнул, и Кэл отвлекся от своих трудов, увидев под деревом человека. Тот сидел на корточках и сворачивал самокрутку. Кэл посмотрел на обезьянку, затем снова на человека, и голос зверька обрел для него новый смысл.

– Отличный фокус, – заметил Кэл.

Мужчина поднял на него глаза. Черты его лица были совершенно монголоидными, на лице расплылась широкая улыбка, как будто непонимающая.

– Какой еще фокус? – поинтересовался голос из ветвей.

Сбитый с толку этим лицом под деревом, Кэл решил настаивать на своей догадке и адресовал ответ не кукле, а кукловоду:

– С чревовещанием.

Незнакомец по-прежнему улыбался, выказывая полное непонимание. Зато обезьянка громко засмеялась.

– Ты лучше ешь, – сказала она.

Пальцы Кэла быстро содрали с плода кожуру. Головокружитель был очищен, однако какое-то неясное подозрение мешало Кэлу поднести его ко рту.

– Попробуй, – сказала обезьянка. – Они не ядовитые.

Аромат был слишком соблазнительным, чтобы отказаться. Кэл откусил кусочек.

– Во всяком случае, для нас, – добавила обезьянка и снова засмеялась.

На вкус фрукт оказался еще лучше, чем можно было предположить по запаху. Мякоть сочная, а сок густой, как ликер. Кэл облизал пальцы и испачканные ладони.

– Понравилось?

– Очень.

– Еда и питье разом, – обезьянка посмотрела на человека под деревом. – Хочешь, Смит? – спросила она.

Мужчина поднес к самокрутке спичку и затянулся.

– Ты меня слышишь?

Так и не получив ответа, обезьянка снова убежала на верхние ветви.

Кэл, доедавший свою грушу, обнаружил в середине косточки. Он сжевал и их. Легкая горечь семечек только оттеняла сладость плода.

Теперь он услышал, что где-то между деревьями звучала музыка. То весело и ритмично, то задумчиво.

– Еще одну? – спросила обезьянка, появляясь из ветвей на этот раз не с парой, а с целой пригоршней плодов.

Кэл проглотил последний кусочек.

– Условия сделки прежние, – сказала обезьянка.

Охваченный неожиданной алчностью Кэл взял три груши и принялся очищать их.

– Здесь есть кто-то еще, – обратился он к кукловоду.

– Ну конечно, – подтвердила обезьянка. – Это место всегда было многолюдным.

– Почему ты все время разговариваешь через животное? – спросил Кэл, когда пальчики обезьянки забирали из его руки грушу.

– Меня зовут Новелло, – сообщила обезьянка. – И кто тебе сказал, что он вообще умеет разговаривать?

Кэл засмеялся – и над собой, и над представлением.

– Дело в том, – продолжала обезьянка, – что ни один из нас уже не понимает, кто есть кто. Но ведь это и есть любовь, ты не находишь?

Она закинула голову назад и сжала грушу в пальцах, так что сок полился ей прямо в горло.

Музыка изменилась, стала по-новому пленительной. Кэлу очень хотелось понять, на каких инструментах ее играют. Кажется, скрипки, а еще флейты и барабаны. Однако до него доносились и другие звуки, происхождение которых он не мог определить.

– Прошу прощения, у нас тут вечеринка, – сказал Новелло.

– Должно быть, большой прием.

– Да уж, пожалуй. Хочешь взглянуть?

– Да.

Обезьянка пробежала по веткам и спустилась по стволу туда, где сидел Смит. Кэл дожевал семечки второго головокружителя, протянул руку между листьями, сорвал еще горсть фруктов, сунул в карман на случай, если потом захочется перекусить, и взялся за очередную грушу.

Звуки обезьяньей болтовни заставили Кэла посмотреть на Новелло и Смита. Зверюшка сидела на груди человека, и они разговаривали друг с другом: сплошь лепет и вскрики. Кэл переводил взгляд с человека на обезьянку и снова на человека. Он не мог понять, кто из них говорит и о чем.

