Текст книги "Традиции & Авангард № 2 (5) 2020 г."

Однако высажены – под табло, на котором мерцает спасательная команда, кто сейчас перебросит с руки на руку чьи-то сердце или печенку, завертит юлой почки или обдует желудок – и вернет сверкающими, почти дебютными. Даже выведен счет игры, которую эскулапы охотно сдадут немощным, лишь бы радовались и не строчили жалоб. Понедельник: 8–13, среда: 14–18…

И тут младой восточноподданный падает на оттаявший стул в почти недвижимой очереди – и в ожидании не то всеобщего исцеления, не то подруги из ближней двери не смеет предаться скуке. Так что собеседует с плавающей у него в айфоне головой. И раз пловчиха отстала от здешних печалей – не меньше чем на вытянутую руку, – приходится кричать, как иные – в ковчег с новостями. И, конечно, пользовать нездешний язык с отвратительной сыростью: склизкими, слипшимися согласными, что шлепаются в ушные кошели староживущих – и вот-вот потопят. Отчего даже корабль на дне чувствует, как ноют все зубы, его грызущие… И о темной, возрастающей и все облипающей речи плачут звоном окрестные окна, и скулят водостоки, и провода тоскливо свиваются в петли… А в соседней лаборатории разрываются тонкотелые склянки с анализами…

О-хо-хо, кого сегодня забрасываем камнями? Ну хоть змеями и марлевыми масками, в которые надышали грипп? Того, кто скажет: должен ли я расторгнуть свои веселые дела и посвятить себя вашей моли? И спросит: не заметили, что у вас на пальцах паутина? Что, совсем ничего не заметили?

По крайней мере, остается загадкой – все видели и слышали, как многословный молодой человек все время был здесь – и вдруг его не стало нигде!

Рамиль Халиков

Рамиль Халиков родился в 1969 году в Киргизской ССР. Потомок крестьян, сумевших сбежать от сталинских репрессий 30-х годов в Среднюю Азию. Литературная деятельность Рамиля Халикова началась в Воронеже. Был одним из основателей литературной группы «Зинзивер». Позднее переехал в Москву. В 1995 году окончил Литературный институт им. А. М. Горького (семинар А. Рекемчука). Член Союза писателей Москвы. Рассказы публиковались в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Толстый журнал», газете «Московский комсомолец» и других изданиях. Лауреат премии имени Платонова (1994) от издательства ПИК. Автор книги «Сторож». Живет в Москве.

Три рассказа

Пожалуй, с самого начала, как только въехал, он даже эту квартиру находил всего лишь вариантом еще одного аквариума – за ее одну-единственную огромную комнату, где звук сразу уходил к потолку – вниз отображенный звучал глухо, и, чтобы лучше слышать, приходилось чуть-чуть наклонять голову, – настигая и без того привычное ощущение плавников, в тоске, за стеклом, какого-нибудь карася, и – отсюда – едва ли не желание лечь на дно, замереть, как только кому-нибудь вздумается вырубить свет – в аквариуме. Будто получив прокол, свет за какую– то секунду вытекал, аквариум сразу набухал темнотой, пустел – только улитка, зазевавшись, все еще держала свою подошву безнадежно, набело подсосанной к стеклу, после чего отлипала и падала в темноту – и аквариум окончательно гас.

Он уже забыл, да и никогда не подсчитывал, сколько лет держит аквариум – с его мягким, всегда чуть подмытым цветом, которому уже нет языка. Но помнится, он был совсем еще малышом, когда впервые присел на корточках возле вот такого же почти аквариума. Ему нравилось упереть в него нос, затуманив стекло, и, оттирая рукавом, выбрать лучшую – чуть довернув, она подплывала ближе, чуть ли не в глаза, ослепив фиолетовым, имеющим неслыханно, невозможно высокий тон, – она! Свою вуаль она таскала, будто где-то ее подобрав – та жила отдельно, облаком, всегда в стороне тяжеловатого в движении тела. Легче всего ее было узнать именно по движению, если, конечно, не считать цвета, первого, что оживало в памяти.

