Текст книги "Русская проза рубежа ХХ–XXI веков: учебное пособие"

Выделение того или иного течения внутри фантастического направления иногда оказывается достаточно условным. Ряд авторов не относят себя ни к одному течению, просто создают отдельные произведения в форме утопии, фэнтези, романа (юмористического, психологического, социального), сериала, «космической оперы», боевика, детектива, «твердой фантастики», киберпанка. Собственно коммерческие жанры формы – мистика, хорроу (ужастики), триллеры, фантастический боевик – не рассматривались в настоящей главе как малохудожественные формы.

Существование разных форм внутри одного тематического направления позволяет говорить о метажанре. Некоторые формы являются общелитературными, следовательно, в них сочетаются общие и «фантастические» признаки. Контаминационный характер обусловлен и тем, что новый этап развития отечественной фантастики пришелся на время становления постмодернизма и был также связан с экспериментом и поиском новых форм.

Сюжетные и образные переклички обусловливают стандартизированность, повторяемость конструкций. Авторское начало проявляется чаще всего на уровне организации сюжета, усиления динамики повествования и в особом внимании к стилю. Стремясь к созданию собственной манеры, писатели используют разнообразные языковые формы, соединяя и книжную речь, и просторечие, и разговорные конструкции. В последнее время стилевые поиски стали вестись более свободно, возможно, эта особенность связана с ослаблением повествовательности и усилением динамики действия за счет большей разговорности и диалогических конструкций.

Использование устойчивых оборотов и клише, предопределенность и повторяемость отдельных сюжетных схем приводят к построению повествования по законам массовой литературы: нет развития характеров героев, психологические характеристики предельно обобщены. Создавая свой условный мир, авторы описывают его общими выражениями, не заботясь об особой оригинальности событий и самих приемов изображения.

Во многих произведениях сюжет остается открытым, сохраняется возможность продолжения повествования. Поэтому часто романы выстраиваются в «серии», когда объединяются отдельные произведения с общими героями, пространственными характеристиками. Внешне по форме подобные произведения организуются как романы с продолжением (так называемая фантастика пути), где герой перемещается по «бумажному гипертексту». Читатель следит за развитием действия, повествовательная динамика создается с помощью поэпизодности, быстрых временных переходов. Такова форма «космической оперы».

Основной авторской установкой становится стремление развлечь читателя. Значение фантастики заключается также в том, что в ней, как и в других литературных направлениях, идет поиск нового типа героя. Нередко изображается идеальный персонаж, трансформировавшийся в супергероя.

Эти общие тенденции развития направления, несомненно, будут скорректированы в ходе дальнейшего изучения. Предметом самостоятельного анализа могут быть: роль традиций в становлении отечественной фантастики, характер развития специальных журналов, оценка школ фантастики, анализ творчества отдельных авторов.

Особенности современных мемуаров

Открыто обращаясь к читателю, в воспоминаниях автор представляет свой взгляд на произошедшее, передавая психологическое состояние, собственную реакцию и отношение к тем или иным событиям, фиксируя мироощущение человека определенного времени, современника событий. Именно авторская точка зрения не принималась официальной литературой, поэтому воспоминания запрещались цензурой. Читателю же они часто казались более интересными, чем другие тексты писателей. Иногда автор становится известным благодаря сенсационности содержания своих мемуаров (книги М. Арбатовой, Д. Аслановой, Э. Лимонова)[35]35
  Сегодня термины «воспоминания» и «мемуары» используются как синонимы.


[Закрыть].

Продолжаются споры, связанные с эстетическими особенностями текстов. Предполагая, что в воспоминаниях прошлое должно отражаться объективно и непредвзято, их относили к художественно-документальному направлению. Встречались и другие определения – мемуарно-автобиографическая, мемуарно-биографическая, мемуарно-документальная проза, указывающие на организацию разрозненных и разнообразных фактов памяти в единое целое, образующее романную форму. Подобные тексты обычно встречаются у профессиональных литераторов.