Беседа вдруг резко оборвалась. Смит поднялся, обезьянка теперь сидела у него на плече. Не позвав за собой Кэла, они двинулись между деревьями. Кэл пошел следом, на ходу очищая и откусывая груши.

Люди, гулявшие по саду, занимались тем же: стояли под деревьями и угощались фруктами. Двое даже забрались на деревья и сидели, укрытые ветвями, купаясь в напоенном ароматами воздухе. Другие же, либо равнодушные к фруктам, либо пресытившиеся ими, развалились на траве и негромко переговаривались друг с другом. Атмосфера царила самая миролюбивая.

«Небеса – это цветущий сад, – подумал на ходу Кэл, – а Бог – изобилие».

– Это фрукты в тебе говорят, – отозвался Новелло.

Кэл даже не заметил, как высказал эту мысль вслух. Он поглядел на обезьянку, смутно чувствуя, что потерял ориентацию в пространстве.

– Ты поосторожнее, – предупредил зверек, – слишком много иудиных груш тебе повредят.

– У меня крепкий желудок, – ответил Кэл.

– А кто говорит о желудке? – удивилась обезьянка. – Эти плоды не просто так называют головокружителями.

Кэл не обратил внимания на предостережение. Снисходительный тон зверька рассердил его. Он ускорил шаг и обогнал человека с обезьянкой.

– За собой смотри, – бросил он Новелло.

Кто-то промелькнул между деревьями впереди, и до Кэла донесся отголосок смеха. Звук мгновенно сделался видимым, подъем и падение тона стали всплесками света, разлетевшимися в стороны, как лепестки нарциссов на шквальном ветру. Волшебство за волшебством. Очищая на ходу новый чудесный плод Ло, Кэл поспешил на звуки музыки.

И его взгляду открылось зрелище. Сине-желтый ковер был расстелен на земле под деревьями, плавающие в масле фитили мигали по его периметру, а вдоль края выстроились музыканты, которых он слышал. Их было пятеро: три женщины и двое мужчин в официальных костюмах и платьях темных тонов. В ткань нарядов были вплетены сверкающие узоры, и от малейшего движения материя так переливалась в свете коптилок, что Кэл вспомнил радужных тропических бабочек. Однако более всего поражал тот факт, что у квинтета не было инструментов. Они выпевали партии скрипок, флейт и барабанов, добавляя к этому еще один, совершенно особенный звук, не похожий ни на один из известных. Эта музыка не подражала звукам природы – пению птиц или китов, шуму деревьев или водопада, – но выражала то, что невозможно передать словами, что лежит между биениями сердца, куда не в силах заглянуть разум.

От их музыки волны счастья прокатывались по спине Кэла.

Представление привлекло около тридцати ясновидцев, и Кэл присоединился к ним. Некоторые заметили его появление и исподтишка бросали в его сторону любопытные взгляды.

Кэл рассматривал публику и пытался понять, к какому из четырех семейств они относятся. Но это оказалось почти невозможным. Поющий оркестр предположительно состоял из Айя – ведь Апполин упоминала, что кровь Айя наделила ее хорошим певческим голосом. Но кто остальные? Кто принадлежит, например, к Бабу – роду Джерико? Кто Йе-ме, а кто Ло?

Он видел африканские и европейские лица, пару физиономий ярко выраженного восточного типа, а некоторые имели и вовсе нечеловеческие черты: у кого-то были золотистые глаза Нимрода (и, надо полагать, хвост), у одной пары по лицу тянулись симметричные узоры, а другие украсили себя – то ли под воздействием моды, то ли из религиозных убеждений – мастерски сделанными татуировками и необыкновенными прическами. То же ошеломляющее многообразие наблюдалось и в одежде. Строгие платья конца девятнадцатого века были перекроены в соответствии со вкусами владельцев, а в расцветке юбок, пиджаков и жилетов проглядывало то же самое радужное многоцветие: по-карнавальному яркие нити только того и ждали, чтобы выделиться из однотонной материи.