Аквариум всегда был для него не столько зоопарком, сколько палитрой – хотя когда-то, в далеком его детстве, он терпеть не мог ни того ни другого. Один вид его вызывал в нем желание взболтать – и, бывало, болтал рукой, брезгливо наблюдая, как цветная мелюзга его дает в углы и там оседает. Хотелось локтем садануть в стекло – утоляя свое простое чувство ко всему этому, как, впрочем, ко всей этой солнечной цветной Азии-Африке с их пробковыми деревьями, особым профилем листвы, желтизною пустынь, где на высоком бархане уже изогнут варан…

Когда в малышах ему подарили нечто подобное, в крупных иллюстрациях, заставили поблагодарить – ему уже ничего не оставалось, и потом, через день, забравшись в пыльные лопухи, за сараи, и сладко чувствуя себя насильником, он, раздвинув девственные страницы, пустил внутрь струю – в помощь саванному баобабу, заодно добавив влаги отчаянно синему морю, плескавшемуся на странице рядом. На следующий день он тайком привел сюда же соседскую малышку, сам помог ей спустить трусики и жадно смотрел, как, послушно присев над книгой, она добавила морю еще несколько капель невинной своей влаги.

Все раскрылось, и он был поставлен в угол, хотя лихо врал, что том был украден. Ну и чуть позже каким-то из невыносимых родственников ему был преподнесен и аквариум – собственная, будто подвешенная в воздухе бесконечная капля воды, взятая в стекло. Из глубины неторопливо выплывали оранжевые рыбы с измятыми плавниками, тыкались близоруко…

Он брезгливо следил за переливами цвета в его глубине; отходил же набитый всем этим под завязку: он и передвигаться тут начинал как бы растолстев – боком.

Поначалу аквариум находился в оккупации роя цветной мелюзги, и только потом туда же выпустили ту самую рыбу – огромная фиолетовая глыба, одетая в тончайший морской туман: она тихим килограммом прошлась перед ним, двинула хвостом, ткнулась в водоросль. По вечерам он, и сам не заметив – как, бывало, начинал вдруг давать круги вокруг приплюснутой линзы аквариума – рыба то пряталась за глиняный наплыв крепостенки, то медленно обозначалась у самого стекла, шевеля губами и никак не моргая сплошным слюдяным глазом, охваченным ободком. Изнемогая, он следил за ней то одним, то другим глазом, то обоими сразу, иногда сводя их к переносью:

аквариум множил грани, рыба вздрагивала и давала копию. Прочая бойкая распаренная мелюзга то размыто общим пятном зависала в воде, то слаженно стайкой двигалась вдоль стекла: будто одну из них заловили – и не выпускают – в зеркала.

Каким-то юннатом он был научен давать корм – бледно-коричневую труху с названием, от которого в комнате эхом шарахался медицинский кабинет. Сыпать надо было строгими порциями, аквариум оживал, мелюзга лихо пикировала на корм в нарушение всех геометрий – снизу вверх. Фиолетовая пускалась в круги и, замыкая каждое кольцо, давала точный механический рывок.

Все началось с того, что как-то после корма он выдал их юннатову коту. Фиолетовая что есть силы плескала в ладошке хвостом, когда, уже последней, он ее выудил. Возникло было краткое сожаление, но кот уже урчал, гнул спину, давал дыбом мокрую шерсть. Когда он потягиваясь отошел, она была почти нетронутой – но вуаль липла к полу, тушка стала бледна.

Был скандал, он обещал, аквариум придавал некоторое время комнате особую пустоту, но рыбы были уже куплены и чуть ли не в пути – дядюшка пускал в письме длинную слезу, но был тверд, – когда их обиталище странным образом опрокинулось и, треснув, затонуло у стола в собственной же воде, отбросив на него сухую тень подозрения. Но не более чем подозрения, ибо это и в самом деле был не он: будто аквариум, почуяв неладное, из жалости ко вновь ожидаемым жертвам покончил жизнь самоубийством, казалось бы, навсегда закрывал тему. Осколки были убраны, забыты, но именно вскоре после этого он впервые ощутил себя не то чтобы рыбой, но все-таки – тогда он был оставлен дома ушедшими в гости, внезапно погас свет, не найдена свеча, а он совсем не ощутил в себе страха: только легкое ощущение плавников, желание лечь на дно, глотнуть темной воды… У него появилась привычка немигающего взгляда, по вечерам хотелось тронуть невидимый плавник, он странно замирал на вид любой какой-нибудь на блюдо поверженной селедки. С прихваченным дыханием проходил мимо места самоубийства посуды – вспоминая усопших, он рисовал их себе одними красными и желтыми мазками в голубой воде, пускал водоросль и заставлял последний мазок в ней запутаться: рыба замирала пугающе резво и, пожалуй, тянула на точку во всей этой яркой, под глянец, картине.