Сегодня исследователи рассматривают воспоминания писателей как самостоятельный метажанр, объемное образование, в который входят следующие разновидности: мемуарно-биографический роман, повесть о детстве, литературный портрет, записки, автобиографическая повесть, автобиография. Формы различаются по степени участия автора как повествователя, рассказчика или автобиографического (биографического) героя в повествовании, степени привлечения автодокументов и широте обобщений. Та или иная разновидность воспоминаний представлена в творчестве практически каждого писателя.

Благодаря публикациям соединились два потока текстов, созданных в метрополии и в диаспоре, что осложняет датировку произведений, в одно десятилетие попадают произведения, написанные ранее, относящиеся к русской эмиграции; произведения писателей, продолжающих свою творческую деятельность, и публикации современных авторов. Следовательно, общий состав воспоминаний, формально относящихся к рубежному периоду, получается весьма разнородным.

Основной корпус «возвращенных» воспоминаний составляют повести о детстве, автобиографические и мемуарно-биографические романы, дневники, мемуарные эпопеи. В конце 1980-х-начале 1990-х годов были опубликованы произведения А. Ремизова («Подстриженными глазами»), М. Сабашниковой («Зеленая змея»), И. Шмелева («Богомолье» и «Лето Господне»). Описания детства входят отдельными частями в мемуарные романы: в начале 90-х заканчивается публикация мемуарной трилогии А. Белого, в 1999 г. публикуется третий вариант воспоминаний В. Набокова «Память, говори!» и романная тетралогия Б. Зайцева («Путешествие Глеба»).

В них создаются архетипические образы Родины и детства (оно определяется авторами как «святое», «золотое» и «розовое», утраченный навсегда «рай»). Образуется определенное культурное поле с доминантными ключевыми словами. Образ Москвы перерастает рамки географической конкретности, став символом «пересечения разных временных пластов». Перемещаясь во времени, авторы рассказывают о нелегкой судьбе русских эмигрантов, оказавшихся на чужбине. Среди других архетипических образов отметим дом, корабль, путь. Структурообразующий мотив «пути-дороги» указывает на путешествие духа, возвращение к истокам.

Форма разговора о прошлом позволила прийти в литературу метрополии молодым и начинающим авторам. Таковы произведения А. Сергеева «Альбом для марок» (1987; опубл. в 1995; отд. изд. 1997), П. Санаева «Похороните меня за плинтусом» (2009, расширенная версия), в которых осмысливаются непростые ключевые периоды отечественной истории, тридцатые и семидесятые годы.

Избирая более свободную форму повествования с разнообразными отступлениями, авторы настраивают читателя на доверительный разговор, открывая ему как собеседнику то, что дорого и значимо для них. Из подобных микросюжетов выстраивает свое повествование А. Сергеев («Альбом для марок»). Он пишет то о расставании с соской (налицо авторская ирония), то о поимке шпионов, то о стекольщиках, шарманщиках и старьевщиках (упоминаются временные атрибуты). Все события равнозначны для автора.

Каждый фрагмент отделен графически, и хотя события расположены в хронологическом порядке, сохраняется их поэпизодное, дневниковое построение. Так автор обозначает «имена моего детства»: «Самолет «Максим Горький»» – ледокол «Челюскин». Отто Юльевич Шмидт – капитан Воронин». Доминирует возрастное видение, так передана смерть Чкалова: «Чкалов, говорят, врезался в свалку. Я представляю себе черный ход, дворницкую, деревянный ларь для очисток – и из него торчит маленький самолетик» (использована развернутая метафора).

Соединение элементов дневникового и эпического стиля возникает потому, что многие авторы в течение ряда лет вели записи, иногда в форме дневника. А. Сергеев вставляет подобные фрагменты в свой текст, обозначая их ремарками от автора: «История непосредственная – дневник».

