Текст книги "Традиции & Авангард № 2 (5) 2020 г."

Через несколько дней его ждали на пересечении двух улиц. Гардаев почему-то оглянулся и негромко сказал в опущенное окошко пароль. У него молча проверили пропуск. Он сел где-то с краю, и как-то очень быстро – все его утомительное ночное путешествие заняло не больше десятка минут – они подъехали к нужному дому.

Его озадачило, что в окнах не было света. Какая-то совершенно глубокая в них темнота, – уж кто-кто, а он лучше других знал, что на стекла должен был бы падать хотя бы слабый отблеск из коридора, где горела лампочка и жужжал счетчик: тот самый звук, которого той ночью ему достало, чтобы уверенно определить, сколько лампочек в квартире горит.

Он первым бросился из машины – краем глаза он увидел, как не спеша, разминая ноги, выходили эти ребята, удивленно косясь ему вслед. Кто-то даже кивнул на него главному – остановить? Главный посмотрел на слабо горевшее окно – в нем мелькнуло бледное лицо женщины – и, досадливо поморщившись, молча пошел вперед. На третьем этаже они приостановились перед уже распахнутой дверью, осторожно вошли. В передней громко, искря, с сумасшедшей какой-то скоростью крутился счетчик, и во всех комнатах ослепительно горел свет. Мужчина с лицом немного старее, чем на его портретах, уже успел одеться и, стиснув зубы, покачиваясь, сидел на диване. Неподалеку от него в едва запахнутом халатике сидела женщина, с ужасом глядящая себе под ноги, и в комнате стояла оглушительная, со звоном, тишина.

Тот чудак, что сел в машину на перекрестке, неподвижно лежал на ковре, с перекошенным, откинутым набок лицом, с распухшими и почему-то кровоточащими ушами, головою вперед – к ней.

Казалось, все, что он умеет теперь делать – это поглядывать на часы, – и там, во сне, внутренне дрогнув, высоко подпрыгивать перед выстрелом. Стрелки, кажется, замерли совсем, и только секундная непрерывно стремилась по фосфоресцирующему кругу: встань она сейчас, и он, как лишенный зрения, мог бы сойти с ума, – подслеповато щурясь в предутреннее окно, пытаясь понять, сколько еще осталось.

Он снова оказался прав – в его жизни не будет ничего уже лучше этого предутреннего, бодрящего ощущения опасности. Когда Евгений думал о том, что рано утром, возможно, начнется операция захвата, в нем возникал какой-то маленький – много меньше его – сладко вздрагивающий человечек. Казалось, что все эти дни они так и ждут этого вдвоем: Евгений и тот, развращенный страхом, сидящий глубоко внутри него ребенок.

Точнее, втроем. Снайпер, конечно, устроился уже давно – на чердаке дома, точно напротив его окна. В первые дни осады Евгений подходил еще иногда к окну – именно для того, чтобы снайпер мог его видеть, пока не подумал, что тот должен и так все видеть. У него какие-нибудь приборы, и, конечно, туда не пошлют новичка.

Начало этой истории Евгению как будто рассказал кто– то другой, а он, как обычно, плохо запомнил. Это было несколько дней назад: Евгений выскочил из кустов, ударил кого-то из них наугад трубой, с отвращением откинул ее и, засунув руки в карманы, быстро пошел прочь. Потом не выдержал и побежал.

Самое трудное было позади – ему все казалось, что в последний момент, как обычно, что-нибудь будет не так. Он замедлит с ударом, или жертва рассеянно взглянет, и тогда у него опустятся руки. Или даже кто-нибудь незамеченный страшно крикнет вдали, он растеряется, и тогда его скрутят.

Но все обошлось – уходя с места преступления, Евгений спокойно понимал, что сейчас он придет домой и тогда надо будет только несколько дней подождать.

