Текст книги "Хроники Б-ска +"

Мы знали, что где-то на мясокомбинате обитает музыкант, который раньше играл чуть ли не в оркестре самого Якова Скоморовского. И вот он появился у нас. Звали его Николай Митрофанович Зудилкин (Зудила). Полноватый, лет 50-ти с гаком, с огромной обрамленной седовато-рыжими кудряшками лысиной, он сразу стал у нас заводилой. У него был редкий деревянный крытый кларнет и тенор-саксофон довоенного производства ленинградского завода музинструментов. Зудила был нрава бесшабашного. Когда он играл, его массивная челюсть вибрировала, как незастывший студень, глаза горели неоновым пламенем, а из раструба вылетали массивные сочные звуки.

– Николай Митрофанович, – приставал я, – а как получить такой звук?

– Запросто, чувачок, – отвечал Зудила. – Ты берешь дудочку и дуешь… Час, два, день, десять… И у тебя получится! Лет через десять!

В футляре Зудилкиного саксофона кроме разобранного кларнета в отсеке с мундштуками и тростями всегда находились самые необходимые для поднятия настроения вещи: стограммовый стаканчик (гленчик), кусочек сырка «Дружба» или сальца, луковичка и ломтик хлеба. Зудила был почти всегда в приподнятом настроении, поэтому играл весело. Кроме того, он был еще и философ.

– Чувачок, – говариал он, – запомни: в оркестре все инструменты должны играть, а саксофон петь!

– Ну как же, – возражал я, – а говорят «поющая скрипка», «поющая гитара»…

– Ты же умный вроде мужик, чувачок, и с верхним уже образованием! – Зудила поводил плечами. – Ну как можно петь, пойми, на бычачьей жиле или медной проволоке? Поют легкими, горлышком, губками… А так только можно играть на кларнете или на саксофоне! Вот, чувачок, слушай, колесо от телеги может нарисовать почти любой. А вот так нарисовать, чтобы оно ехало, может только художник. Так же и в музыке. Тренькать могут почти все, а вот играть, чтоб из инструмента выходила музыка, могут только музыканты!

Играл Зудила самозабвенно, иногда забываясь и теряя ориентировку. На одном из концертов под сильным шофе он выпустил изо рта мундштук и никак не мог поймать его снова. Пришлось мне поддержать его качающуюся голову и всунуть в рот мундштук. Зудила удивленно похлопал глазами и заиграл…

Стояли мы как-то в страшную метель на остановке в Фокинском районе. Где-то вдалеке слышались звуки похоронного марша. Затем звуки оркестра стали отдаляться, но рыдающий кларнет двигался в нашу сторону. Наконец на проезжей части показалась одинокая фигура Зудилы. Он шёл, ссутулившись, в своем бессменном буклированном пальто и такой же кепке, в руках кларнет. Его слегка покачивало, но он с упорством наяривал марш во всю мощь своих легких.

– Николай Митрофанович, – окликнули мы его, – куда это ты пилишь?

– Чуваки, а где я? – испугался Зудила, выныривая из поднятого воротника.

– Да в Советский район идёшь.

– Как? – в глазах Зудилы отразилось великое удивление. – А где они? Когда это они свернули?

Он огляделся и трусцой бросился догонять процессию.

Играли мы как-то в новогодний вечер в драмтеатре.

– Ой, а у меня инструмент дома! Я сейчас, минут через 30 приду, – сказал Зудила и побежал ловить такси.

Однако ни через 30 минут, ни через час он не появился. Мы играли без него. Где-то уже заполночь вышли покурить на балкон. Вокруг стоящей на площади перед театром елки в мерцании огней и круговерти снежинок кружились в вальсе пары. На ступеньках сидел Зудила и на саксофоне наяривал вальс.

– Николай Митрофанович, так ты чего не заходишь, мы ждем-ждем?

– Так, чувачки, – оправдывался Зудила, – меня дружинники туда не пустили!

Поздней зимней ночью 1963 года после одного из концертов я, проводив девушку, возвращался домой с футляром в руках. В футляре покоились саксофон-альт и кларнет.