Его мучительно стало тянуть к любой воде, к любой луже воды – и он, бывало, увидев ее, как в туман, брел в самую середину, – по обыкновению стояла осень, сыпались листья, и откуда-то уже неслась к нему с криком его живая растрепанная мать. Он чудовищно пил воду, казалось – разбухал, и мучительно страдал пузырем – это чувство стремительно будило его по ночам, вело в туалет, весь пропитанный желтым светом лампы, и, казалось, со струей сладостно исходит из него сама душа – в легкие объятия холодного овала.

На прогулки одного его уже не выпускали, иначе приходил с добротно промоченной обувью и уже подхваченной простудой, коей, впрочем, не брезговал – любил влагу везде, даже в собственном носу, и, казалось, вся дюжина его носовых платков в любой момент осени содержала эту самую слякоть, им доверенную. Порой в сопровождающие выпускалась соседская девчонка – в красном, торопливо сдвинутом берете, с ровной челкой и забавно приоткрытым ртом. Они шумно двигались в парке по геометрической дорожке, облитой асфальтом, и, пройдя несколько раз центральный фонтан в виде мерзлого, уже лишенного струи гипсового карася, возвращались. Она была чуть ли не его одноклассницей, но из-за болезни он почти год не учился, пропустил класс, приходящим в гости любил показывать рисунки – рыбы и водоросль, которую он выводил особенно трепетной.

Пожалуй, он все же помнил, как после очередных консультаций с психиатром, в которые он не был посвящаем, аквариум появился у него вновь – громадный, с отвесным стеклом намытых стенок, поперек дядиного живота. Вновь были закуплены экземпляры – все тот же рой, уже живая, не нарисованная водоросль. Поначалу он пытался было с них рисовать, но так и застывал с карандашом – на час и три, пока не хлопала входная дверь и из прихожей являлся слуху дающий зигзаги, паникующий стен голос. Может быть, он знал еще тогда, что аквариум у него теперь не столько на те краткие часы выздоровления, сколько на долгие годы его болезни: именно выздоровев, он понял, что болезнь только началась.

На день рождения ему была подарена целая полка аквариумных книг: от ветхих российских, начала века, до последних английских изданий – с почти живыми фотографиями. Конечно, он сразу узнал ее – в желтом кругу лампы, распластанная на фотографии, она дрожала фиолетовым овалом на странице, сразу воскресшая, чуть ли не более живая, чем прежде – хотя бы потому, что наконец-то она замерла под его взглядом, не оплывая контуром, давая четкий, хорошо оконченный профиль. Он принялся за язык, к университету читал книгу почти свободно и текст, поданный к иллюстрации, заучил почти наизусть. Самой большой похвалой, на которую англичанин ей оказался способным, было признание хронической редкости экземпляра. Он подсчитывал то рекордное количество их единиц, заманенных Англией в свои аквариумы, далее автор обращал взор к Европе, задумчиво замахивался на Америку и, даже не вспоминая Россию, правил стопы в Африку, к истокам – и тут англичанин был неправ. Об этом фиолетовом овале он вспоминал сразу после болезни, с любой чернильницы, даже фиолетового пятна промокашки – где-нибудь на перемене, но не было ни тоски, ни боли, ничего такого – просто фиолетовая капля, чуть видно перемещающаяся вдоль стекла.

С книг все и началось – целой полки замерших в несомненном братстве книг: он отнимал какую-нибудь, брал наугад страницу… Как ему представлялось, повезло со старичком-покойничком, безымянным любителем плавников не только на блюде. Экслибрис был размыт, нечеток – даже здесь чувствовалась любовь к воде, – являл вензелем некий рыбный знак, кольцующий инициалы: виделась библиотека, если и не проданная всем шкапом наследниками сразу, то уж точно распотрошенная ими уже на третьи сутки.

По окончании школы та самая девочка, красный берет набекрень, в свое время увлеченно таскавшая его по аллее мимо унылого гипса, на целый год или даже два вышла за него замуж, но за все это время у него было всего лишь несколько минут, когда она была дорога, по-настоящему для него дорога – в постели, когда вырывалась из его рук лишь для того, чтобы через пару мгновений, словив его в вилку распущенных ног, снова поймать его карася в свой нежный, влажный, утопленный в ночном мху капканишко, и никакой силе он не позволил бы вытащить его обратно, пока карась по-свойски, в ритм выдавал этой рыбачке запрошенное. У нее были те самые приоткрытые рыбьи губы – но ей далеко было до хищницы, когда она забирала карася в рот, – и рыбаком уже был он, чувствуя, как на конце удочки его трепещет, мечется и плачет лучшая рыба этого водоема, – ее голова скользила у него в руках, вдруг все будто попадало под вспышку, и он толчками, до капли отдавал ей свой так сладко заструившийся восторг. Карасем все и заканчивалось.