Другой формой становится хроника. Она предназначалась прежде всего для западного читателя, поэтому повествования сопровождаются множеством пояснений и объяснений. При издании воспоминаний Р. Гуля в России: «Я унес Россию». Апология эмиграции: Россия в Германии (1981 – 1984, опубл. 2001); «Россия во Франции» (1984, опубл. в 2001); «Россия в Америке» (1989, опубл. в 2001). Публикаторы не дают пояснений, поскольку автор заявил: «Хочу, чтоб моя книга была справочником по истории Зарубежной России». И Р. Гуль пишет практически о каждом примечательном событии и встрече.

Ю. Анненков выстраивает свое повествование из литературных портретов («Максим Горький», «Анна Ахматова», «Б. Пильняк»), ставя следующую задачу: «Здесь просто записаны мои впечатления и чувства, сохранившиеся от наших встреч, дружбы, творчества, труда, надежд, безнадежности и расставаний» (Ю. Анненков «Дневник моих встреч: Цикл трагедий», опубл. в 1990). Дополняя воспоминания графическими портретами, вставками (цитатами из произведений, отрывками из писем, примечаниями, комментариями, справками), автор превращает его в хроникальное повествование, внешне организованное из отдельных эпизодов. Отсюда и название – «Дневник «моих встреч».

Подзаголовок «цикл трагедий» указывает на содержательную форму и определенную тональность. Перечисляя события, автор организует цельное повествование, которое скрепляют разновременные воспоминания о Горьком, комментарии и выводы. В течение ряда лет воспоминания Ю. Анненкова служили своеобразным справочником, поскольку в них опубликованы и дополнительные материалы, например комментарий к постановлениям 1946-1948 годов.

Летописью общественных и литературных событий становятся произведения – Дон-Аминадо («Поезд на третьем пути», 1954, опубл. в 1991); А. Глезера («Человек с двойным двойном», опубл. в 1994); С. Маковского («На Парнасе «Серебряного века», 1962, опубл. в 2000; «Портреты современников», 1955, опубл. в 2000). А. Солженицына («Бодался теленок с дубом», опубл. в 1996[36]36
  Издание выходило в исправленных и дополненных вариантах, в настоящее время готовится выход трех разных изданий в составе Собрания сочинений писателя (издательство «Время»).


[Закрыть]). Они относятся к разным периодам истории литературы и взятые в целом воссоздают панораму событий столетия.

В метрополии ярким образцом является посмертная публикация произведения В. Каверина «Эпилог». Реакция автора на события и описания его психологического состояния здесь разворачивается на широком историческом, социальном или культурном фоне. Главы, посвященные конкретным событиям («Первый съезд», «Один день 1937 года», «Блокада. Допрос»), перемежаются автобиографическими главами с общим названием «О себе».

Третьей формой среди воспоминаний, написанных в эмиграции, стали литературные портреты. Форма оказалась близкой к эссе, критическому очерку, портретной зарисовке. Портреты часто создавались эмигрантскими писателями, порой ограниченными объемом журнального издания. Кроме того, сказывался и недостаток времени, нужно было зарабатывать на жизнь, поэтому писались небольшие по объему произведения, которые потом и образовывали книгу. В публикуемые издания включаются литературные портреты, мемуарные очерки, зарисовки. Данный тип представлен книгой Ю. Терапиано «Встречи» (1953, опубл. в 2001) и В. Ходасевича «Некрополь» (1936, опубл. в 1996). Они носят ярко выраженный хроникальный характер и содержат ценнейшие сведения.

По форме литературные портреты разнообразны. Наряду с мемуарными очерками встречаются биографии, эссе, портретные зарисовки (эскизы), этюды, наброски и даже шаржи. Используя опыт М. Горького, авторы организуют повествование как разговор писателя со своим героем, имитируя дневниковый дискурс.

Форму развернутого портрета находим в книгах Б. Зайцева («Москва», «Далекое»), где представлено авторское осмысление событий и события жизни героя повествования, и встречи автора с описываемой личностью. Каждому из современников – А. Бенуа, И. Бунину, А. Блоку, К. Бальмонту, Н. Бердяеву, Вяч. Иванову, М. Цветаевой – посвящена отдельная глава. Некоторая публицистичность позволила критикам определять их как очерки или эссе.