Уже где-то в районе площади Партизан я обратил внимание на идущего за мной на расстоянии 30 – 40 метров парня. Он шел, выдерживая дистанцию, с точностью повторяя все мои маневры. Улицы были пустынны, и это меня насторожило, но не сильно – в городе меня знала, как говорится, каждая собака, а недругов не было. Свернув на свою Трудовую улицу, совсем забыл о попутчике и, уже открывая калитку дома, получил страшный удар по голове и потерял сознание. Ударили меня монтировкой или металлической трубой, и если бы не зимняя шапка-ушанка, последствия могли были быть печальными.

Когда очнулся, никого рядом не было. Не было и футляра с инструментами. По какой-то причине, обливаясь кровью и поминутно теряя сознание, я пополз не домой, а обратно на улицу Горького, к музучилищу. Там на меня и наткнулся возвращавшийся с дежурства милиционер, который вызвал «скорую». Было часа два ночи, падал легкий, пушистый снежок, на котором четко отпечатались следы грабителя. Пойти по этим следам и задержать грабителя не представляло труда. Но то ли не было милиционеров, то ли не хотели будить дежурную собаку, но группа оперов прибыла, по словам моих родителей, только утром, когда все следы были затоптаны. Оперы произвели какие-то замеры, нарисовали схемы и отбыли восвояси, а я с проломленным черепом оказался в нейрохирургии.

Когда я немного отошел, ко мне в палату заявился следователь. Сельского вида паренек задавал стандартные вопросы. Мне пришлось долго объяснять, что такое саксофон и чем он отличается от самовара. К тому же следователь отрабатывал невероятнейшую версию: не мог ли я, дабы завладеть принадлежавшими клубу инструментами, садануть себя по черепу сам или подговорить совершить это кого-нибудь из своих подельников.

Где-то через полгода, когда я уже был на ногах, он повез меня в Орел, где, по оперативным данным, появился «левый» инструмент. Следователь поехал в командировку, а я взял на заводе отпуск без содержания и должен был за свои деньги питаться, оплачивать проезд и гостиницу. Поэтому в следующий раз ехать в Курск я отказался…

Николай Митрофанович Зудилкин утешал, мол шрам украшает мужчину, а голова не задница – на ней не сидят.

Жил Зудила на мясокомбинате, и у него в чулане на бельевых веревках всегда висела дефицитная в то время колбасная продукция. Как-то в чулане у Зудилы не оказалось колбасы, а у нас была бутылка.

– Стой тут, – указал он мне место за забором, – я пойду колбаски выброшу.

Была зима. Я замерз и стал бегать туда-сюда вдоль забора. Вдруг метрах в тридцати от меня через забор перелетела палка колбасы. Медленно, чтобы не вызвать подозрений, я направился в сторону колбасы. В это время из ближайших кустов выскочила стая собак. Псы схватили колбасу у меня из-под носа.

– Давай, колбасу, пошли! – появился Зудилкин.

– Так нет колбасы!

– Как нет?! – удивился Зудила.

– Николай Митрофанович, ее собаки схватили…

– Так что ж ты, не мог у собак колбасу отнять? – презрительно сказал Зудила и снова отправился на проходную.

…Хотя на концертах мы старались исполнять «художественные по форме и идейные по содержанию» произведения, случались и довольно скандальные истории.

Участвовали мы однажды в заключительном концерте в честь какой-то областной партконференции. По регламенту исполнили «Фантазию на темы песен советских композиторов» и «Танец с саблями» А. Хачатуряна. Зал бисировал. Мы еще раз сыграли «Танец с саблями». Зал снова не отпускал нас со сцены.

И тогда мы, опьяненные неожиданным успехом, выдали «вне регламента» свою коронку – «Праздник трубачей» (мамбо с 16-ю тактами соло ударника). Наш ударник Лева Кукуев чуть не раздолбал в бреке свою установку. Зал ревел от восторга.

– Во врезали по мозгам партийцам! – хрипел Лева, таща за кулисы свои барабаны.