Кэл переводил восхищенный взгляд с одного лица на другое и ловил себя на том, что мечтает подружиться с каждым из них, хочет познакомиться с ними, прогуляться, поделиться своими тайнами. Он смутно подозревал: должно быть, в нем говорят фрукты. Но раз они так говорят, это мудрые фрукты.

Он уже утолил голод, но все же вынул из кармана еще одну грушу и собирался очистить ее, когда музыка вдруг смолкла. Раздались аплодисменты и свист. Квинтет раскланялся. После чего поднялся бородатый мужчина с морщинистым, словно грецкий орех, лицом, до этого сидевший на стуле у кромки ковра.

Он посмотрел прямо на Кэла и произнес:

– Друзья мои, друзья мои… среди нас находится чужестранец…

Аплодисменты смолкли. Все лица повернулись к Кэлу, и он ощутил, как его щеки заливает румянец.

– Идите сюда, мистер Муни! Мистер Кэлхоун Муни!

Ганза говорила правду – здешний воздух разносил слухи.

Человек манил его рукой. Кэл забормотал что-то, отказываясь.

– Идите же сюда. Развлеките нас немного! – сказал человек.

От этих слов сердце Кэла бешено забилось.

– Я не могу, – ответил он.

– Ну конечно, вы можете, – широко улыбнулся человек. – Разумеется, можете!

Снова раздались аплодисменты. Сияющие лица улыбались ему. Кто-то коснулся его плеча. Кэл обернулся и увидел Новелло.

– Это мистер Ло, – сообщила обезьянка. – Ты не можешь ему отказать.

– Но я ничего не умею…

– Все что-нибудь да умеют, – возразила обезьянка. – Хотя бы громко пукнуть.

– Ну, идите же! – звал Кэла Лемюэль Ло. – Не стесняйтесь.

Против собственной воли Кэл пробрался сквозь публику к ряду коптилок.

– Честное слово, – сказал он Ло, – я сомневаюсь…

– Вы с аппетитом ели мои фрукты, – отозвался Ло совершенно беззлобно, – и самое меньшее, что вы можете сделать, – развлечь нас.

Кэл огляделся в поисках поддержки, но увидел лишь внимательно глядящие на него лица.

– Я не умею петь, и ноги у меня растут не оттуда, чтобы танцевать, – признался он в надежде, что это самоуничижение поможет ему спастись.

– Ваш прадед был поэтом? – спросил Лемюэль. Он почти укорял Кэла за то, что гость не упомянул о таком факте.

– Верно, – кивнул Кэл.

– Разве вы не можете прочитать нам стихотворение вашего прадеда? – предложил Лемюэль.

Кэл на секунду задумался. Он ясно понял, что ему не дадут выйти из круга, если он не заплатит за свою жадность хотя бы символически, а предложение Лемюэля было не так уж плохо. Много лет назад Брендан научил Кэла паре отрывков из творений Безумного Муни. В то время Кэл нашел в них мало смысла – ему было лет шесть, – однако их ритм завораживал.

– Ковер в вашем распоряжении, – произнес Лемюэль и отступил в сторону, пропуская Кэла на сцену.

Кэл еще не успел мысленно пробежаться по строчкам – все-таки он учил их двадцать лет назад, – как уже стоял на ковре, глядя на зрителей сквозь ряд мерцающих огней.

– Мистер Ло сказал правду, – начал он, полный сомнений. – Мой прадед…

– Погромче! – крикнул кто-то.

– Мой прадед был поэтом. Я попытаюсь прочесть одно его стихотворение. Не знаю, вспомню ли я, но буду стараться.

При этих словах раздались разрозненные аплодисменты, отчего Кэл растерялся еще сильнее, чем прежде.