Иногда литературный портрет организовывался как свод воспоминаний, книга-портрет, включающий не только самые разнообразные сведения о человеке, но и яркий образ эпохи. Примером может служить дилогия И. Одоевцевой «На берегах Невы» (1967, опубл. в 1988) и «На берегах Сены» (1983, опубл. в 1989). В первой воссоздается развернутый портрет Н. Гумилева и его окружения, во второй – Г. Иванова.

После войны и в метрополии, и в зарубежье создаются произведения крупной формы, представленные мемуарно-биографическим романом или эпопеей. К ним обратились прежде всего писатели, чья творческая биография началась одновременно с ХХ в., пережившие самые значительные явления эпохи («Курсив мой» (1969) Н. Берберовой, «Петербургские зимы» (19281954) Г. Иванова, «Другие берега» (первый вариант воспоминаний – 1954) В. Набокова, «Воспоминания» (1931) Н. Тэффи).

Рассказывая о своем пути, писатели делились размышлениями о прожитом, творческой истории, описывали важнейшие исторические, социальные и общественные явления ХХ в., воссоздавая судьбу поколения, так Н. Берберова замечает: «Моя задача написать о жизни осмысленно… Я хочу писать, осмысляя то, что было (и самое себя), т.е. давая факты и размышления о них. В этом двойном раскрытии мне и представляется пережитое».

Независимо от разнообразия обозначенных нами форм на первом плане находится личность самого автора. Н. Берберова прямо пишет о том, что поводом для написания ее воспоминаний стала книга И. Эренбурга, но главным объектом изображения – собственная личность: «Читатель смотрит в себя, читая меня».

Эпопея И. Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь» состоит из семи книг, представляя портрет эпохи. Из-за субъективных авторских оценок ее последняя книга не была опубликована при жизни автора, так что полностью вся мемуарная эпопея вышла только в 1990 г. И. Эренбург рисует прошлое приемами художника-монументалиста, стремясь охватить как можно больше лиц, событий, фактов. За разнообразными зарисовками проступает четкая и вместе с тем противоречивая картина пережитого: «Я не собираюсь связно рассказать о прошлом – мне претит мешать бывшее в действительности с вымыслом… Я буду рассказывать об отдельных людях, о различных годах, перемежая запомнившееся моими мыслями о прошлом».

Писатель восстанавливает свою жизнь, начиная с рождения, и одновременно осмысливает ее с беспощадностью философа.

Он не судит своего героя, а лишь показывает, что в тех или иных обстоятельствах он мог поступить так и только так, как поступил. И. Эренбург вовлекает читателя в процесс осмысления работы, предлагая самостоятельно сделать необходимые выводы. В его цикле практически отсутствует прямая авторская оценка автобиографического героя, поскольку «за полвека множество раз менялись оценки людей и событий и чувства невольно поддавались влиянию обстоятельств».

В отличие от других мемуаристов автор-повествователь не сосуществует с героем в одной плоскости. Он наблюдает за ним со стороны и вместе с тем рассматривает как бы изнутри. В последней, седьмой книге воспоминаний происходит слияние двух ипостасей авторского «я», что обусловливается отсутствием временной дистанции. События последней книги, охватывающей период с конца 1950-х до начала 1960-х годов, практически совпадают со временем ее написания (их разделяет не более пяти лет), и автор стремится не столько рассказать о пережитом, сколько поразмыслить над всем известными фактами, уже ставшими историей. Он ведет открытый, очень откровенный разговор с читателем: «Нужно было время для того, чтобы кое-что разглядеть и понять: последнее десятилетие многое изменило в жизни мира и в моей внутренней жизни, мне есть о чем рассказать».

Если для И. Эренбурга главным является раскрытие сложности пережитой эпохи через индивидуальную биографию, вплетенную в события времени, то Н. Берберова побуждает читателя к «пробуждению сознания». Она понимает, что писатель не мог сказать обо всем: «Наше дело – осознать правду целиком, сделать вывод, построить его силлогизм». Потому в ее книге доминируют изображения событий личной жизни, описания ощущений, настроений, впечатлений. Автор и герой разделены не так резко, они существуют в одной плоскости, речь идет только о сохранении дистанции, когда в одном случае следует рассказ о событиях, а в другом – передаются субъективные наблюдения.