– Кто сказал «дали партийцам по мозгам»? – дрожа от возмущения, полушепотом спросил ответственный за концерт работник райкома Семиохин, неожиданно появившийся за кулисами. Ткнул в меня пальцем – Это он сказал? Подождите, с вами мы еще разберемся!

Я был единственный из оркестрантов, кого Семиохин знал по совместной учебе в институте. В то время в любом учреждении (тем более в вузе) было два типа людей. Одни «грызли науку», сочиняли стихи, играли или пели, занимались спортом, коллекционировали, рыбачили или увлекались искусством. Другие «разбирались» с ними. И чем больше и круче были разборки, тем виднее и заметнее рос их авторитет. Так как я никогда не был ни пионером, ни комсомольцем, то и был тем самым «материалом», на котором комсомольские активисты делали свои карьеры, пополняя всевозможные «органы». Лесохозяйственный институт был кузницей кадров комсомольских функционеров всех уровней. Его выпускниками были и первый секретарь обкома комсомола, и третий, и тот же Семиохин.

Дело принимало серьезный оборот. Через неделю в клубе завода «Дормаш» состоялось собрание. На него прибыла секретарь райкома Стельмах с многочисленной свитой ответработников. Но произошел конфуз.

Повестка собрания была «Состояние политико-воспитательной работы», однако вместо «лабухов» – противников пролетарской культуры, разложившихся под влиянием Непомнящего, в оркестре оказались работяги от станка и верстака, передовики и даже ударники комтруда.

Рабочий класс есть рабочий класс, даже в эпоху развитого социализма. Разбора не получилось, мало того, высказалось немало нелицеприятных слов в адрес «контролеров» от искусства, которые сами не могут отличить «дома Жора» от «до мажора». Особо досталось самому Семиохину, тем более что все утверждали, будто никто ничего крамольного не говорил, а все это выдумки самого Семиохина…

Стельмах в заключительном слове пообещала всестороннюю помощь и поддержку, извинялась за неправильно понятую суть оркестра и благодарила за большую работу «на пользу городу».

Помощь оркестру была оказана более чем оперативно. Через несколько дней из штатного расписания изъяли должность руководителя оркестра. Сократили, а затем и вовсе прикрыли танцевальные вечера, пусть небольшой, но единственный источник доходов музыкантов.

В1964 году оркестр перешел во Дворец культуры железнодорожников. Перешел потому, что председатель дорпрофсожа В. Столовицкий пожелал, чтобы у него в ведомстве была самая лучшая самодеятельность. Во Дворце оркестру были созданы идеальные условия: приобретен новый комплект инструментов, выделены помещения для репетиций и т. д. Директор Дворца Михаил Семенович Морголин (Соломон) носился с нами как с писаной торбой. Соломон был строг, но справедлив. Во Дворце ему не нужны были ни дружинники, ни наряды милиции. Соломон сам наводил порядок, и его боялись все хулиганы.

Оркестр давал массу концертов, участвовал во многих мероприятиях и неоднократно выезжал в столицу, где участвовал даже в юбилейном концерте, посвященном 50-летию СССР. По протекции Столовицкого шефство над оркестром взял известный советский композитор и руководитель эстрадного оркестра ЦДКЖ Дмитрий Покрасс, присылавший нам свои оркестровки. Но в городе оркестр как бы и не замечали, потому что строителям коммунизма «другая музыка нужна».

Однажды решили дать нашему оркестру название. Предлагались разные – «Экспресс» и «Паровоз», «Магистраль» и «Гудок»… Известный конферансье Олег Милявский предложил назвать оркестр «А гицин паровоз», что переводится с идиш как «тяга в паровозе», а означает «до лампочки».

…В середине 80-х годов оркестр перестал существовать. Вслед за Остапом Бендером я мог сказать: «Музыканта из меня не получилось, пора переквалифицироваться в инженеры».

Как меняется время… Интересно было бы послушать неистовых борцов с джазом, многие из которых здравствуют и поныне. Как же они терпят теперь на сценах беспредел полуголых пиратов с гитарами наперевес?!