– А как оно называется, это стихотворение? – спросил Лемюэль.

Кэл напряг память. В названии было еще меньше смысла, чем в самих стихах, когда он заучивал их, однако он все равно запомнил его бездумно, как попугай.

– Стихотворение называется «Шесть банальностей», – произнес он.

Язык Кэла воспроизвел слова быстрее, чем разум успел сдуть с них пыль.

– Читайте же, мой друг, – произнес хозяин сада.

Публика затаила дыхание, только пламя металось в плошках по периметру ковра. Кэл начал.

– Любови часть…

Одно жуткое мгновение разум был абсолютно пуст. Если бы кто-то сейчас окликнул его по имени, он не сумел бы ответить. Два слова, и Кэл начисто лишился дара речи.

В тот панический момент Кэл осознал, что больше всего на свете хочет произвести приятное впечатление на это чудесное собрание, хочет показать, как он счастлив находиться среди них. Но его проклятый язык…

Где-то в глубине мозга поэт произнес:

«Давай, мальчик. Расскажи им, что знаешь. Не пытайся вспоминать. Просто рассказывай!»

Кэл начал снова, на этот раз не запинаясь, а с полной уверенностью, как будто прекрасно помнил все строчки. И, черт побери, так оно и было. Слова легко выходили из его уст, он говорил таким звучным голосом, какого никогда в себе не подозревал. Голосом барда он декламировал:

 
Любови часть – невинность,
Любови часть есть блуд,
А часть любови – молоко,
Что киснет, как прольют.
Любови часть – сочувствие,
Любови часть – сумах,
А часть любви – предчувствие
Возврата плоти в прах.
 

Восемь строк, и все они произнесены. Кэл стоял, а слова эхом отдавались у него в голове; он был рад, что сумел дочитать без запинки, и в то же время мечтал, чтобы стихи продолжались. Он поднял глаза на слушателей. Больше никто не улыбался, все странно смотрели на него изумленными глазами. В первую секунду Кэл забеспокоился, не оскорбил ли он их чем-то. Но затем раздались аплодисменты. Все хлопали, поднимая руки над головами. Послышались одобрительные крики и свистки.

– Чудесное стихотворение! – сказал Ло, от души аплодируя. – И чудесно исполнено!

С этими словами он снова вышел из толпы зрителей и дружески обнял Кэла.

«Ты слышал? – спросил Кэл поэта у себя в голове. – Ты им понравился».

И в ответ пришел еще один поэтический отрывок, как будто только что сочиненный Безумным Муни. Кэл не стал читать его вслух, но явственно услышал:

 
Простите мне мои грехи!
Чтоб вас развлечь, пишу стихи!
 

До чего же это чудесное занятие – развлекать публику! Кэл тоже обнял Лемюэля.

– Не стесняйтесь, мистер Муни, – предложил хозяин сада, – угощайтесь, ешьте фрукты сколько пожелаете.

– Благодарю, – сказал Кэл.

– А вы были знакомы с поэтом? – спросил Ло.

– Нет, – ответил Кэл. – Он умер до моего рождения.

– Разве умер тот, чьи слова и чувства до сих пор вызывают трепет? – возразил мистер Ло.

– Это правда, – согласился Кэл.

– Конечно, правда. Могу ли я в такую ночь лгать?

Сказав это, Лемюэль вызвал из толпы кого-то еще, и на ковер вышел новый исполнитель. Отступая за ряд огней, Кэл ощутил укол ревности. Он мечтал о повторении того захватывающего мига, желал снова ощутить, как его речи завораживают публику, трогают сердца и оставляют след в душах. Он мысленно пообещал себе выучить что-нибудь еще из стихов Безумного Муни, как только окажется дома. И когда он попадет сюда в следующий раз, у него наготове будут новые чудесные строки.