Они, конечно, нагрянут – по тому верному следу, который, впрочем, оставлен им нарочно. Облава наверняка уже началась, и поначалу, в самые первые ее дни, Евгений холодея вспоминал улику – крохотную надежную улику, которая, если его поймают, в зале суда будет лежать на отдельном подносе. Все, пожалуй, только бы на нее и смотрели.

Он обронил ее неспроста – именно затем, чтобы быть уверенным, что рано или поздно они за ним придут.

Иногда ему, впрочем, все же становилось страшно – теперь-то уж ничего не повернешь вспять. Оставалось только ждать. Ожидание успокаивает, или нет – просто тебя заполняет, вытеснив все это ровное, холодноватое ощущение опасности, от которого бывает так трудно заснуть. Когда Евгений ходил по квартире в темноте – не зажигая свет, чтобы не выглядеть перед тем снайпером совсем дураком, – ему все казалось, что это чувство так же холодновато отсвечивает в глазах. Оно стало для него даже каким-то уютным и греющим, и кажется, тот робкий человечек страха все сидел, свесив пятки, в ногах – даже облачившись уже в его пижаму, – пока Евгений совсем недолго, и только днем, дремал.

Все казалось – вот сейчас бесшумно подъедет машина, – но он-то, конечно, услышит, – захлопают дверцы, через минуту позвонят, и уверенный голос за дверью представится почтальоном. Он вдруг ясно представил окно, пожарную лестницу, ржавые крюки, которыми она была вбита в стену. Лет десять назад, когда Евгений, совсем молодой, прыгал, частенько еще сбивая стул – подождав звонка, в это окно он непременно пытался б бежать. Внизу его, конечно бы, уже ждали. Может быть, даже попытались бы встретить на чердаке, через который он, скорее всего, и уходил бы, но если никого, то – спасен: вряд ли кто-нибудь из них догадался бы взглянуть вверх, где в широком прыжке перемахнула бы на соседнее здание его решительная фигура.

Тогда, по своей молодости, он яростно об этом мечтал – побег, розыск, его фотографии в анфас и профиль на стенах. Знал бы дворник, чей равнодушный окурок у плаката он утром сметает! Евгений мысленно представлял свое худое, небритое, за поднятым воротником лицо где-нибудь на фоне провинциального вокзала, где он поменяет поезда. Тогда ему просто хотелось понадежней от них скрыться, не подозревая, какое это может быть захватывающее ощущение: знать, что утром эти люди обязательно нагрянут.

И, конечно, в то время ему было просто не понять, как можно приходить в восторг от одной мысли о снайпере, третий день попивающем из термоса теплый кофе – на чердаке дома, точно напротив окна.

Даже недолгие сновидения его были пронизаны этим ощущением – как и в том, почти целиком прихваченном из детства, сне: погоня, стрельба, и он, внезапно вынырнув из темноты, пригибаясь, перебегает освещенное фонарем пространство. Пули бьют в штукатурку, в груди нарастает сладковатый детский ужас. Задыхаясь бежит он вдоль стены, и где-то далеко за спиной, припав на колено, целит в него с вытянутой руки молоденький лейтенант. Вот уже легко нагоняет его далекую, спотыкающуюся фигурку прицел, но в решающий момент перед выстрелом в ужасе он все же перепрыгивал мушку…

Все еще в этом безумном полете он просыпался и чутко оглядывал темноту.

Он был давно убежден, что стреляют они по ногам, и во сне это было самое трудное – подпрыгнуть точно перед выстрелом. Сделать это как можно выше, чтобы пуля просвистела под ногами, и всегда главное было – уловить момент, выпрыгнуть раньше ровно на одно мгновение.

В той, уже прошлой, жизни перед сном он всегда старался, ради тренировки, хотя бы несколько раз прыгнуть через стул, завешенный пижамой. Поэтому даже там, во сне, он бывал в хорошей форме, его легкий замечательный прыжок неизменно сбивал с толку преследователей, и как часто ни снилась бы эта погоня, в конце концов он всегда отрывался от них эффектным прыжком в ночь – и тогда особенно хорошо было просыпаться.

