Текст книги "Поющие в терновнике"

– Я не могу! – ахнул Дэн. – Не могу я вас звать просто Ральфом!

Кардинал перешел комнату, положил руки на обнаженные смуглые плечи, улыбнулся, глядя сверху вниз на мальчика, синие глаза его в защищенной от солнца комнате казались очень яркими и смотрели очень по-доброму.

– Конечно, можешь, Дэн. Греха в этом нет.

– Пошли, Дэн, нам надо назад в наш домик, – приказала Джастина.

Кардинал Ральф и его сын обернулись к Фионе, разом посмотрели на нее.

– О Боже милостивый! – сказала Фиа. – Ступай, Дэн, беги играть в сад, слышишь? – Она хлопнула в ладоши. – Брысь!

Мальчик пустился бежать со всех ног, а Фиа нетерпеливо покосилась на свои гроссбухи. Ральфу стало ее жаль, и он сказал, что пройдет на кухню. Как мало изменилась Дрохеда! В дом, видно, даже электричество до сих пор не провели. И по-прежнему густо пахнет воском и розами, что стоят повсюду в больших вазах.

Ральф долго сидел на кухне, разговаривал с миссис Смит, Минни и Кэт. Все они сильно постарели за эти годы, но почему-то старость оказалась им больше к лицу, чем Фионе. Они явно счастливы. Да, в этом все дело. По-настоящему, чуть ли не безоблачно счастливы. Бедная Фиа, она-то отнюдь не счастлива. И ему страстно захотелось скорее увидеть Мэгги – а как она, она-то счастлива?

Но когда он вышел из кухни, Мэгги еще не вернулась, и, чтобы убить время, он неторопливо пошел к реке. Как тихо, спокойно старое кладбище Дрохеды, и на стене склепа шесть бронзовых табличек, те же, что и много лет назад. Пусть и его тоже похоронят здесь, надо не забыть распорядиться на этот счет, как только он вернется в Рим. А вот неподалеку от склепа появились две новые могилы, умер старый садовник Том, и еще жена одного овчара, который служит в Дрохеде с 1946 года. Немалый срок, своего рода рекорд. По мнению миссис Смит, этот овчар оттого и не уходит, что здесь могила жены. А зонтик с колокольчиками на могиле повара-китайца за долгие годы совсем выгорел под яростным австралийским солнцем – помнится, был он такой великолепный, ярко-красный, но постепенно выцветал, менялись оттенки, и теперь он совсем блеклый, чуть розоватый, почти как пепел розы. «Мэгги, Мэгги. После меня ты все-таки вернулась к нему, родила ему сына».

Очень жарко; чуть дохнул ветерок, всколыхнул ветви плакучих ив на берегу, тоненько зазвенели крохотные жестяные колокольцы на китайском зонтике, завели свою скорбную песенку: Хи Синг, Хи Синг, Хи Синг. «Чарли с Тэнкстенда, хороший был парень». Эта надгробная надпись тоже поблекла, ее уже почти не разобрать. Что ж, все правильно. Кладбища и должны вновь погружаться в материнское лоно земли, волны времени понемногу унесут в пучину их людской груз, и под конец исчезнут все следы, помнить и вздыхать будет один лишь ветер. Нет, не желает он после смерти лежать в каком-нибудь ватиканском мавзолее, среди таких же, как он сам. Пусть его похоронят здесь, среди людей, которые жили настоящей жизнью.

Он обернулся и встретил тусклый взгляд мраморного ангела. Ральф приветственно махнул ему рукой. Потом посмотрел в сторону Большого дома. И вот по лугу к нему идет она, Мэгги. Тоненькая, золотистая, в бриджах и мужской белой рубашке, такой же, как на нем самом, серая мужская фетровая шляпа сдвинута на затылок, ноги обуты в светлокоричневые сапожки. Она похожа на мальчика, на своего сына, которому бы следовало быть и его, Ральфа, сыном. Он ведь был мужчиной, но когда и его тоже зароют в эту землю, в доказательство не останется после него ни одного живого существа.

Она подошла, перешагнула через низенькую белую ограду, так близко подошла, что он уже ничего не видит – одни глаза ее, серые, полные света глаза, все такие же прекрасные, и все та же у них власть над его сердцем. Ее руки обвили его шею, опять он коснулся своей судьбы, словно никогда с ней не расставался, опять под его губами не во сне, а наяву ее живые теплые губы; так долго, так давно он этого жаждал. Вновь он причастился святых тайн – совсем иное причастие, темное, как сама земля, не имеющее никакого касательства к небесам.