Истинная история брянской литературно-террористической организации «Божья коровка»

В город приехал сам Эдди Рознер, волшебник трубы, с оркестром. Играли настоящий джаз. В воздухе было разлито то, что позже назовут «хрущевской оттепелью». И вот после «Каравана» Дюка Эллингтона вышли на сцену солистки-куплетистки. Они пели знаменитые куплеты про стилягу:

 
Ты его, подружка, не ругай,
Может, он заморский попугай,
Может, когда маленьким он был,
Папа его на пол уронил.
Или болен он, бедняга,
Или просто-напросто – стиляга!
 

«Стиляга, стиляга, стиляга», – трижды повторялось под скандирование зала. «Стиляга, стиляга», – повторял за куплетистками партер под неодобрительный свист галерки, где и сидели эти местные, до жути провинциальные «стиляги». На них с недавнего времени ополчился, казалось, весь белый свет. Возмущение общества было настолько мощным, что не уступало «борьбе за мир против поджигателей войны».

Воровство, грабежи, поножовщина, походы района на район – все было отодвинуто на задний план. Еще бы! Эти стиляги сняли священные пролетарские картузы-восьмиклинки и ходили даже зимой без головных уборов. Ко всему прочему вместо социально близких причесок «бокс», «полубокс», «полька», «чубчик» начали отпускать тарзаньи патлы и украшать их набриолиненными «коками».

Девушки надумали делать стрижки и распускать волосы. Более того, некоторые осмелились напялить на себя узкие брюки, а самые обнаглевшие даже показывать коленки. Эти узкие брюки и юбки шили из цветных материй. Стилягам, видите ли, подавай джаз – порождение капиталистического мира. А тут, сами понимаете, недалеко и до предательства: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст!»

На бедных стиляг ополчились стар и млад, частник и общественность, милиция и блатные. Комсомольские патрули и бригадмильцы гоняли «узкобрючников» с танцплощадок, торжественно выстригали плешины в «коках» и пороли ножницами брючины.

– Вот оно, пагубное влияние фестиваля! – собирала на улице прохожих комсомолка 20-х годов, а ныне персональная пенсионерка Шустер. – Посмотрите – это наша молодежь?! И откуда такие выродки берутся!

Московский фестиваль молодёжи и студентов действительно взбаламутил застоявшееся болото не только в столице. Поезда с участниками фестиваля следовали через Б-ск: демократов везли днем, а капиталистов – обязательно ночью. И уж, как ни старались «органы» воспрепятствовать общению, главное, наконец, было выяснено: иностранцы такие же люди, только намного лучше одетые, более раскованные.

Именно после фестиваля на улицах городов появились обнимающиеся, и даже целующиеся парочки. В школах по такому случаю проводили комсомольские собрания, завершавшиеся осуждением, а то и исключением из рядов.

И в первых рядах покусившихся на социалистическую нравственность были стиляги. Страна мобилизовала все силы: появились «комсомольские прожекторы», пошли собрания, засуетились бригадмильцы. Каждый уважающий себя гражданин, включая блатных, считал своим долгом охаять или избить «узкобрючника». Каждый город проводил свой показательный процесс над стилягами.

Самое ужасное, что иностранное в Союз все равно проникало: фильмы, журналы, сигареты, вина. На прилавках киосков продавались только журналы соцстран, зато номенклатурным работникам разрешалось (чтоб лучше знать врага) выписывать журналы «Америка», «Великобритания» на русском языке. Но номенклатурные брянские дети выносили эти журналы на улицу, давали читать друзьям, знакомым.

Зимой на каникулы приехал из Москвы Эдик Шишлянников. За полгода столичной жизни он преобразился до неузнаваемости. Короткополое бежевое пальто, ярко-красный шарф и боты на огромной металлической застежке. На его голове красовалась боярка из искусственного меха… Шишлянников вызвал неописуемый фурор: за ним бегали толпой мальчишки и под одобрительные возгласы взрослых забрасывали снежками.

