Текст книги "Традиции & Авангард № 2 (5) 2020 г."

Ринат Бекметов

Ринат Бекметов – филолог-литературовед, преподаватель Казанского (Приволжского) федерального университета.

(по поводу романа Фарита Яхина «Подснежник»)

Возникновение и развитие многих жанров литературы, как известно, определяется эпохой. Она создает условия для их существования в пространстве культурных смыслов. Какие времена – такие песни…

Жанр романа в татарской литературе переживает далеко не лучшие времена. Пишется он обычно долго и мучительно, а мы живем в обстоятельствах живого, ускоренного движения, и лучшим жанром тут может быть, скорее, рассказ – предельно короткий по объему, нередко с опорой на документальные факты. Неслучайно сегодня, как и два-три десятилетия назад, в татарской литературе популярен лишь исторический роман. Он теснее связывает нас с национальным прошлым, воскресая утраченное в образах и заставляя его переосмыслить. Выразителем этой формы является ныне Вахит Имамов, автор романов «Казанская крепость» и «Огненная степь». Такую тенденцию понять можно. Однако в целом нельзя не видеть, что роман как жанрово-стилевая модификация испытывает кризис. (В масштабе вестернизованной русской литературы он появился едва ли не с начала XX века, когда под сомнения был поставлен классический роман предшествующего периода: он казался выдуманным, плохо отражавшим новую, трагическую в своей основе реальность. Советская эпоха продлила ему жизнь в рамках метода социалистического реализма. Метод канул в Лету – приказал долго жить и роман, по сути, став музейным раритетом.) И все-таки татарская литературная практика богаче любого теоретизирования о ней, свидетельством чего служит роман Фарита Закизяновича Яхина (род. в 1961 году) «Подснежник» («Умырзая»).

Этот роман был опубликован в 2014 году в Татарском книжном издательстве. В 2015 году автор переиздал его, поместив текст произведения в пятый том собственного собрания избранных сочинений (издательство «Слово»). В последнем случае он получил характерное пояснение к названию: «Подснежник: смерть, растянувшаяся во времени».

Роман по некоторым параметрам необычный, и по этой причине он не может не привлечь внимания читателей. Вот его основная событийная канва (с кратким анализом).

Ранним утром 24 июля 1957 года на «красный» вокзал Казани прибывает скорый поезд. Из вагона поезда выходит весьма миловидная девушка по имени Карима Дулатова, приехавшая в столицу, чтобы поступить в университет. На перроне вокзала ее встречает отец, директор сельской школы, горячо любящий дочь и воспитывающий ее в духе коммунистических идеалов. На вокзале они случайно знакомятся с девушкой Сабирой и ее отцом из Арска, директором местной семилетки, вместе они отправляются в приемную комиссию, а потом ищут и находят съемную квартиру в районе Булака, на Парижской коммуне, чтобы временно поселить там детей.

На первый взгляд кажется, что перед нами тривиальный «роман-воспитание», в котором рассказывается о судьбе человека из провинции, приехавшего в большой многонаселенный город, чтобы покорить его. Автор всячески поддерживает это восприятие. Когда девушки по деревенской привычке скромно, как бы в нерешительности, заходят в комнату, чтобы обустроиться в ней, хозяйка квартиры, Ханифа Галиевна, громовым голосом строго поучает: «Здесь не обращаются к женщинам со словом «апа». Это Казань! Город интеллигентов. На кровать не садиться! Для этого есть стул! В кабинет профессора без стука не входить!». Первые месяцы учебы девушек в Казанском университете показаны сквозь призму их пиетета перед эрудированными учителями-наставниками. Лекции одного из них, «ученого Мустафы», сына муллы и знатока старотатарских книг, приятно и неожиданно поразили Кариму глубиной содержания. Вместе с тем роман включает такие психологические описания, которые позволяют говорить о присутствии в нем – на уровне отдельных элементов – новой жанровой стратегии. Она, как вид письма, накладывается на привычную форму «воспитательного» романа и до известной степени осложняет ее, вносит в ткань повествования ракурс особости. Это не простой «школьный» психологизм.