– Мэгги, Мэгги, – сказал он, держа ее в объятиях, зарываясь лицом в ее волосы, широкополая шляпа ее упала на траву.

– Наверное, все остальное не важно, правда? – сказала она, закрыв глаза. – Ничто не меняется, все по-старому.

– Да, ничто не меняется. – Он и сам в это верил.

– Ты в Дрохеде, Ральф. Помни, в Дрохеде ты принадлежишь не Богу, здесь ты мой.

– Да, знаю. Согласен. Но я приехал. – Он опустился на траву, притянул ее, усадил рядом. – Зачем, Мэгги, зачем?

– Что зачем? – Она гладила его по волосам, по-прежнему густым и красивым, только седины в них теперь больше, чем у Фионы.

– Зачем ты вернулась к Люку? И родила ему сына? – спросил он ревниво.

Душа ее глянула на него из сияющих серых зеркал, но ее мыслей они не выдали.

– Он меня заставил, – мягко сказала Мэгги. – Это случилось только раз. Но я не жалею, ведь теперь у меня есть Дэн. Дэн стоит всего, что мне пришлось ради него пережить.

– Прости, я не имел права спрашивать. Я ведь с самого начала отдал тебя Люку, правда?

– Да, верно, отдал.

– Чудесный мальчик. Очень он похож на Люка?

Мэгги затаенно улыбнулась, выдернула какую-то травинку, потом коснулась ладонью груди Ральфа под рубашкой.

– Да нет, не очень. Мои дети не слишком похожи ни на меня, ни на Люка.

– Мне они оба милы, потому что они твои.

– Ты все такой же чувствительный. Годы тебя красят, Ральф. Я знала, что так будет, я надеялась увидеть тебя таким. Уже тридцать лет я тебя знаю! А кажется, пронеслось тридцать дней.

– Тридцать лет? Неужели так долго?

– Да, ничего не поделаешь, милый, ведь мне уже сорок один. – Мэгги поднялась. – Меня послали пригласить тебя в дом. Миссис Смит устраивает роскошное чаепитие в твою честь, а потом, когда станет прохладнее, нас накормят отлично поджаренным окороком с кучей шкварок.

Ральф медленно пошел с ней к дому.

– Твой сын смеется совсем как ты, Мэгги. Его смех – первое, что я услышал здесь, в Дрохеде. Я думал, это смеешься ты, пошел искать – и вместо тебя увидел твоего сына.

– Значит, он первый, кого ты встретил в Дрохеде.

– Да, очевидно.

– Ну и что ты о нем скажешь, Ральф? – с жадным нетерпением спросила Мэгги.

– Он мне очень понравился. Как могло быть иначе? Ведь он твой сын. Но он сразу пришелся мне по душе, гораздо больше, чем твоя дочь. И я ей тоже не понравился.

– Ну, Джастина хоть и моя дочь, но первоклассная стерва. Под старость я выучилась ругаться, главным образом по ее милости. И по твоей отчасти. И отчасти из-за Люка. И отчасти из-за войны. Чудно, как все одно за другое цепляется.

– Ты очень изменилась, Мэгги.

– Разве? – Мягкие пухлые губы дрогнули в улыбке. – Нет, не думаю. Просто Великий Северо-Запад меня потрепал, все лишнее слетело, будто семь покрывал Саломеи. Или шелуха с луковицы – наверное, так бы выразилась Джастина. Эта девочка никакой поэзии не признает. Нет, Ральф, я все та же прежняя Мэгги, только откровенности побольше.

– Ну, может быть.

– А вот ты и правда переменился, Ральф.

– В чем же, моя Мэгги?

– Похоже, ты поднялся на пьедестал, а он качается от каждого ветерка, да и вид с этой высоты тебя разочаровал.

– Так и есть. – Ральф беззвучно засмеялся. – А ведь я когда-то опрометчиво заявил, что ты очень обыкновенная! Беру свои слова обратно. Ты единственная на свете, Мэгги! Единственная и неповторимая!

– Что случилось?