– Боярин! Стиляга! – неслись вслед разложенцу возмущенные голоса. Шиш промаялся в Б-ске все каникулы и отбыл в столицу, посетовав напоследок:

– Как вы тут живете, чуваки? В городе нет ни одной барухи!

От Шиша мы и узнали, что в столице стиляги называют друг друга «чуваками» и «чувихами», Провинция была в состоянии грогги. Нет, что касается «чуваков», то они были, пусть похуже столичных, но были. А вот «чувих» было мало, да к тому же они не были «барухами». Девиц в обилии поставлял «кильдим» (женское общежитие «Б-скстроя»), но все они – такая незадача! – не были «чувихами».

Поогорчались от такой несправедливости провинциальные стиляги и с головой ушли в джаз. Кое-кто владел аккордеоном, кто-то дул на кларнете, остальные стучали на пионерских барабанах, стульях, кастрюлях:

 
О Сан-Луи – город стильных дам.
Моя Москва не уступит вам.
Колхозный сторож Иван Кузьмич
В защиту мира толкает спич.
А председатель Степан Ильич,
Продав кобылу, купил «Москвич»…
 

Был среди нас Митька Иванов, карикатурист-самородок. Однажды Митька засел за богохульную картину. Многодневная работа по сюжету знаменитого полотна художника Иванова также называлась «Явление Христа народу». Действие картины разворачивалось на спуске Советской горки. От забора ликероводочного завода спускался высокий, в поношенных сапогах, латаной майке и трусах, подпоясанный солдатским ремнем, небритый и нечесаный человек. В распростертой над толпой руке он держал бутылку. Перед ним; затоптав лоточниц-мороженщиц, лошадей и треногу Фимки Маковского толпились, протягивая руки к спасителю, легко узнаваемые горожане. Приглядевшись внимательнее, каждый узнавал в «спасителе» Джоя.

Джой, он же Сева Саратовцев, двухметровый верзила с сорок-последним размером обуви, был учащимся технического училища. Обуви на его размер отечественная промышленность не выпускала, и потому Сева ходил в невообразимо скрипучих ботинках из униформы скалолазов. Был сильно близорук, лохмат, неухожен, но при этом – поэт! Тот, у кого душа живет в обнимку с музой, редко обращает внимание на мирские догмы. Сева бился в сетях ямба и хорея, но признания не находил и все больше озлоблялся. Особенно на редакцию «Б-ского рабочего», упорно не признававшую в нем творца. Первое время Саратовцев посылал стихи в редакцию по почте. Затем носил лично, но результат был абсолютно отрицательным. Саратовцев, однако, был упорен и продолжал писать. В конце концов, при появлении Саратовцева литсотрудники просто стали прятаться по туалетам.

Жил на Луначарской улице Юрка Пилипец. Семья Пилипцов дружила с Ивановыми, а дядька Юрки Пилипца был заместителем редактора «Б-ского рабочего». Так как Митька Иванов был карикатурист-самородок, то Киселев, этот самый дядька Юрки Пилипца, привлек его к сотрудничеству. Как-то раз Киселев, отчаявшийся избавиться от Севы Саратовцева, предложил Митьке Иванову разобраться с поэтом:

– Ходит тут один, житья не дает. Носит ахинею. Грозится, что поедет в Москву и передаст стихи в иностранное посольство. Митя, вы б его как-нибудь отвадили от редакции!

– «Темную» устроить?

– Ну, зачем так грубо? Надо для него придумать какую-нибудь неформальную литературную организацию, опекающую непризнанных литераторов, ну, навроде «Союза меча и орала» из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Ну, вроде того, что эта организация берет на себя выпуск произведений…

– И переправляет на Запад, – стал фантазировать Митька, – где их издают в оригиналах и авторизованных переводах. В целях конспирации их не будут возвращать в Союз, и автор их никогда больше не увидит.

Киселев удивленно посмотрел на Митьку:

– Ну, это ты не туда погнал…

Но Митьку уже понесло:

– А чтобы у автора не возникло сомнений, ему время от времени пересылают со связником копии счетов из швейцарского банка!