И много раньше он чувствовал, что в нем есть что-то особенное. Даже не прыгучесть, а что-то вроде склонности к трюку. И, кажется, это всегда приходилось ему в себе подавлять. И не потому даже, что сочтут ненормальным, а просто чувствовал, что не стоит рано раскрывать перед ними свои козыри.

Поэтому если сейчас, перед решающей утренней схваткой, Евгений чего-нибудь и боялся, то только одного – что они станут копать слишком глубоко. Ведь, без сомнения, настоящие профессионалы иногда встречаются и там: и что, если его дело попадется одному из них? В конце концов, так они смогут выйти и на его школу – и сразу тогда для них многое, возможно, прояснится.

Как-нибудь вечерком они могут нагрянуть даже к его теперь старенькому, должно быть, тренеру. Тому самому, который выгнал его из легкоатлетической секции уже через несколько тренировок и потом до самого окончания школы при встрече всегда хмурил брови.

Он просто немного расслабился, когда обнаружил в себе это: умение внезапно подпрыгнуть, поджав ноги, так, что случайные свидетели вокруг чуть ли не задирали головы. Кажется, он и прыгнул-то публично всего несколько раз.

Конечно, ему и до этого доводилось прыгать – так же часто, как и любому мальчишке, проводившему весь день на дворе. Там, сразу за мусорными баками, начинался пустырь – от избытка чувств хотелось прыгнуть только потому, что такой простор. Но во дворе на него никто не обращал особого внимания. И вспоминая это сейчас, Евгений вообще сомневался в том, что прыгал тогда заметнее других. Скорее он был самым обыкновенным мальчишкой, пока на него в свое время не нашло что-то вроде озарения.

Он был тогда совсем еще пацан и даже не то чтобы расслабился, а просто не умел еще скрывать чувств.

В первый раз это случилось именно в школе. Сколько помнит, там всегда искали какие-то таланты, и поэтому неудивительно, что какой-то из его прыжков – в общем-то, ненамного выше, чем у остальных – был замечен и зафиксирован. Евгений не удивился бы, если узнал, что только на днях, по прошествии всего этого времени, тот прыжок был аккуратно подшит к его делу: если только они действительно профессионалы.

Впрочем, вполне могло быть и так, что его особенный прыжок мог встревожить этих людей еще тогда. В самом деле, ведь пока он совсем еще мальчишка, но что будет, когда повзрослеет! И если это просто не приходило еще ему в голову, то рано или поздно этот парень поймет, что, если как следует потренироваться, можно выпрыгнуть выше любой пули – ведь стреляют, как правило, по ногам, – и тогда он становится неуязвим.

Он помнит, как кто-то из его озабоченных наставников, вырвав вдруг прямо с урока, привел в секцию, на осмотр. Это, в общем-то, сослужило им плохую службу – Евгений прыгал в каком-то гимназическом зале, у зеркальной стенки, перед какой-то комиссией. Прыгал как умел, и вдруг словно что-то проснулось в душе и мощно, неутолимо развернулось: до этого ему никогда еще не приходилось видеть своих прыжков со стороны.

Он вспоминает сейчас, как в это время озабоченно смотрели на него несколько взявшихся откуда-то, похожих друг на друга людей. Да, теперь ему совершенно ясно: это были они. Похоже, что утром – он верил, что это будет нынешним утром – ему придется действительно непросто – или нет, просто интересней.

Простодушный тренер – из которого они наверняка уже вытрясли все, что можно – взял его, совершенно ни о чем не подозревая. Кажется, он действительно верил в то, что его можно переучить. Что Евгений будет у него брать планку или хотя бы, длинно и совершенно ненужно разбежавшись, прыгать над песком. Кажется, он даже думал, что мальчик будет у него лучшим. Наверное, поэтому он так хмурил брови, встречая его потом, после того, как через пару занятий выгнал – все-таки, поджав ноги, прыгал-то Евгений действительно лучше других.