– Не знаю. Может быть, я сделал открытие, что святая церковь – колосс на глиняных ногах? Может быть, я продался за чечевичную похлебку? Гоняюсь за призраками? – Он сдвинул брови, поморщился, словно от боли. – Вот, пожалуй, в этом вся суть. Я и сам – только собрание избитых фраз. Это Ватикан виноват, там все очерствело и одряхлело, там нет жизни.

– А я была живая, настоящая, но ты этого не понимал.

– Но поверь, я не мог поступить иначе. Я знал, какую надо бы выбрать дорогу, но не мог по ней пойти. С тобой я, наверное, стал бы лучше как человек, хотя и не поднялся бы столь высоко. Но я просто не мог иначе, Мэгги, не мог. Как же мне объяснить, чтобы ты поняла!

Она ласково погладила его обнаженную до локтя руку.

– Ральф, милый, я понимаю. Знаю, все знаю… в каждом из нас есть что-то такое – хоть кричи, хоть плачь, а с этим не совладать. Мы такие как есть, и ничего тут не поделаешь. Знаешь, как та птица в старой кельтской легенде: бросается грудью на терновый шип и с пронзенным сердцем исходит песней и умирает. Она не может иначе, такая ее судьба. Пусть мы и сами знаем, что оступаемся, знаем даже раньше, чем сделали первый шаг, но ведь это сознание все равно ничему не может помешать, ничего не может изменить, правда? Каждый поет свою песенку и уверен, что никогда мир не слышал ничего прекраснее. Неужели ты не понимаешь? Мы сами создаем для себя тернии и даже не задумываемся, чего нам это будет стоить. А потом только и остается терпеть и уверять себя, что мучаемся не напрасно.

– Вот этого я и не понимаю. Мучений. – Он опустил глаза, посмотрел на маленькую руку – она так нежно поглаживала его по руке, и от этого так нестерпимо больно. – Зачем эти мучения, Мэгги?

– Спроси Господа Бога, Ральф, – сказала Мэгги. – Он-то знаток по части мучений, не так ли? Это он сотворил нас такими. Он сотворил наш мир. Стало быть, он сотворил и мучения.

Был субботний вечер, а потому Боб, Джек, Хьюги, Джимс и Пэтси съехались к ужину. Наутро должен был приехать отец Уотти отслужить мессу, но Боб позвонил ему и сказал, что никого не будет дома. Невинная ложь ради того, чтобы приезд кардинала не получил огласки. Пятеро братьев Клири с годами стали больше прежнего похожи на Пэдди – неречистые, стойкие и выносливые, как сама земля. А как они любят Дэна! Глаз с него не сводят, даже проводили взглядами до дверей, когда он пошел спать. Сразу видно, они только и мечтают о той поре, когда он станет постарше и вместе с ними начнет хозяйничать в Дрохеде.

Кардинал Ральф понял также, почему так враждебно смотрит на него Джастина. Дэн всей душой потянулся к нему, ловит каждое его слово, не отходит ни на шаг, и сестра попросту ревнует.

Когда дети ушли наверх, Ральф обвел глазами оставшихся – пятерых братьев, Мэгги, Фиону.

– Оставьте-ка на минуту свои бумаги, Фиа, – сказал он. – Идите сюда, посидите с нами. Я хочу поговорить с вами со всеми.

Фиа все еще держалась прямо, сохранила и осанку, и фигуру, лишь не такая высокая стала грудь и не такая тонкая талия – она не располнела, просто сказывался возраст. Молча села она в глубокое, обитое кремовой тканью кресло напротив кардинала, Мэгги сидела рядом, братья, плечом к плечу, тут же, на одной из мраморных скамей.

– Это касается Фрэнка.

Имя словно повисло над ними в воздухе, отдалось дальним эхом.

– Что касается Фрэнка? – спокойно спросила Фиа.

Мэгги опустила вязанье на колени, взглянула на мать, потом на кардинала. Сил нет ни минуты больше выносить это спокойствие.

– Говорите же, Ральф, – поспешно сказала она.

– Фрэнк провел в тюрьме почти тридцать лет, вы понимаете, что это такое? – сказал де Брикассар. – Я знаю, мои помощники извещали вас о нем, как было условлено, но я просил их не доставлять вам лишних огорчений. Право, не вижу, что пользы было бы для Фрэнка или для вас, если бы вы знали во всех тягостных подробностях, как безрадостно и одиноко ему жилось, ведь тут никто из нас ничем не мог помочь. Я думаю, его бы выпустили еще несколько лет назад, но в свои первые годы в гоулбернской тюрьме он заслужил дурную славу: слишком он был буйный, неукротимый. Даже во время войны, когда иных заключенных отпустили на фронт, бедняге Фрэнку в этом отказали.