Под инерцией удачной ловли она еще возвращала ему утром поцелуй, день означал быт, он весь уходил в аквариум, иногда запираясь в комнате, – и, бывало, находил ее плачущей, забивавшейся с ногами в какой-нибудь диван. Рядом, лицом вниз, удрученно лежал покинутый том – из тех библиотечных, пухлых, где добродушен толстяк-герой, чувствительна его дочь и безукоризнен в смокинге молодой Смит. Именно по-британски, не прощаясь, разворошив в его отсутствие платяной шкап, она от него ушла – последний раз он видел ее в суде.

Его новая квартира и представляла собой тот самый куб, где звук, паникуя, сразу уходил к потолку. Он стал замкнут, единственным его человеком была вдвое старше соседка, любительница аквариумов из квартиры напротив. Ее маленький, округлый, вызеленившийся аквариум был трогательно беременен вечной полудюжиной простейших гупий: постоянство этих рыб быть везде. В квартире ее всегда пахло водорослью, старой мебелью, он по дружбе доставал ей корм – и иногда метал ей карася, пусть и не глядя на ее уже поплывшее, влажноватое в постели тело, он меньше всего понимал ту самую, еще измятую страстью простынь.

Фиолетовую он возвратил почти случайно. Он долго делал рейды в провинцию – в поисках той самой, – вторгался в какие-то квартиры, выпытывал у знатоков, не считая себя таковым и близко, брал какие-то адреса. Мальком он обнаружил ее у кого-то в отсаднике – тот, по-мальчишески увлеченный, двигался вдоль стекла – занял, наконец, денег. Малек был нетороплив на рост, в очередь прибавлял в членах – вдруг вытягивался хвост, затем следовал спинной плавник, после чего чудовищно увеличивалась голова, – плюс это упоительное, летящее в душу предчувствие фиолетового. Вначале это был просто бледно-нежный фиолетовый оттенок, впрочем, сразу вносивший какое-то беспокойство в аквариум; вода стала как бы мягче, водоросль бежала чувствительней, размылась и обмякла крепость. Мало-помалу в профиль она постепенно явила овал, стала выпускать вуаль – и уже так же умела плыть миллиметром в час, чуть подзапустив ее впереди себя. Только цветом она не менялась в течение всех этих лет, оставаясь все в том же тоне телесно-фиолетового – пока стремительно, всего за один день, в его отсутствие, не потемнела: когда он вернулся, в аквариуме, в комнате все будто застыло в этом ослепительном, чистейше фиолетовом тоне – как и когда-то, между ними, казалось, теперь оставалось одно стекло.

Вспоминалась какая-то передача – бегущая волна, мальчик, дельфин. Мальчик был совсем юн и, стало быть, гол, – а дельфин в размерах и добродушен; малыш в экране не раз торопливо куда-то уплывал, дельфин мощно рассекал воду рядом, давал круги, ожидая своего, и – наконец – для малыша все заканчивалось крепким его плавником. Бывало, в заполненной ванне он уже видел – как он несет ее во влажных ладонях, опускает в воду, и та по-щенячьи трется о бедро и льнет к груди. Себя он представлял сидящим голышом, дающим ей под водой с руки корм. Ванну хотелось залить едва ли не илом – ему всегда казалось, что он любит давить седлом мягкий придонный ил, – но пришлось ограничиться галькой, намытой за городом.

Он почти неделю готовил воду. С вуалью она уже давала размер ладони и заметно оттягивала сачок. Он принял душ у соседки и, отказавшись от чая, сразу ушел к себе. Фиолетовая, уже успокоившись, замерла у самого дна – он уронил куда-то в пространство халат и осторожно, без плеска, за ногой вошел в воду. То первое время, что она привыкала к нему, боялся шевельнуться, только подтягивая изредка к подбородку огромные в воде ступни, – галька гулко скребла по дну, и она настороженно замирала. Он ни разу не заболел, хотя от холодной воды сразу перехватывало дыхание, потом почти привык, бывало, даже ловил несколько минут сна – именно во сне он впервые почувствовал ее возле себя. Ему даже не надо было открывать глаза, чтобы увидеть, как она дрожит в каком-то сантиметре от него, – он чувствовал, как струится вода под ее плавниками, она опускалась все ниже и ниже – и вместе с ней опускалось туда же все его наслаждение.