Как только его привели в секцию, Евгений почувствовал вдруг неладное. Трудно было пока разобраться, что к чему, и он просто прикинулся простачком: это почти то же самое, что подпрыгнуть. Потом ему часто удавалось дурачить их, прикидываясь простачком, но впервые он провел их именно тогда, делая вид, что с трудом понимает, что от него хотят. Нет, он не пошел против них в открытую. Что-то подсказывало ему, что тренер сам должен выгнать его, – и он не ошибся.

Кажется, для них это было неожиданностью, что они так просчитались в тренере. Он слышал, его уговаривали. Но тут, пусть он был еще совсем мальчишкой, его осенило сделать самый умный в своей жизни ход – неловко свалившись на уроке физкультуры с дерева, что росло у школы, Евгений сломал себе ногу, надолго затянул лечение – и после этого никогда уже не прыгал публично.

И если эти люди действительно обратили на Евгения внимание еще в школе, то единственной их ошибкой было то, что после случившегося о нем забыли надолго.

Но ему-то самому никогда было не забыть, как, поджав ноги, он прыгал у зеркальной стены и отображенный прыжок казался вдвое выше. Евгений закрывался от всех, самозабвенно прыгал через стул, но это не было тренировками – нет, ему просто не терпелось разобраться с этим захватывающим, возникающим в прыжке ощущением до конца. Конечно, этого не должен был видеть никто. Иначе непременно его снова поволокут в секцию, где навсегда отобьют охоту к таким прыжкам – ведь понятно, что, если как следует потренироваться, он сможет прыгнуть выше любой пули.

То, что у него получалось, действительно мало походило на любой из спортивных прыжков – в его легкости, естественности, казалось, было что-то от движения рукой, когда просто поправляешь волосы. Он и получался как одно единое, непрерывной линией, движение.

Евгению казалось, в этом прыжке он раскрывался весь. Даже внешне он был похож на свой прыжок – закрытый, с каким-то секретом, готовым вдруг выплеснуться наружу. Когда в ателье фотограф просил улыбнуться, ему дико хотелось вместо улыбки просто подпрыгнуть. Конечно, Евгений справлялся с собой, но даже сама эта улыбка получалась у него как прыжок – внезапная и легкая.

Евгений охотно признавал в себе это мальчишеством – но в конце концов не потому ли он так неуязвим теперь и почти бессмертен? Евгению казалось, что и существование он свое закончит только тогда, когда этот подзастрявший в нем с тех лет мальчишка неосторожно, в какой-нибудь рядовой попытке, выпрыгнет, вывалится из него в сторону, будто совершив побег. Он грубо, будто из него выпала пружина, плюхнется обратно, и вот тогда-то станет беззащитен: как и все вокруг.

По-настоящему его история, пожалуй, началась даже не в гимназическом зале, у зеркальной стены, а много раньше: в пыльном летнем дворе, когда он прыгал если и не лучше, то, может быть, чуть чаще других. Именно в мальчишеской повадке был этот сухой, летящий прыжок, когда сидящий в засаде дворовый враг вдруг стреляет во весь голос из палочного ружья. На это требовалось в беге, чуть толкнув вниз землю, мгновенно поджать ноги – и особым шиком в этот момент было показать на пролетевшую под ногами пулю. Это всегда удавалось Евгению настолько легко, что казалось, еще в грудном возрасте, когда на кухне мать роняла кастрюлю, он, лежащий в комнате голышом, сразу подтягивал ноги – если б она знала, что когда-нибудь, может быть, это спасет ему жизнь.