Фиа подняла голову.

– Такой у него нрав, – по-прежнему спокойно сказала она.

Ральф помолчал, казалось, он не знает, как продолжать, и, пока он подыскивал нужные слова, все смотрели на него со страхом и надеждой, но не за Фрэнка они тревожились.

– Должно быть, вы недоумеваете, что после стольких лет привело меня в Австралию, – заговорил наконец кардинал, не глядя на Мэгги. – Знаю, я не всегда должным образом заботился о том, как складывается ваша жизнь. Еще с тех дней, когда я впервые познакомился с вашей семьей, я думал больше о себе, прежде всего о себе. А когда святейший папа в награду за мои труды на благо церкви удостоил меня кардинальской мантии, я спросил себя: что могу я сделать для семейства Клири, чем доказать, что судьбы их я принимаю близко к сердцу. – Ральф перевел дух, глаза его были прикованы не к Мэгги, но к Фионе. – Я вернулся в Австралию, чтобы сделать все, что в моих силах, для Фрэнка. Помните, Фиа, что я вам говорил, когда умерли Пэдди и Стюарт? Двадцать лет прошло, а я все не мог забыть, какие у вас тогда были глаза. Такая живая душа, такая сила духа загублена.

– Верно, – вырвалось у Боба, он неотрывно смотрел в лицо матери. – Это верно.

– Сейчас Фрэнка условно освобождают, – сказал де Брикассар. – Только этим я и мог доказать вам, как близко к сердцу я все принимаю.

Если он надеялся, что во тьме, в которую долгие годы погружена была Фиа, разом вспыхнет ослепительный свет, его ждало разочарование: сначала замерцала лишь слабая искорка, быть может, под гнетом прожитой жизни ей никогда уже по-настоящему и не разгореться. Но таким великолепным, неудержимым светом засияли глаза сыновей, что Ральф понял – он живет не напрасно, подобного чувства он не испытывал со времен войны, когда всю ночь проговорил с юным немецким солдатом, носящим необыкновенно громкое, звучное имя.

– Спасибо вам, – сказала Фиа.

– Вы примете его, если он вернется в Дрохеду? – спросил Ральф братьев Клири.

– Здесь его дом, где же еще ему быть? – сказал Боб, как говорят о том, что само собой разумеется.

Все согласно закивали, только Фиа словно поглощена была чем-то, видимым ей одной.

– Фрэнк стал совсем другой, – мягко продолжал Ральф. – Прежде чем приехать сюда, я побывал в Гоулберне, сказал, что его выпускают, и дал понять, что в Дрохеде все давным-давно знают, где он и почему. Он не был ни возмущен, ни огорчен, по одному этому вы можете понять, как сильно он изменился. Он только… признателен. И очень хочет опять увидеть всех родных, особенно вас, Фиа.

– Когда его выпускают? – спросил Боб и откашлялся. Видно было: он и рад за мать, и опасается – что-то принесет им возвращение Фрэнка.

– Через неделю или две. Он приедет вечерним почтовым. Я предлагал ему лететь, но он сказал, что предпочитает приехать поездом.

– Мы с Пэтси его встретим, – с жаром вызвался Джимс, но тотчас разочарованно прибавил: – Ох, мы же не знаем его в лицо!

– Нет, я сама его встречу, – сказала Фиа. – Я поеду одна. Не такая уж я дряхлая старуха, вполне могу довести машину до Джилли.

– Мама права, – решительно вмешалась Мэгги, перебивая братьев, которые попытались было хором запротестовать. – Пускай мама одна его встречает. Ей надо первой его увидеть.

– Ну, мне нужно еще поработать, – хмуро сказала Фиа, поднялась и отошла к письменному столу.

Пятеро братьев встали разом, как один человек. Боб старательно зевнул.

– А нам пора спать, так я полагаю, – сказал он. Потом застенчиво улыбнулся Ральфу: – Утром вы отслужите мессу, а мы послушаем, прямо как в прежние времена.

Мэгги сложила вязанье и поднялась.