В самом деле, главная героиня романа одарена ярким поэтическим талантом. Она – творческая натура, умная, свободная, из поколения шестидесятников. Природой в ней заложено огромное обещание, которое должно вопреки всем трудностям пути реализоваться, и Карима верит в это. Самое главное: она мыслит, пытается понять происходящее в стране, где еще недавно культ вождя определял все стороны жизни. Она попадает в общественный водоворот: слушает выступления, посещает концерты, стремится, как Гамлет, соединить «вывихнутый век», прошлое татарской нации, объявленное «реакционно-буржуазным», и настоящее, где она, как ей кажется, не пассивный наблюдатель, а активный деятель. К ней испытывает теплые чувства поэт Фахри Хисами, родившийся в начале века и подростком заставший революцию с Гражданской войной. Он, учившийся в уфимском медресе «Галия», еще застал цвет татарских интеллектуалов того периода. Несмотря на тюрьму и вечную ссылку в продуваемый холодными ветрами, степной Казахстан, он сумел сохранить живое начало души, не очерствел. Именно он впервые по-настоящему оценил стихи Каримы, увидел в ней продолжение традиций, надежду на светлое в жизни. Для него Карима (как, впрочем, и для автора) – чистое, безгрешное существо, сущий ангел, поэтому значительная разница в возрасте выступает для Фахри серьезным нравственным препятствием: отношения невозможны. Тем не менее в романе представлена любовная линия, связанная с образом Газизчика – сына Ханифы Галиевны, крепко любимого и нежно опекаемого матерью городского парня, в судьбе которого она принимает участие, стремясь отыскать «правильную» супругу.

И все же в, казалось бы, размеренное повествование вторгаются «странности»: сны, галлюцинации, болезненные ощущения. С одной стороны, они мотивированы состоянием героини, ее внутренней разорванностью, обостренной чуткостью. С другой – они демонстрируются как жизненный процесс, граница между явью и наваждением снимается. Карима оказывается в «желтом доме», ей хочется покончить с собой, прыгнув из окна. Автор наполняет ее переживания символическими деталями, которые из области фантастического перемещаются в сферу действительного: ей кажется, будто она в степи, и где-то там на ветру мерно скрипит детская люлька, похожая на гроб. Предчувствия оказываются не обманчивыми. «Желтый дом» – следствие конфликта Каримы с серой средой, воспитанной на штампах и стереотипах. Там она умирает, и ее кладут в гроб. Автор вносит в изображаемое натуралистические знаки…

Роман реалистичен, в нем много психологических подробностей, но все они в совокупности составляют «метафизику» человеческой жизни-судьбы. Мысли и чувства, собственно, и есть единицы опыта ее проживания. Другого не дано, другое относительно. «Подснежник», конечно, – символ судьбы-мгновения. В этом плане характерен эпилог: автор хочет посетить могилу Каримы на Арском кладбище в Казани и… не находит ее. Рассказанная им история оттого обретает черты миража, иллюзии, призрачной дымки.

Примечательно, что произведение на татарском языке имеет хорошо прочитываемые соответствия из русской классики, которые, правда, нужно трактовать как внешние сходства, и только: Федор Достоевский с его «мистическим реализмом», Иван Бунин с его Олей Мещерской и «легким дыханием»…

Роман Фарита Яхина, мы уверены, вызовет интерес и у русских читателей. Это значит, что необходим его качественный перевод. В последнее время в ключе бурной полемики много говорят о произведениях этнических татар, пишущих по-русски. Но не многократно ли высокое внимание к татарской теме могут обеспечить произведения современной татарской литературы, первоклассные по художественному исполнению и – самое важное – правильно поданные читательской публике, то есть в переводе и с определенным литературоведческим объяснением?..

Булат Ханов

Булат Ханов родился в 1991 году. Автор романов «Непостоянные величины» и «Гнев», а также повести «Дистимия». Публиковался в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Юность», в сетевых изданиях «Лиterraтура» и «Textura». Рассказы переводились на французский и итальянский.

Лауреат премий «Лицей» и «Звездный билет», финалист премии «Национальный бестселлер». Живет в Казани.

Писатель сам ограничивает рамки своей свободы.

Писатель несет в мир такую истину, которую мы не услышим из уст журналистов, ученых и политиков.