Отца своего Евгений почти не знал. Это был грузный человек в надвинутой на лоб кепке, он появлялся у них всегда ночью и очень редко – чуть ли не раз в несколько лет. Он пил на кухне водку и утром, молча стиснув его, уходил. Когда им рассказывали, как его убили, Евгений, слушая, будто видел это своими глазами – как отец был ранен в ногу и, даже упав, кажется, стрелял в ответ. Именно тогда он окончательно себе уяснил: стреляют они по ногам, и высоко подпрыгнуть перед выстрелом – это вопрос жизни.

Кажется, отец был вором, и смутно ему всегда хотелось пойти по его стопам, но так как-то и не удалось. Когда в семье узнали о его смерти, Евгений несколько дней в своей комнате без устали прыгал через стул, потому что, когда в тебя стреляют, самое главное – вовремя поджать ноги. Вскоре, за несколько дней до совершеннолетия, пришли и за ним, переодевшись санитарами, и мать, стараясь не плакать, провожала Евгения до двери.

Как ни странно, это даже доставило ему какое-то удовлетворение. Наконец-то он попал в первую в своей жизни облаву – пусть застали его врасплох, так что даже не пришлось стрелять по ногам. Кроме того, именно тогда он понял, что, когда на тебя готовят облаву, доверять нельзя никому, даже своей матери.

Когда через несколько лет он вернулся, ничего, кажется, не изменилось. Даже стул в его комнате стоял на том же самом месте, и стоило матери отлучиться, он легко взял высоту первым же прыжком: ведь там Евгений, конечно же, тоже не терял времени даром.

Должно быть, переодевшись санитарами, они полагали, что их уже не раскусить. Но только Евгений, пожалуй, сразу, стоило им в тот вечер войти в комнату, понял, кто за ним пожаловал.

Они решили, видимо, что пора за ним некоторое время понаблюдать, и Евгений уже привычно прикинулся в той больнице простачком. Да так хорошо, что, улучив минуту, за спиной санитара иногда мог себе позволить прыгнуть. Поэтому-то, когда наконец вернулся, он был в прекрасной форме – но об этом никто не должен был знать. Даже мать – она, казалось, сильно сдала за время отсутствия сына, и иногда, жалея ее, Евгений думал, что, скорее всего, она тоже из них.

Никто не должен знать, как Евгений умеет прыгать через стул – высоко над спинкой, потому что это и есть его заветный козырь, с которым он уйдет от любой облавы. А она в любой момент могла докатиться до него, потому что он сын вора, или просто потому, что облава захлестывает всех. Он был сыном вора и поэтому-то знал, что облава вечна, она ждет только того, чтобы ты расслабился, и вот тогда-то тебя захлестнет. Ночью, в постели, легко можно было себе представить – в это время суток все понимаешь легче, – как в эту минуту облава бушует в городе, но он был спокоен, потому что перед сном всегда легко брал прыжком стул: высоко над спинкой.

Когда хоронили старенькую мать, кто-то все же застал его в этом прыжке через стул – ведь Евгений знал, что в процессии, в толпе легко могут взять, и легкомысленно решил освежить прыжок. Его спасло на этот раз только то, что все-таки он был ее сыном и, пролетая над стулом, кажется, плакал.

Но это был, пожалуй, единственный его прыжок, который после больницы им удалось увидеть.

Пожалуй, он даже перестарался, скрывая от них свое умение прыгать. Все-таки Евгений был сыном вора, но, кажется, они постепенно забывали об этом, потому что после смерти матери облава до него так ни разу и не докатилась. Он прыгал все эти годы так же хорошо, как и в молодости, а может быть, даже лучше, потому что облава когда-нибудь все равно докатится до каждого – и тем более до него, сына вора. Ведь когда-нибудь они должны, просто обязаны вспомнить об этом – ему казалось дикостью, если он случайно все-таки выпал из черных списков.

Он считал, что стал взрослее, потому что со временем стал немного иначе понимать свой прыжок. Ему и раньше думалось, что это гораздо больше, чем просто движение. Но только сейчас, предоставленный в эти годы самому себе, он, кажется, понял, что это за состояние.