– Я тоже иду спать, Ральф. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Мэгги. – Он проводил ее взглядом, потом обернулся к Фионе, которая уже склонилась над письменным столом: – Спокойной ночи, Фиа.

– Что? Вы мне? Простите, я не слышала.

– Я сказал, спокойной ночи.

– А-а… Спокойной ночи, Ральф.

Ему не хотелось подниматься наверх сразу вслед за Мэгги.

– Я, пожалуй, немного пройдусь перед сном. Знаете что, Фиа?

– Да? – рассеянно уронила она.

– Вам ни на минуту не удалось меня провести.

Она презрительно фыркнула, жутковато прозвучал этот короткий смешок.

– Вот как? Не знаю, не знаю.

Поздний час, небо полно звезд. Южные звезды свершают свой путь в вышине. Он навсегда их утратил, а они все те же, слишком далекие, они не греют, недосягаемые – не утешают. Они ближе к Богу, что затерялся меж ними неуловимым облачком пара. Долго стоял Ральф под звездами, запрокинув голову, слушал шепот ветра в листве деревьев, улыбался.

Ему не хотелось проходить мимо Фионы, и он поднялся наверх по лестнице в другом крыле дома; а ее лампа все горела, темный силуэт склонился над письменным столом – она еще работала. Бедная Фиа. Как страшно ей, наверное, сейчас лечь в постель, но, быть может, когда Фрэнк будет уже дома, ей полегчает. Быть может…

Наверху Ральфа оглушило глубокой тишиной; для тех, кому вздумается бродить среди ночи, горела на столике у окна маленькая керосиновая лампа; в окно залетал ночной ветерок, парусом вздувал занавески, и слабое пламя вздрагивало под хрустальным абажуром. Ральф прошел мимо, под ногами лежал плотный ковер, и шаги были неслышны.

Дверь Мэгги оказалась распахнутой, оттуда в коридор тоже падал свет; мгновение Ральф стоял на пороге, заслоняя свет, потом шагнул в комнату, притворил и запер за собой дверь. Мэгги в свободном халатике сидела у окна, глядя в темноту, но тотчас повернула голову и смотрела, как он вошел и сел на край кровати. Потом медленно поднялась, подошла.

– Дай-ка я помогу тебе снять сапоги. Вот потому я никогда и не езжу в высоких. Самой их не снять без рожка, а от рожка хорошая обувь портится.

– Ты нарочно носишь этот цвет, Мэгги?

– Пепел розы? – Она улыбнулась. – Это всегда был мой любимый цвет. И он подходит к моим волосам.

Он оперся на ее плечо, и она стянула с него сапог, потом другой.

– Так ты не сомневалась, что я к тебе приду, Мэгги?

– Я же тебе сказала. В Дрохеде ты мой. Если б ты не пришел, будь уверен, я сама бы пришла к тебе.

Мэгги через голову стянула с него рубашку, на минуту ладонь ее с чувственным наслаждением легла на его обнаженную спину; потом она отошла, погасила свет, а Ральф повесил свою одежду на спинку стула. Он слышал ее движения в темноте, зашелестел сброшенный халатик. «А завтра утром я стану служить мессу. Но до утра еще далеко, и волшебства в службе давно не осталось. А сейчас – только ночь и Мэгги. Желанная. И это тоже – святое причастие».

* * *

Дэн был разочарован.

– Я думал, вы наденете красную сутану! – сказал он.

– Иногда я ее надеваю, Дэн, но только если служу мессу у себя во дворце. А когда я не в Ватикане, надеваю черную сутану и только препоясываюсь красным, вот как сейчас.

– У вас там и правда дворец?

– Да.

– И там всюду зажигают свечи?

– Да, но ведь их и в Дрохеде зажигают.

– Ну, в Дрохеде… – недовольно повторил Дэн. – Уж конечно, нашим до тех далеко. Вот бы мне увидать ваш дворец и вас в красной сутане.

Кардинал де Брикассар улыбнулся:

– Как знать, Дэн, может быть, когда-нибудь и увидишь.

Странное выражение затаилось в глазах у этого мальчика, словно он всегда смотрит откуда-то издалека. Оборачиваясь к слушателям во время мессы, Ральф заметил – это странное выражение стало еще явственнее, но не узнал его, только почувствовал что-то очень знакомое. Ни один человек на свете, будь то мужчина или женщина, не видит себя в зеркале таким, каков он на самом деле.