Два таких подхода к изображению прошлого обусловили направления развития мемуаров романного типа. В течение ряда лет оказывалось необходимым выражать авторскую точку зрения на важнейшие явления времени. Если представить воспоминания как своеобразный общий текст, то можно восстановить историю страны и определить ее важнейшие события, на фоне которых и разворачивалась жизнь автора.

В 90-е годы подобный подход встречается нечасто и в основном характерен для авторов, тяготеющих к последовательному временному изложению событий. Подобное протяженное во времени повествование встречаем, например, у Е. Габриловича (Евгений Иосифович, 1899-1992). В предисловии к «Последней книге» (опубл. в 1996) автор определяет ее жанр как «оттиск жизни и времени, .срез Времени, склеенный из отдельностей».

Традиционно выстраивается и основной текст, когда автор последовательно вводит читателя в повествование: «Итак, я родился в самом конце прошлого века в Воронеже.» Большинство книг, вышедших в рамках проекта, осуществляемого издательством «Вагриус» (серия «ХХ век»), выстраивается подобным образом, назовем «Писательский клуб» (1996) К. Ваншенкина («Сначала – коротко, потом подробнее. Я родился 17 декабря 1925 г. в Москве. Отец мой был инженер.»), «Роман-припоминание» А. Рыбакова («Я родился в 1911 году 14 января в городе Чернигове»). Сохраняя традиционную для воспоминаний общую модель изображения времени, когда описываются определенные возрастные состояния (детство, отрочество, юность, зрелые годы), воспроизводимые полностью или частично, авторы организуют повествование в определенной последовательности, дополняя его разнообразными комментариями, отступлениями, рассуждениями.

Ощущая потребность в разговоре с читателем, для которого многие события прошлого кажутся ирреальными и даже мифологическими, авторы все больше склоняются в сторону другого типа повествования – более личного воспроизведения фактов минувшего и сосредоточиваются на собственных впечатлениях, ощущениях, настроениях, переживаниях. Происходит трансформация в сторону частного, постепенный переход к повествованию, которое находим у Н. Берберовой – от собственных наблюдений к познанию внешнего мира.

Подобную более свободную структуру встречаем у Д. Данина в «Бремени стыда» (опубл. в 1996), как и младшие его современники, например, А. Вознесенский в воспоминаниях «На виртуальном ветру» (1998), начинающего с описания ключевых фигур времени, рассказа о Б. Пастернаке, объясняя свою задачу следующим образом: «.Каждый знавший вправе – и даже должен! – рассказать и высказать свое об этом человеке-явлении, приуроченном к нашему веку и нашей стране историей и природой». Данный подход обобщен в воспоминаниях Е. Рейна: «Книга эта писалась много лет. Кусочками. Кусочки порой где-то печатались. Но когда таких кусочков набралось довольно много, я увидел, что из них складывается некое единое повествование».

В 90-е годы практически возрождаются формы писем, дневника и записных книжек. Событием становятся публикации дневников И. Бунина «Окаянные дни» (1935, опубл. в 1989), М. Кузмина («Дневник 1934 г.», опубл. в 1998), М. Пришвина (публикация начата в 1991), К. Чуковского («Дневник 1901 – 1929», 1991; «Дневник 1930-1969, 1994»), Е. Шварца «Живу беспокойно. Из дневников» (1956, опубл. в 1990), «Телефонная книжка» (опубл. в 1997). Позже издательская деятельность позволяет расширить ряд, опубликована продолжавшаяся более пятидесяти лет «Переписка: 1912-1969» Корнея и Лидии Чуковских.

«Дневник – это и летопись, и схваченное мгновение, и документ», – отметил, например, один из его авторов. Но на самом деле дневник – это прежде всего автодокумент, автопортрет творческой личности.