Вскоре она стала брать корм, еще не с рук – он сыпал порцию на поверхность, и последнюю крошку, набухшую, шедшую ко дну, она азартно добирала уже у самого его живота – и он переживал несколько ярких минут. С хорошо отрепетированной медлительностью, едва двигая облаком, она поднималась к поверхности и, будто обжегшись воздухом, стремительно уходила обратно в глубину. Бывало, гоняя крошку, она заставала ее совсем в паху и даже ниже – легко работала плавниками и увлеченно пыталась углубиться в заросли, – он лежал не шелохнувшись, задерживая дыхание за естественным, как порыв ветра, движением его карася. Рыба увлеченно отлавливала крошку под самым изваянием его – будто отлитым из гипса, – как бы не обратив внимания на рывок этой штуки и мягко проскользнув от низу, брала вверх, карась его отвечал взаимностью – и эта пара, легко отделившись от его тела, уверенно направлялась в океан: она всем облаком своим замирала на вершинке, и стоило ей соскользнуть с нее, как фокусник, сдернув свою вуаль, – он, не в состоянии более сдерживать, давал волю всему этому, – толчками, поднимая муть, бил, наконец, фонтан.

Просто, даже как-то буднично он совершил убийство – в очередное посещение ванной, когда фокус мучительно не удавался и она как-то неловко сунулась между истомленным карасем и его рукой: он грубо притиснул ее к нему, она забилась, и он сладко подумал, что, похоже, насилует. Свое он тогда получил, но почти сразу после этого обнаружил ее бледной, будто выжатой, вверх брюхом, медленно смещающейся хвостом вперед.

За окном начинались дожди, земля в парке, стоило ее копнуть, являла лужу, и рыба всплывала брюхом. Он обрушил на нее ломоть песка, примял лопаточкой и уложил дерн на место. Аквариум казался больным, замерла и оттопырилась где-то у поверхности свита – он горстью отнес ее соседке. Оставался аквариум – стоило выключить свет, как он, пустой, медленно плыл по комнате, в висках ахала тишина, хотелось то ли под одеяло, то ли из-под него совсем – и тогда он простецки сидел на подоконнике, в одной пижаме, бос. Именно тогда к нему стало возвращаться то почти забытое ощущение спинных плавников, вообще – желтобрюхой, с фиолетовой подпалиной рыбы, выброшенной на отмель, – он чувствовал едва ли не берег, песок, уже налипший. Это возникало ночью, он вдруг открывал глаза – луна тонула в паркете, плыл же и никак не топ аквариум, и даже шкап, едва слышно выступающий из стены, и росший прямо из паркета стул у изголовья, на котором еще тикали часы и была одежда, – и тут его прихватывало этим покоем, аквариум ширился и заполнял всю комнату, он, чуть шевельнув плавниками, оказывался над крепостью – и она медленно уплывала под него. Воздух охватывало серебром, что-то шелестело – он порывался ответить шепотом, и за всем этим что– то дрожало и маячило в высоте – казалось, потолок – и было готово рухнуть. Когда он поднялся с постели, комната уже прочно оцепенела в тишине, темнота вошла и осела сразу кубом, лишь с края чуть разбавленная луной. К аквариуму он шел на ощупь, бесшумно блеснуло зеркало, и он увидел свежий обмылок своего тела, остановился – сухой, нелепый, получив неожиданное желание назидательно воздеть палец, – даже почувствовав себя уже этим самым перстом, – он стоял, белея всем своим парусом, – черный провал трусов, руки плетьми, сутулость. Он вздрогнул, когда рука полезла чесать лопатку, хотя не чувствовал зуда, как не почувствовал и чеса. Подобравшись к краю, он заглянул в аквариум – в лицо, казалось, дохнул бриз, зашевелил прядь – ощущение вышки, гибкой доски под ногой, ждущей внизу воды, – предчувствие прыжка, кульбита, полета, казалось, даже возникли, заполнились, замерли внизу трибуны, и, устроившись поудобнее, замер с карандашом в руке над блокнотом судья, – и кто-то уже кричит вдалеке свое нетерпеливое: «Пошел!»