К Рождеству в Дрохеде, как, впрочем, и на каждое Рождество, ждали в гости Людвига и Энн Мюллер. Все в доме готовились отпраздновать этот день беззаботно и весело, как не бывало уже многие годы; Минни с Кэт за работой довольно немузыкально напевали, пухлое лицо миссис Смит поминутно расплывалось в улыбке, Мэгги молчаливо предоставила Дэна в распоряжение Ральфа, даже Фиа словно повеселела и не все время сидела, точно прикованная, за письменным столом. Мужчины под любым предлогом старались теперь ночевать дома, потому что вечерами, после позднего ужина, в гостиной не смолкали оживленные разговоры, и миссис Смит с удовольствием угощала на ночь глядя поджаренным хлебом с сыром, сдобными, с пылу с жару, лепешками и плюшками с изюмом. Ральф протестовал – слишком сытно его кормят, как бы не растолстеть – но за первые же три дня самый воздух Дрохеды, ее трапезы и ее обитатели преобразили его, и он уже не казался таким изможденным и измученным, каким сюда приехал.

Четвертый день выдался очень жаркий. Ральф с Дэном поехали пригнать с выгона одну из отар, Джастина мрачно укрылась одна в убежище под перечным деревом, а Мэгги прилегла отдохнуть на веранде. Ее разморило, во всем теле и на душе – блаженная легкость. Женщина может прекрасно без этого обходиться годами, но как это славно, когда с тобой – тот, единственный. В часы, когда с ней Ральф, трепетно живет все ее существо, неприкосновенна лишь та ее часть, которая принадлежит Дэну; но вот беда, когда с ней Дэн, трепетно живет все ее существо, кроме той части, что принадлежит Ральфу. И лишь когда они с ней оба сразу, вот как теперь, она поистине живет полной жизнью. Что ж, очень понятно. Дэн – ее сын, но Ральф – ее возлюбленный.

Только одна тень омрачает ее счастье – Ральф ничего не понял. И она молчит, не желая выдать тайну. Если он не видит сам, чего ради ему говорить? Чем он это заслужил? Как мог он хоть на минуту вообразить, будто она по доброй воле вернулась тогда к Люку? Нет, эта капля переполнила чашу. Не заслуживает он, чтобы она открыла ему правду, если мог так о ней подумать. В иные минуты она чувствовала на себе насмешливый взгляд матери, но в ответ смотрела в эти светлые, чуть поблекшие глаза со спокойным вызовом. Фиа понимает, она-то все понимает. Понимает, что есть во всем этом и доля ненависти, обида, желание отплатить за долгие одинокие годы. Вечно этот Ральф де Брикассар гонялся за призраками, за сияющей радугой, за луной с неба – так что же, поднести ему самый прекрасный, самый лучезарный подарок – сына? С какой стати? Пускай остается нищим. Пускай даже не знает, как горька его утрата.

Раздались телефонные звонки – условный вызов Дрохеды; Мэгги лениво прислушивалась, потом спохватилась, что матери, видно, нет поблизости, нехотя встала и подошла.

– Пожалуйста, миссис Фиону Клири, – попросил мужской голос.

Мэгги позвала ее, и Фиона взяла трубку.

– Фиона Клири у телефона, – сказала она и минуту-другую молча стояла и слушала, кровь медленно отливала от ее лица, и оно стало какое-то маленькое, беззащитное, как в те уже далекие дни после гибели Пэдди и Стюарта. – Благодарю вас, – сказала она и повесила трубку.

– Что там такое, мама?

– Фрэнка освободили. Он приезжает сегодня, сиднейским ночным почтовым. – Фиа посмотрела на часы. – Уже третий час, мне скоро надо ехать.

– Дай, я поеду с тобой, – предложила Мэгги; когда сама так счастлива, нестерпимо видеть мать огорченной, а ведь эта встреча уж наверно несет ей не только радость.

– Нет, Мэгги, я справлюсь одна. Присмотри за домом, и подождите нас с ужином.

– А ведь это замечательно, что Фрэнк возвращается как раз на Рождество, правда, мама?

– Да, – сказала Фиа, – замечательно.

Мало кто теперь ездил ночным почтовым, если можно было лететь, и когда поезд, высаживая на захолустных станциях и полустанках по нескольку пассажиров, больше все второго класса, с пыхтеньем одолел шестьсот миль от Сиднея до Джилли, в нем почти уже никого не осталось.