Киселев замахал руками и предупредил, что он ничего такого не предлагал. Но, как говорил Бендер, лед тронулся. Дальше уже ничего не надо было выдумывать. Все печатные формы были наводнены сюжетами о борьбе бдительных органов во главе со славным майором Прониным против резидентов иностранных разведок…

Литературно-террористическая организация «Божья коровка» была создана в несколько дней. Тут же состоялась официальная встреча с кандидатом в литературо-террористы Севой Саратовцевым.

Саратовцев, щупая руками стены неосвещенной лестницы, скатился к бронированной двери атомного убежища и, моргая от яркого света, предстал перед очами будущих соратников. Это противоатомное убежище было обнаружено случайно. Находилось оно на Горьковской под детской библиотекой. Вход в убежище по какой-то причине оказался открытым.

В 60-х было такое постановление правительства об обязательном оборудовании в строящихся домах атомных убежищ. Тогда считалось, что грядущую атомную войну можно вот эдак пересидеть.

Наше убежище представляло собой вместительное помещение с побеленными потолками и стенами. Далее шли еще несколько комнат, туалеты, не укомплектованные сантехникой, коридоры-переходы, которые вели, вероятно, к другим убежищам под другими зданиями. Митька Иванов разрисовал стены «резиденции» героями диснеевских фильмов. Кто-то принес старенький трофейный приемник «Телефункен», и в убежище зазвучал джаз.

И вот перед Севой Саратовцевым, под улыбающейся во всю стену рожей Микки Мауса, сидели руководящие кадры литературно-террористической организации «Божья коровка». Митька Иванов – Рыжий, невообразимый юморист и выдумщик. Вовка Кузьменко – Канцлер, Эдик Косенков – Аппполон (конечно, не Аполлон, а именно Аппполон). Славка Прохаль, но Прохаль – не кличка, а фамилия. Юрка Николаев – спортсмен, студент и любитель джаза. Валерий Бабушкин – тоже студент и тоже любитель, хотя и не спортсмен. Юрка Михайлов – улыбка во все лицо, Вовка Афонин – Аф-старший и Витька Афонин – Аф-младший. Вовка Малашенко – Боб, он же Чиполлино, обладатель огромного луковицеобразного черепа, всегда задумчивый. Сенька Беленький – Сэм, в отличие от худосочного «дяди Сэма» полон, как стратостат. Толик Веселков – Толян, балагур и рубаха-парень. Валерка Веселков – Лев, много улыбался, мало говорил, много думал. А о чем он думал – ни с кем не делился, зато прыгал тройным прыжком и был чемпионом области. Вовка Веселков – Кава, чудо-мальчик, красавчик с вечной улыбкой на светлом личике, тайно пишущий стихи. Боря Шварц – неоднократный чемпион области по классической борьбе – Тяж. Валька Сотириадис – Трактор, сын Жоры Сотириадиса и старший брат Гаги – Германа Сотириадиса. На любые просьбы и вопросы отвечал одинаково: «Пусть трактор работает – он железный». Шурка Дружинин – Чимба, обладатель гомерического хохота. Когда он хохотал или кричал «тарзаном», у беременных женщин начинались схватки, а у милиционеров заходились сердца. Вовка Плавинский – Марта, ходячее пособие по анатомии человека. Олег Башкарев – Ходя, которому кличка досталась в наследство от родителя. Вовка Цурков – Цурик, любитель анекдотов и розыгрышей. И наконец, Шурик Зинов – Джон, неисправимый оптимист, несмотря на свое увечье: в детстве он переболел полиомиелитом и ходил с костылем. Костыль служил ему третьей ногой, орудием защиты и палочкой ударника, которой он отбивал ритмы на всех подворачивавшихся под руку предметах…

Вот какой была данная представительная организация.

Митька Иванов представил Севе Саратовцеву руководящих товарищей. Пояснил, что в целях конспирации все имеют клички.

– Мы знаем в общих чертах, что вас привело сюда, – сказал Митька Иванов. – Я попрошу более обстоятельно изложить мотивы.