Его то и дело целовали и жали ему руку, пока он пробирался через толпу. Когда он снова посмотрел на ковер, то с удивлением обнаружил, что следующий номер исполняют Боуз с Ганзой. Еще сильнее он удивился, осознав, что они обнажены. Их нагота была совершенно лишена эротизма – такая же чопорная, как сброшенная ими одежда. Никто из зрителей не выказывал ни малейшей неловкости, все смотрели на пару так же серьезно и выжидающе, как до того на Кэла.

Боуз с Ганзой разошлись на противоположные стороны ковра, постояли мгновение, затем развернулись и начали сходиться. Они медленно сближались, пока не соприкоснулись: нос к носу, губы к губам. У Кэла промелькнула мысль, что это все-таки эротический номер, пусть и не совпадающий с его представлениями об эротике, поскольку партнеры продолжали сближаться. Точнее, если верить глазам, они продолжали вдвигаться друг в друга, лица их исчезали, торсы и конечности сливались, пока не осталось одно тело, а головы не превратились в один гладкий шар.

Иллюзия была полная. Но это еще не все: Боуз и Ганза не останавливались, они двигались вперед, и теперь их лица проступали из затылков друг друга, словно кости их сделались мягкими, как пастила. А они все продолжали движение, пока не стали похожи на сиамских близнецов, сросшихся спинами. Общая голова разделилась, и возникло два лица.

А потом, словно увиденного было недостаточно, фокус перешел в следующую фазу: во время этого движения оба поменяли пол, чтобы в итоге занять – снова разделившись – места друг друга.

Это и есть любовь, как сказала обезьянка. Теперь Кэл получил доказательство ее слов, воплощенное телесно.

Актеры раскланивались, звучали овации. Кэл отошел от толпы и устремился под деревья. Смутные мысли роились в его голове. Первая: он не может торчать здесь всю ночь, надо отыскать Сюзанну. Вторая: было бы разумно найти себе проводника – может быть, подойдет обезьяна?

Но главное, его внимание снова привлекли склоненные под тяжестью плодов ветки. Он протянул руку, сорвал пригоршню фруктов и стал очищать их от кожуры. Звуки импровизированного водевиля Ло все еще долетали до Кэла. Он услышал смех, потом новые аплодисменты, и опять зазвучала музыка.

Кэл ощутил, что его конечности налились тяжестью, пальцы едва шевелились, веки закрывались. Он подумал, что лучше присесть, пока не упал, и устроился под деревом.

Дремота наваливалась на него, сопротивляться не было сил. Ничего страшного, если он немного поспит. Он здесь в полной безопасности, омытый звездным светом и аплодисментами. Веки Кэла затрепетали и закрылись. Казалось, он видит приближение сна: огни сделались ярче, а голоса громче. Он улыбнулся, приветствуя их.

Ему снилась прежняя жизнь.

Он стоял в комнате с закрытыми ставнями, заключенной у него в мозгу. Забытые дни возникали на стене, как картинки из волшебного фонаря; эпизоды извлекались из груды позабытых воспоминаний. Кэл даже не подозревал об их существовании. Однако сцены, мелькавшие перед ним сейчас – отрывки из неоконченной книги его жизни, – уже не казались реальными. Эта книга была собранием выдумок, а правдивой сделалась в лучшем случае только тогда, когда он выпрыгнул из своей банальной истории и заметил проблеск застывшей в ожидании Фуги.

Шум аплодисментов вырвал Кэла из сна, глаза его открылись. Звезды по-прежнему светили меж ветвей фруктовых деревьев, по-прежнему слышался смех, а огни коптилок были совсем близко. Все шло своим чередом на его только что обретенной земле.

«Я не жил до этого момента, – думал Кэл, пока шло представление на ковре. – Просто не жил».

Удовлетворенный этим пониманием, он мысленно очистил очередную грушу Ло и поднес ее ко рту.

Кто-то где-то зааплодировал ему. Кэл поклонился, однако на этот раз уже не проснулся.