Начальник станции был шапочно знаком с миссис Клири, но ему и в голову не пришло бы первым с ней заговорить, он только издали смотрел, как она спустилась по деревянным ступенькам с моста, перекинутого над путями, и одиноко застыла на перроне. Не молоденькая, а элегантная, подумал он; модные платье и шляпа и туфли на высоком каблуке. Еще стройная, и морщин на лице не много для ее возраста; вот что значит богатая фермерша, легко ей живется, от легкой жизни женщины не стареют.

Потому-то и Фрэнк быстрее признал мать в лицо, чем она его, хотя сердцем она мгновенно его узнала. Фрэнку было уже пятьдесят два, и ту пору, когда миновала молодость, и почти все зрелые свои годы он провел вдали от дома. И вот он стоит под ярким джиленбоунским солнцем, очень бледный и худой, почти костлявый; волосы сильно поредели, лоб залысый; мешковатый костюм висит на сухопаром теле, в котором, несмотря на малый рост, еще угадывается сила; красивые руки с длинными пальцами стиснули поля серой фетровой шляпы. Он не сутулится и не выглядит больным, но вот стоит, беспомощно вертит в руках шляпу и, видно, не ждет, что его встретят, и не знает, что делать дальше.

Фиа, сдержанная, спокойная, быстро прошла по перрону.

– Здравствуй, Фрэнк.

Он поднял глаза, когда-то они сверкали таким живым, жарким огнем. Теперь с постаревшего лица смотрели совсем другие глаза. Погасшие, покорные, безмерно усталые. Они устремились на Фиону, и странен стал этот взгляд – страдальческий, беззащитный, полный мольбы, словно взгляд умирающего.

– Ох, Фрэнк! – Фиона обняла его, прижала голову сына к своему плечу, укачивая, как маленького. – Ну, ничего, ничего, ничего, – сказала она еще тише, еще нежнее. – Ничего.

* * *

Поначалу он сидел в машине молча, понуро, но «роллс-ройс», набирая скорость, вырвался из города, и вот уже Фрэнк стал с интересом поглядывать в окно.

– С виду тут все по-старому, – прошептал он.

– Надо полагать. В наших краях время идет медленно.

По гулкому дощатому мосту переехали жалкую мутную речонку, она совсем обмелела, между бурыми лужицами обнажилась галька на дне, путаница корней, по берегам клонились плакучие ивы, кругом на каменистых пустошах повсюду вставали эвкалипты.

– Баруон, – сказал Фрэнк. – Я и не думал, что когда-нибудь опять его увижу.

За машиной клубилась туча пыли, впереди по травянистой, без единого дерева равнине дорога убегала вдаль, такая прямая, будто ее прочертили по линейке, изучая законы перспективы.

– Это новая дорога, мама? – Он отчаянно искал, о чем бы можно поговорить, чтобы все казалось просто и естественно.

– Да, ее провели от Джилли до Милпаринки сразу после войны.

– Покрыли бы асфальтом, а то что же, оставили пыль и грязь, как на старом проселке.

– А зачем нужен асфальт? Мы тут привыкли глотать пыль, и подумай, во что бы это обошлось – уложить такое прочное полотно, чтобы выдержало нашу грязь. Дорога совсем прямая, никаких петель, подъемы и спуски содержатся в порядке, и она избавляет нас от тринадцати ворот из двадцати семи. От Джилли до Главной усадьбы приходится проезжать только четырнадцать, и ты сейчас увидишь, что мы с ними сделали, Фрэнк. Теперь уже незачем вылезать перед каждыми воротами, открывать и опять закрывать.

«Роллс-ройс» въехал на пандус перед стальными воротами, и они неторопливо поднялись; машина проскользнула под этой металлической шторой, и, едва успела отъехать на несколько шагов, штора снова опустилась.

– Чудеса, да и только! – сказал Фрэнк.

– Мы первые на всю округу поставили автоматические ворота, но, конечно, только от милпаринкской дороги до Главной усадьбы. Ворота на выгонах и сейчас надо открывать и закрывать вручную.

– Наверное, тому умнику-изобретателю до смерти надоело канителиться с простыми воротами, вот он и придумал автоматические, а? – усмехнулся Фрэнк.