Сева смущенно начал изливать свои обиды, постепенно смелея и повышая голос:

– … Ни одного стиха не напечатали. Печатают только родственников да знакомых. У меня стихи – настоящие, а они говорят: «Сыры». Сами они сырые!

– А о чем вы пишете, какая тематика? – застенчиво задал вопрос Кава, сам втихаря пописывавший стихи.

– Обо всем, – смутившись, ответил Сева, – про родной край, про борьбу за мир… Обо всем.

– Не станем вас обнадеживать, – сухо заметил Прохаль. – Мы должны ознакомиться с вашим творчеством. Руководство нашей организации очень строго относится к кандидатам в члены. Когда вы сможете представить стихи?

– Да хоть завтра! – с готовностью сообщил Сева.

– Но это еще не все, – вступил Юрка Михайлов. – Даже при положительном решении вопроса о вашем литературном наследии, чтобы стать полноценным членом организации, нужно пройти испытательный срок и выполнить необходимые тесты. Только тогда может идти речь об издании ваших произведений!

– Хочу внести ясность, – добавил Кава. – Наша организация прежде всего литературная, а уж потом террористическая. Нам нужны физически сильные люди. У нас есть оружие: противогаз, солдатская каска… Есть даже танк, находящийся в селе Чаусы. Но это на крайний случай, на случай самообороны. А в основном мы ведем только организацию помощи непризнанным литераторам. Однако если наступит крайний случай, мы должны быть готовы морально и физически!

Саратовцев пообещал быть готовым.

На следующее заседание он притащил в убежище кучу исписанных ученических тетрадей. Началось открытое, пусть иногда и совсем нелицеприятное обсуждение. Поэзия Саратовцева представляла собой помесь Маяковского, Твардовского, Исаковского, Долматовского и Трубецкого-Ляписа. Основным мотивом была борьба за мир и свободу порабощенных народов. Одно из стихотворений так и называлось: «Выкусите, колонизаторы!»

…Хинди-руси бхай-бхай!

Любой империалист это знай!..

После продолжительного и бурного обсуждения творчество Саратовцева было признано актуальным, и Севу представили «шефу», специально прибывшему «из-за» для ознакомления с кандидатом. Встреча происходила средь бела дня на трибуне стадиона «Динамо». Для конспирации, как объяснили Севе. В «шефы» был срочно произведен приехавший на каникулы Бабушкин. К великому своему огорчению, из всего английского он знал только: «вери гуд», «вери велл», «о'кей», «гоу хоум» и «вери мач». Общаться с ним приходилось через «переводчика», которым оказался Цурик.

– Гуд бай. Вери мач! – обратился к Севе «шеф».

– В каких войсках служили? – перевел Цурик.

– У меня белый билет… – засмущался Сева.

– О, вери велл, гоу хоум!

– Он спрашивает, – переводил Цурик, – у вас белый билет выдается белым, а черный – неграм?

– У нас негров нет, – ответил Сева. – У меня плохое зрение, не берут в армию.

– О, вери мач, – зачмокал губами «шеф», – Луи Армстронг, Нат Кинг Коул!

– А что он спрашивает? – напрягся Сева.

– Он спрашивает, давно ли занимаетесь литературной деятельностью?

– Нет, недавно: лет десять.

– О йес, вери велл, Бенни Гудман, Оскар Питерсон, Би Би Кинг, о'кей!

– Он спрашивает, – переводил Цурик, – чем еще кроме литературы занимаетесь?

Сева заметно засмущался и признался, что он – бильярдист. «Шеф» зашелся в длинной тираде, чаще всего слышались имена джазовых знаменитостей вперемешку с «феней» и английскими восклицаниями.

«Шеф» говорит, – переводил Цурик, – что несмотря на то, что организация богата, все деньги находятся на счетах в швейцарских банках, поэтому нет возможности легально перевести их в рубли. Необходимо изыскивать любую возможность пополнять местную кассу организации за счет своих возможностей. Вы должны играть в бильярд, но только без проигрыша!

Глаза «шефа» вдруг стали жесткими, он положил руку на плечо Севы:

– Гуд бай, вери мач!