Евгений чувствовал, что в этом полете он уже больше, чем просто человек. Хотелось зажмуриться, и в этот короткий миг над спинкой стула он становился частью воздуха, частью темноты, и все казалось, что когда-нибудь ему удастся в нужный момент, как-то по-особому расслабившись в прыжке, просто раствориться без следа, – и тогда пусть эти люди палят куда угодно.

Если бы ему вздумалось когда-нибудь подшутить над ними, он просто послал бы в управление почтой свою фотографию, где Евгений так и заснят – иронически улыбаясь, в прыжке. Топорщится костюм, и парит сбитый набок галстук. Они, конечно, ничего не поняли бы, кроме того, что это тот самый сын вора, до которого у них все никак не дойдут руки. Ведь там еще не знают, что у них никогда это не получится, что он легко уйдет в ночь первым же прыжком, или – если это у него выйдет – просто растворится в темном воздухе.

Поэтому-то он никогда и не ленился прыгнуть лишний раз, если такая возможность появлялась. Если бы он потолковал со снайпером на крыше, то, пожалуй, сумел бы ему объяснить, что за один короткий миг полета Евгению дано почувствовать гораздо больше, чем тому за всю его длинную, многолетнюю полицейскую ночь.

Именно в полете Евгению пришла мысль устроить им когда-нибудь показательный прыжок – хотя бы для того, чтобы было понятно, с кем они имеют дело.

И потом, для того чтобы совершить тот, особый, королевский прыжок – когда он сможет просто раствориться в воздухе, – требуется особое состояние. И прежде всего – надо попасть в облаву, которая почему-то все никак до него не дойдет. Надо петлять и прятаться несколько дней, чтобы наконец, когда его все-таки настигнут, прыгнуть с привкусом опасности во рту – какого у него никогда еще не было, – и тогда все получится именно так, как он и задумал.

Поразмыслив, Евгений решил, что для этого нужно немногое: найти какую-нибудь трубу и с темнотой засесть в кустах, поджидая первого из них.

Теперь все это осталось позади – его детство, многолетние тренировки со стулом, серая, скучная жизнь. Евгений был уверен, что они вышли уже на след, что все готово, и даже снайпер, будоража душу, поднялся на свой чердак. Все эти дни он ждал их по-настоящему, как, наверное, не ждал их еще никто, – но, конечно, им этого не понять. Они, верно, тоже не спали всю ночь, и Евгению казалось, что если и была мысль взять его с темнотой, то, будто почувствовав, что здесь что-то неладно, захват решено было отложить до утра.

Но это им не поможет. Ведь именно ради этого, может быть, прыжка Евгений жил все эти годы – с тех самых времен, когда мать на кухне неосторожно роняла кастрюлю, и он сразу поджимал ноги, будто понимая, что это умение ему еще пригодится.

Он даже жалел временами, что они не смогут его взять. Ему бы хотелось увидеть лицо того человека, который скрутил бы ему руки. В последнюю ночь, когда Евгению как-то даже удалось на несколько мгновений заснуть, он как будто даже увидел – какой-то заполненный зал, решительное лицо судьи. Сам он сидел, горбясь, на скамье за барьером, а за спиной неподвижно стоял – как на одной ноге – солдат. Он пожалел, что ему предстоит прыгнуть много раньше, а не вот так – из-за барьера, так что солдат не успеет вскинуть винтовку, и лица у всех растерянно вытянутся.

Ему представлялось, что это был бы фантастический процесс – судьи в блестящих мантиях, репортеры, вспышки и чуть ли не карабинеры в дверях. Толпы народа, его осунувшееся лицо – и утешительный графин воды на столе у судьи. На другом будет стоять, в центре всеобщего внимания, поднос с уликой – он почему-то был убежден, что именно поднос. И, конечно, усмехаясь, он бы признал эту улику, вообще сознался во всем – за несколько мгновений до прыжка.