Писатель не прислуживает идеологии, потому что во внутренней схватке идеолог всегда победит художника. Писатель служит только литературе. Служит незаметно и самоотреченно, не соблазняясь славой, деньгами, речами сильных мира сего и величиной тиражей, не потакая вкусам толпы. И этим бросает вызов устоявшимся практикам.

And so on, and so on, как говорит известный бородатый философ. Нет, не тот. Другой бородатый философ.

Все эти мифы, несущие на себе печать вульгарного романтизма и упрощенного экзистенциализма, распространены и сегодня – в эпоху, облик которой предельно далек от романтического. И хотя из хорошей литературы исчез высокопарный слог (торжественный пафос без доброй дозы иронии попросту не воспринимается), хотя доверие к бинарным оппозициям утрачено, хотя исключительного героя в исключительных обстоятельствах мы даже не можем себе представить, но образ автора трансформировался не столь радикально. Да, писатель уже не называет себя пророком, и пророчеств от него мало кто ждет, зато привычка мыслить автора как личность свободную и самодостаточную сохранилась.

Теперь в писателе хотят видеть независимого эксперта, способного дать профессиональную оценку действительности, поставить ей честный диагноз. Строгий, неподкупный, вольнолюбивый – три главных критерия, по которым определяется символический статус автора.

Вот почему до сих пор анахроничный запрос на нового Пушкина или Толстого по-прежнему так настоятелен.

Вот почему главный писатель сегодня Пелевин. Главный, потому что самый уважаемый и цитируемый.

Читающая публика жаждет, чтобы автор писал на острые темы, но не соскальзывал в публицистику. Чтобы новый Толстой идентифицировал точки всеобщей тревоги, но не идентифицировал себя через политическое поле и не поддавался идентификации в качестве какого-либо политического агента. Новый Пушкин должен понятным языком говорить о важных вещах и не занимать при этом ничьей стороны. То есть быть на стороне истины, добра и красоты.

Все это симпатично и притягательно, только неосуществимо. Изначальное допущение, будто можно обрести независимость и занимать внешнюю по отношению к дискурсу позицию, в корне неверно. Замечательно иллюстрирует этот тезис советский мультфильм о козленке, который овладел базовыми арифметическими навыками. Главный герой, обладающий проницательностью и ошарашивающий остальных фантастическими познаниями, не исключает себя из ряда сосчитанных. Он не освобожден от условий, в которые помещены все пассажиры парусника. Козленок с выдающейся способностью волен либо присоединиться к темному народу, подвергшему его травле, либо замкнуться в гордом индивидуализме и позволить судну тонуть.

У писателя, в отличие от козленка, нет уникальных умений, однако выбор у автора столь же ограниченный.

Без классиков мысли здесь не обойтись. Тем более что на ум так и просится цитата: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя».

Это Ленин и его работа «Партийная организация и партийная литература». 1905 год.

Когда перечитаешь эту статью, удивляешься: текст, что лет тридцать-сорок назад воспринимался как невежественный и отживший, теперь звучит в высшей степени свежо, перспективно и радикально – очищающе радикально.

Разумеется, ряд моментов устарел. Сегодня у нас нет партии рабочих, в которую литератор мог бы вступить, чтобы верой и правдой служить делу пролетариата. Есть лишь движения вроде «Союза марксистов», «Нового социализма» и «Народной самообороны», еще не дотягивающие по всем параметрам до социал-демократов, эсеров и анархистов ленинских времен. Нет у нас теперь и деления на легальную печать и нелегальную. Нет, наконец, революционной ситуации.

Тем не менее многое в ленинской работе звучит уместно и сегодня. Писатель крепко встроен в систему товарно-денежных отношений. Писатель мирится с логикой капитала – с той самой логикой, заложником которой оказывается каждый: издатель, редактор, автор, книжный магазин, читатель. Каждый этап работы с текстом – очередное звено в цепочке отчуждения, каждый этап работы – очередная наценка. Система не нравится никому, но устраивает всех: «Писатель пописывает, читатель почитывает».

Писатель, сознавая зависимость от рынка, маскирует ее под сладкими речами о миссии литературы, о ее выразительных возможностях, о внутренней свободе художника, сбереженной вопреки всему. Маскировал в начале ХХ века и маскирует сейчас.