В ХХ в. писатели нередко рассматривают дневник как универсальную форму, поэтому в них встречаются биографические события, соответствующие раннему периоду жизни автора. Восстанавливая утраченные во время войны дневниковые записи, Е. Шварц наряду с описанием повседневных, сегодняшних наблюдений дополняет их интересными и разнообразными по содержанию воспоминаниями о ранних эпизодах своей жизни. Соединяя разновременные воспоминания, приводя факты общественной жизни, писатель воссоздает собственную биографию. Перечитывая, организовывая прежние записи в цельный текст, он стремится к обобщению, осмыслению материала. Рассказ ведется искренне, с определенной авторской установкой писать только правду, «не врать, не перегруппировывать события». «Я пишу не для печати, не для близких, не для потомства – и все же рассказываю кому-то и стараюсь, чтобы меня поняли эти неведомые читатели. Проще говоря, стараюсь, чтоб было похоже, хотя никто этого с меня не требует».

Обобщая факты прошлого (одним из признаков подобной конструкции становится изменение стиля, использование эпического повествования), автор меняет уже саму форму дневника, в котором отдельные отрывки строятся по модели мемуарного повествования: «В тот год я стал еще больше бояться темноты, и при этом по-новому. Темнота теперь населилась существами враждебными и таинственными. Все представления мои об этом призраке были тоже призрачны, но я ужасно боялся лошади с мешком».

К концу ХХ в. дневник из частного документа превращается в самостоятельный жанр мемуарной прозы. Соответственно меняется и его поэтика. На смену простой констатации приходит отбор, а затем и направленная типизация отдельных фактов. В отличие от хроник, существующих как самостоятельные образования в строго определенный временной отрезок, как часть повествовательной структуры воспоминаний и также ориентированных на линейное развитие событий, дневник является более независимым образованием, даже если он входит в состав дневниковой книги или собственно мемуарного повествования. Его легко вычленить.

По своему характеру дневники представляют записи самого разного рода. Обычно это краткий перечень основных событий за день. Как отмечает Ю. Нагибин, «это разговор с собой, с глазу на глаз, иногда попытка разобраться в собственной мучительной душевной жизни, иногда просто взрыд, и это бывает нужно». Одновременно автор пытался превратить дневник в более пространное повествование, включая в него отдельные зарисовки, описания природы, наброски будущих текстов, отдельные характеристики действующих лиц.

Уходя от создания официальных текстов, авторы стремились зафиксировать «неофициальную историю времени»: «Безграмотный, сумасшедший, нравственно-грязный инженер Авдеев предложил начальству эффектный план: провести в Москву от Сызрани – Волгу и таким образом «по-большевистски изменить лицо земли». Коммунистам это понравилось, и они создали строительство «Москанал»… <…> Нужна ли нам Волга в Москве? Скептики говорят: не очень. <…> Нижний переименовали в Горький. Беда с русскими писателями: одного зовут Мих. Голодный, другого Бедный, третьего Приблудный – вот и называй города» («Дневник» К. Чуковского).

История времени выстраивается также из эпистолярных публикаций, например переписки деятелей современной культуры, осуществленной журналом «Новое литературное обозрение» в 1995-1996 гг. Появляется форма эпистолярного романа (переписка С. Довлатова – И. Ефимова). Письмо превращается в факт культуры и начинает существовать как самостоятельное жанровое образование.

Некоторые авторы создавали воспоминания на основе своих дневниковых записей и текстов записных книжек. Так поступал, в частности, Д. Самойлов (Давид Самуилович Самойлов, настоящая фамилия Кауфман, 1920-1990). На протяжении ряда лет он писал дневники, которые публиковались в 1990-е годы отдельными подборками в журналах, а в 2002 г. «Подневные записи» вышли отдельным изданием. Созданные на их основе «Памятные записки» (отд. изд. – 1995) представляют собой разговор о времени и о себе. Естественно, что при этом в центре описания оказывается не только личность повествователя, но и фигуры, в которых наиболее полно, точно и интересно отразилось своеобразие эпохи. Следует вводная реплика: «Где-то я читал, что день 22 июня был пасмурным. У меня в памяти солнечное утро, как обычно, приходит заниматься Олег Трояновский, сын бывшего посла в Японии и США, а ныне и сам посол». Введение небольшой справки уточняющего характера перебрасывает повествование в будущее и одновременно придает конкретность изображаемому.