– Мы верим в вас! – перевел Цурик.

Первым заданием Севы стало изменить походку и аннулировать скрип в ботинках. На удивленный вопрос о мелочности данного поручения Аф-старший, взяв его за лацкан пиджака, сурово разъяснил: «Все великое, товарищ Саратовцев, начинается с мелочей! И только добросовестное выполнение всех заданий организации будет являться пропуском в мировое читательское пространство и мировую литературу!»

Родственники и знакомые Севы были озадачены его состоянием. Он отчаянно припадал на правую ногу, а из его огромных ботинок при каждом шаге выделялся слой машинного масла, которым они были пропитаны насквозь. Но пропитка не срабатывала: ботинки, изменив тональность, скрипели по-прежнему.

Новое заседание было посвящено дальнейшей адаптации кандидата.

– Вчера, – доложил Кава, – поступил запрос по цыганской почте из центра о том, каким псевдонимом подписывать издаваемые стихи.

После долгого, детального обсуждения и тайного голосования Саратовцеву была присвоена кличка Джой. В качестве презента Джою была вручена детская книжка «Волшебные очки» с подписями всех членов организации и вырезанная из крышки консервной банки божья коровка, которую полагалось носить на отвороте пиджака. Для ознакомления Джою была выдана программа обязательных тестов, выполнение которых являлось пропуском в ряды организации. Среди прочего там значилось:

– пробежать стометровку за 13 секунд;

– подтянуться 14 раз на перекладине;

– отжаться 25 раз из положения лежа;

– забить гол в рэгби;

– совершить поступок;

– написать эпиграмму на первого секретаря обкома Петухова.

После того, как Джой высказал сомнение в компетентности «шефа» из-за его англофени, тот срочно был заменен приехавшим на каникулы студентом иняза Генкой Каганом. Из всех иностранных языков он более всего владел еврейским.

– Шлимазул, бесаме мучо! – говорил Каган, отечески поддерживая Джоя за лацкан.

– Какой поступок вам более по душе, – переводил Цурик, – физического или духовного порядка?

Джой в смущении повел плечами.

– Фаркактер шлимазул, – покачал головой новый «шеф». – Азохунвей аф эм!

– Шеф предлагает, – сказал Цурик, – взобраться на крышу второй школы и крикнуть оттуда «Да здравствует свобода!»

Предложение «шефа», к которому Джой сразу проникся доверием, прошло единогласно. Джой приступил к изнурительным тренировкам.

Посетители стадиона «Динамо» в течение нескольких недель могли наблюдать, как по беговой дорожке носится босой, в подобранных под коленки брюках, очкастый исполин, подбадриваемый узкобрючниками. Время от времени кто-нибудь из них сбрасывал одежду и бежал рядом с Джоем. Увлечение было настолько всеобщим, что в состязаниях принимали участие даже тяжеловес Шварц и чемпион по тройному прыжку Лев – Веселков. Кончилось это тем, что Джой стал стабильно пробегать стометровку за 15 секунд.

Намечался сдвиг и с подтягиванием. А вот с рэгби было совсем плохо. Дело в том, что брянское рэгби было не совсем рэгби и даже совсем не рэгби, оно представляло собой некую игру с мячом, в которой разрешались любые приемы, исключая лишь применение холодного и огнестрельного оружия. Игра проводилась на пляже и походила скорее на коллективную драку. После игры даже такие испытанные бойцы, как чемпион области Боря Шварц, выглядели помятыми и потрепанными. После того, как Джойс побывал в нескольких свалках и его собирали по частям обе команды, он наотрез отказался забивать голы. Складывалась почти тупиковая ситуация. Но когда Джойс средь бела дня проорал с крыши второй школы «Да здравствует свобода!», даже самые непреклонные литтеррористы решил принять его в «Божью коровку» без всяких оговорок.

На поросших бурьяном развалинах разбомбленного во время войны роддома в свете зарождающегося месяца выстроились две шеренги членов литературно-террористического общества «Божья коровка». Перед строем, стоя на одном колене, Джой обреченным голосом читает торжественную клятву.