Ленин со свойственным ему полемическим задором разоблачает эти идеалистические сказки:

«Господа буржуазные индивидуалисты, мы должны сказать вам, что ваши речи об абсолютной свободе – одно лицемерие. В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствуют горстки богачей, не может быть «свободы» реальной и действительной. Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, господин писатель? От вашей буржуазной публики, которая требует от вас порнографии в романах и картинах, проституции в виде «дополнения» к «святому» сценическому искусству?»

Ленинский посыл заключается и в том, что писатель, объявляющий о сверхзадаче и при этом не покушающийся на символический порядок, никакую сверхзадачу не выполняет. Писатель, декларирующий свободу от политики в литературе, не служит ни литературе, ни свободе.

С позицией Ленина перекликаются идеи немецкого фрейдомарксиста Герберта Маркузе, отраженные в ряде критических статей и в фундаментальном труде «Одномерный человек», вышедшем в 1964 году. Мыслитель, обращаясь к послевоенной западной литературе, фиксирует случившийся в ней надлом и утрату протестного потенциала.

Согласно Маркузе, классическое искусство находилось в двойственном положении. С одной стороны, оставаясь привилегией немногих, оно платило дань буржуазному обществу и было крепко с ним связано. С другой – в классическом искусстве воплощался Великий Отказ – акцентированное отрицание и опровержение действительности. Классическая литература, «называя вещи своими именами», уже на интонационном уровне выражала протест против царства повседневного опыта и установившихся в нем принципов. Классическая литература, номинально обозначая согласие с существующими товарно-денежными отношениями, на деле бросала вызов устоявшимся практикам: социальному и экономическому неравенству, бюрократическим злоупотреблениям, дремучим нравам, бытовой пошлости. В этом отличие классических авторов от современных самому Маркузе битников и авангардистов. Последние, изображая из себя бунтарей и новаторов, всего лишь развлекали публику и без затруднений поглощались одномерным обществом.

С шестидесятых годов ситуация не улучшилась.

Наоборот, ухудшилась. И заметно.

Если брать поле русской литературы, то от Ленина здесь обычно воротят нос, а Маркузе и вовсе не знают.

Конечно, есть стойкое ощущение, будто что-то идет не так.

Гонорары уменьшаются.

Тиражи уменьшаются.

Закрываются толстые журналы.

Закрываются книжные магазины.

«Нетфликс» и «Ютуб» уводят книжную аудиторию.

«Инстаграм» еще этот проклятый, ух.

Постирония опять же – все размывает и разъедает.

Люди разучились думать, упростились, обленились, времени не находят книжку почитать.

И прочее, и прочее. То ли знаки грядущего конца света, то ли раздутые тревоги.

Важно задать правильный вопрос.

А какие, собственно, функции выполняет сегодня литература? Помогает познавать мир? Учит отличать прекрасное от безобразного? Прогнозирует мир через столько-то лет? Позволяет расслабиться после трудового дня? Показывает, как устроена психология? Воспитывает и вразумляет?

Нехороший какой-то вопрос. Разве можно литературу к каким-то функциям сводить? Что за утилитарный подход? Школьное литературоведение какое-то, честное слово.

Лучше так: на какие запросы в обществе отвечает сегодня литература?

Можно состроить ученую мину и возразить, что у литературы сугубо имманентные задачи и ни на какие общественные запросы она отвечать не может.

Но все это лукавство, причем легко разоблачаемое. Литература рождается в обществе, существует в нем и обществом же оценивается.

Если мы попробуем ответить на вопрос, на какие же запросы отвечает литература, мы зайдем в тупик. Потому что ни на какие. Безусловно, вызывают интерес конкретные писатели, конкретные книги и писательство как таковое. О, сколько пишущих ломится в Литинститут, издательства и литературные журналы! Сколько блогов расцветает в «Телеграме» и «Инстаграме»! Производство текстов принимает конвейерные масштабы. И потребляются тексты на ура. Каждый порядочный гражданин имеет в смартфоне полсотни подписок в различных соцсетях. А более продвинутые – не меньше двухсот.

Все это не отменяет того, что запрос на художественную литературу падает. Литература не способна предложить что-то такое, что не предложили бы те же «Ютуб», «Нетфликс», «Инстаграм».