Это был первый робкий проблеск оживления, но потом он снова умолк; мать не хотела его торопить и продолжала сосредоточенно вести машину. Миновали последние ворота, въехали на Главную усадьбу.

– Я и забыл, как тут хорошо! – ахнул Фрэнк.

– Это наш дом, – сказала Фиа. – Мы о нем заботимся.

Она отвела машину к гаражу, потом они с Фрэнком пошли обратно к дому, он нес свой чемоданчик.

– Как тебе удобнее, Фрэнк, – хочешь комнату в Большом доме или поселишься отдельно, в одном из тех, что для гостей? – спросила Фиа.

– Спасибо, лучше отдельно. – Фрэнк поднял на мать погасшие глаза. – Приятно, что можно будет побыть одному, – пояснил он. И никогда больше ни словом не упоминал о том, как ему жилось в тюрьме.

– Да, я думаю, так тебе будет лучше, – согласилась Фиа, идя впереди Фрэнка к себе в гостиную. – В Большом доме сейчас полно народу, приехал кардинал, у Дэна и Джастины каникулы, послезавтра на Рождество приезжают Людвиг и Энн Мюллер.

Фиа потянула шнурок звонка – знак, чтобы подавали чай, – и неспешно пошла по комнате, зажигая керосиновые лампы.

– Мюллеры? – переспросил Фрэнк.

Фиа как раз вывертывала фитиль; не кончив, обернулась, посмотрела на сына.

– Много времени прошло, Фрэнк. Мюллеры – старые друзья Мэгги. – Прибавила огня в лампе и села в свое глубокое кресло. – Через час ужин, но сначала мы с тобой выпьем по чашке чаю. За дорогу я наглоталась пыли, совсем в горле пересохло.

Фрэнк неловко сел на краешек обитой кремовым шелком тахты, почти с благоговением оглядел комнату.

– Все стало совсем не так, как было при тетушке Мэри.

Фиа улыбнулась.

– Надо думать, – сказала она.

Тут вошла Мэгги, и оказалось, освоиться с тем, что она уже не малышка Мэгги, а взрослая женщина, гораздо труднее, чем увидеть, как постарела мать. Сестра обнимала и целовала его, а Фрэнк отвернулся, съежился в своем мешковатом пиджаке и поверх сестриного плеча растерянно смотрел на мать; Фиона ответила взглядом, который говорил: ничего, подожди немного, скоро все станет проще. А через минуту, когда он все еще искал какие-то слова, которые можно бы сказать этой незнакомой женщине, вошла дочь Мэгги – высокая, худенькая, чопорно села, крупными руками перебирая складки платья, оглядела всех по очереди очень светлыми глазами. А ведь она старше, чем была Мэгги, когда он сбежал из дому, подумал Фрэнк. Потом вошли кардинал и сын Мэгги – красивый мальчик, лицо спокойное, даже холодноватое; подошел к сестре и сел подле нее на пол.

– Ужасно рад вас видеть, Фрэнк. – Кардинал де Брикассар крепко пожал ему руку, потом обернулся к Фионе, приподнял левую бровь: – Чай? Прекрасная мысль!

Все вместе, впятером, вошли братья Клири, и вот это было тяжко, они-то ничего ему не простили. Фрэнк знал почему: слишком жестокую рану он нанес матери. Но какими словами хоть что-то им объяснить, как рассказать о своей боли и одиночестве, как просить прощения – этого он не знал. И ведь по-настоящему важно только одно – мама, а она никогда не думала, что его нужно за что-то прощать.

Не кто-нибудь, а кардинал де Брикассар старался, чтобы вечер прошел гладко, поддерживал беседу за столом и после, когда опять перешли в гостиную, с непринужденностью истинного дипломата болтал о пустяках и особенно заботился о том, чтобы в общий разговор втянуть и Фрэнка.

– Я все хотел спросить, Боб, куда подевались кролики? Нор кругом без числа, но я еще не видел ни одного кролика.

– Кролики все передохли, – сказал Боб.

– Передохли?

– Ну да, от какой-то штуки, которая называется миксоматоз. К сорок седьмому году кролики заодно с той долгой сушью нас, можно сказать, прикончили, земля во всей Австралии уже ничего не давала. Хоть караул кричи, – оживленно продолжал Боб, он рад был поговорить о чем-то таком, что Фрэнка не касается.