Он проснулся – выпить воды, вкус которой сейчас чуть фальшивил на языке. Казалось даже – из того же графина, что стоял, мерцая, в прозрачном зале его сна, который Евгений только что покинул, ловко надув – как надувал их все эти годы – своего конвоира. Попросил воды и сгинул с первым же глотком, сразу, будто в одном стремительном прыжке, очутившись в ночной своей комнате.

Евгений жалел, что они его не поймают, потому что знал даже то, что делал бы в эти дни до суда. Конечно, он сразу бы, не читая, подписал бы им все, что попросят, и только потом, устроившись поудобнее – как сейчас, в кресле, – не торопясь, перелистал бы свое дело. Он читал бы усмехаясь, иногда удивляясь и, может быть, даже изредка себя узнавая.

Это было бы необычно – взглянуть на себя их глазами. Он прочитал бы все – даже отчеты снайпера с крыши, на одном из которых наверняка стояло бы кофейное пятно. Это было бы тем более любопытно, что за эти дни, казалось, он почти забыл, что же произошло там, в самом начале дней, с этой трубой: будто кто-то очень плохо все это Евгению пересказал.

Для него все это осталось за порогом – он помнит только, что откуда-то вернулся, что иногда у него будто бы светились глаза, хорошо помнит снайпера, незаметно поглядывающего с чердака. А главное, помнит вытеснившую все, поющую в нем струну тревоги, – так что оставалось только удивляться, почему же он не сделал этого раньше.

Листая дело, он, возможно, вспомнил бы и все остальное – и будет чудесно заново все переживать, и, сужая круги вместе со следствием, установить свои адрес, фамилию, имя – которые он, пожалуй, тоже сейчас подзабыл. Это будет славно – проследить, как ухватившись за улику, они выйдут на него – и первым делом пошлют на крышу снайпера.

Евгений снова посмотрел на часы, и в какой-то миг ему показалось, что все стало наоборот. Что это во сне он сидит и смотрит на часы, а на самом деле должен сейчас, задыхаясь, бежать вдоль своей бесконечной, белой, хорошо освещенной прожекторами стены – не об этом ли мечтал, – пытаясь понять, когда ему прыгать.

Евгений встал, подошел к окну – может, он все-таки сумеет увидеть снайпера, – и, должно быть, тот, отставив свой бесконечный кофе, именно в этот момент дал отмашку. Тут же с треском рухнула внезапно выбитая дверь, все смешалось, сон и явь, по коридору загрохотали шаги, и на мгновение все стихло. Затем почти беззвучно отворилась в его комнату дверь, разбежались по спине, почувствовав наведенный ствол, мурашки, и мягко, почти добродушно кто-то из них сказал: «Руки».

Он медленно, уверенно, почти заученно стал их поднимать – со стула за спиной мягко опадала в этот миг пижама, и в нем скукоживался, таял тот уже ненужный, вздрагивающий человечек. С безумной скоростью – куда быстрее, чем поднимались руки – его заполняло заветное, тонко трепещущее где-то в паху чувство, и будто появилась во рту горькая таблетка, и вдруг показалось, что кто-то, тенью перегнувшись из-за плеча, странно заглядывает ему в рот. Пусть впервые, он сразу узнал этот вкус и слегка обернулся. Он заметил, как предупредительно дрогнуло вверх дуло, и понял, что пора. Евгений привычно прыгнул, одним давно отточенным движением, даже не набрав воздуха в грудь, – вряд ли он будет ему теперь нужен. Его встретила загремевшая, затрещавшая пустота, и он почувствовал, что, возможно, даже слишком высоко взял установленную им перед собой планку. Евгений сразу увидел человека, тот, сощурившись, смотрел почему-то в сторону, рядом стоял недопитый кофе, и он вдруг понял, что снайпер его уже не видит – впервые за последние несколько дней.