Литература не то что не меняет мир – она его не объясняет.

Она больше не воплощает в себе Великий Отказ. Она примирилась с действительностью – нищей, абсурдной, изувеченной, чудовищной. Не то чтобы эта действительность литературу привлекала, но порывать с ней писатели не желают. Ни содержательно, ни формально. Так, чуть-чуть подретушировать, пригладить, реформировать – самое то.

Если вы спросите писателя, особенно публично, он за революцию или против нее, то почти гарантированно услышите: нет-нет, хватит нам революций. Нам не нужен второй Октябрь или второй Майдан (пусть это кардинально разные события), скажет писатель. Дальше лишь мирным путем. Вам станут петь о развитии гражданского общества либо о совершенствовании нравов. Мечта проехаться в локомотиве истории будет встречена со скепсисом или высмеяна. А попытка этот локомотив подкормить будет скорбно осуждена.

Никаких общественных потрясений, никакого разрыва с действительностью, никаких высоких ставок.

Никакого Великого Отказа. Вообще никаких слов с большой буквы. Всякая радикальность осуждается и выносится за рамки хорошего вкуса.

Радикальность объявляется незрелой. За образец зрелости же берется приверженность чистому искусству. То есть искусству, очищенному от политических притязаний. Оттачивай стиль, пиши книжки, следи за своим огородом, пожинай скромный урожай в виде гонораров и благосклонных отзывов.

Звучит пристойно и благоразумно. Вот только чистое искусство – это жест в первую очередь политический. Слабый, капитулянтский, но политический. Политическое кредо представителя чистого искусства, будучи избавленным от пышных метафор и мудреного синтаксиса, звучало бы так: «Не трогайте меня и не мешайте мне публиковаться». Или совершенствоваться, какая разница.

В какие-то времена излишняя политизированность губит литературу. Сегодня инъекция политикой ее вылечит.

Под политикой следует мыслить, конечно, не расправу с советскими мифами, не суд над отдельными публичными лицами, не стенания по поводу извечных русских бед, не перетряску набившего оскомину набора означающих («власть», «чиновники», «народ»), не тоску по правовому обществу и гражданским свободам, понимаемым в узком ключе – ключе представительской демократии. Все это уже было, и все это исчерпало свой революционный потенциал.

Надо вернуть в литературу идею разрыва с действительностью. Надо вернуть страсть молодого Чернышевского и позднего Толстого, ницшеанский пыл Горького и непоколебимую решимость Платонова, на протяжении десятилетий искавшего утопию в мире, разбивавшем утопические устремления вдребезги. И, если на то пошло, вернуть в поле русской литературы задор молодых Маркса и Энгельса и их «Манифеста коммунистической партии». То был жест хулиганский и политический.

Чтобы этот пыл не оказался холостым, не подвис в пространстве между коммунистическими чаяниями и убогой реальностью товарно-денежных отношений, нужны конкретные шаги.

Русская литература, в отличие от предыдущих трех веков, сегодня замыкается на самой себе и ведать не ведает, что делается на мировом интеллектуальном фронте.

Требуется внести в программу писательских курсов и писательских семинаров ознакомление с современной философской мыслью. Хорошая теоретическая подготовка еще никому не вредила. С ней писатель приобретает способность не просто фрагментарно оценивать действительность, а зрить в корень крупнейших диалектических противоречий. Бить в нерв, а не скользить по поверхности, пусть даже детально исследованной и убедительно расписанной.

Требуется объединяться с внесистемными левыми: коммунистами и анархистами. Участвовать с ними в единых программах, помогать рабочему и студенческому движению. Не поверите, но такие движения существуют, пусть пока в локальных масштабах. Выполнять, наконец, просветительские задачи, тем более что ни школа, ни вуз, ни телевидение в должной мере их не выполняют.

Писателям требуется свой профсоюз, отстаивающий наши интересы и координирующий наши усилия. Профсоюз будет основываться на принципах демократического централизма. Внутренние дискуссии и непрерывная работа критики и самокритики – это залог прочности организации. Приспособленцы, предающие общее дело ради личных амбиций, в профсоюзе не задержатся.

Теория без практики мертва, практика без теории обречена.

У козленка из мультфильма было всего два варианта.