Похожим образом воспроизводит другое историческое событие, смерть Сталина, младший современник Д. Самойлова Д. Бобышев (Дмитрий Васильевич, р. 1936), что превращает личное событие в историческое: «Умер Сталин, и оттаяла прежде всего та дорожка в Таврическом саду, что вела вдоль ограды, – там в земле проходила теплоцентраль». Констатируется биографическое, природное время и личное ощущение, поэтому в комментарии автора подчеркивается, что люди прежде всего задумались не о смерти тирана, а о бренности человеческого существования.

Главным для авторов оказывается описание собственной жизни в контексте происходившего – школьных, общественных, литературных и других событий. Особое внимание уделяется изображению обычаев, привычек. Так, нормы общественной жизни 60-х годов зафиксированы у писателей одного поколения через сходную деталь – отношение к брюкам: А. Найман описывает белые джинсы, Д. Бобышев акцентирует внимание на ширине штанин. Присутствует одна и та же временная деталь, указывающая на регламентированность отношений.

Д. Самойлов даже выводит своеобразную формулу: «Каждое время порождает свои формы быта. И не только время – каждая социальная среда. Эпоха разлома, нестроения и перемещения породила свою неповторимую форму быта – коммунальную квартиру… Коммунальная квартира была и праздником крушения сословных перегородок. Она была присуща времени, а не одной социальной среде» [37]37
  Самойлов Д. Памятные записки. М., 1995. С. 21.


[Закрыть].

Описание дома как устойчивого топоса, своеобразного островка безопасности становится общим местом в воспоминаниях. Поэтому мемуаристы и уделяют ему такое внимание. Как и в прозе представителей русской эмиграции образ дома трансформируется в более широкое понятие, становясь началом широких ассоциативных связей.

Связывая прошлое и настоящее в повести «Конец Арбата» (1999), Н. Климонтович (Николай Юрьевич, р. 1951) воссоздает атмосферу духовности и творчества, которая царила в переулках особого «арбатского» мира, так внимательно показанного в свое время в произведениях А. Белого, Б. Зайцева, И. Шмелева. Подробно описывая один из торопливо снесенных старых домов, автор замечает: «Увидев вдруг это осиротелое место, я испытал чувство, будто занес ногу над провалом, над обрывом времени». В своей повести он пытается вернуть, реконструировать некоторые из ушедших отношений.

По сравнению с литературой зарубежья в метрополии шире и глубже освещается тема войны, события послевоенных лет. Из-за возраста представители первого поколения эмиграции не воевали, второй поток образовался уже после войны, центральной могла стать тема плена, но она не получила особого распространения. Назовем В. Варшавского (1906-1978) как автора книг «Первый бой» (1946-й – воспоминания о Первой мировой войне), «Семь лет» (опубл. в 1950-м – о начале Второй мировой войны и пребывании в немецком плену), «Незамеченное поколение» (опубл. в 1950-м – соединение личных впечатлений и критических обзоров о парижской эмиграции в 1920-1930-е годы).

В метрополии на рубеже 1980-1990-х годов появилось большое количество воспоминаний, связанных с лагерной темой. По форме они весьма разнообразны – повесть в рассказах Л. Разгона «Непридуманное» (1989; 2007 доп.); близкое к романной форме повествование О. Волкова «Погружение во тьму» (1987); хроникальное повествование Е. Гинзбург «Крутой маршрут» (1967, опубл. в 1990). Осознавая сложность темы, авторы нередко дают собственное название жанру («Роман-размышление» (1997) А. Рыбакова).

Не все тексты одинаковы по своим художественным достоинствам. Некоторые носят фактографический и бытоописательный характер. Е. Гинзбург начитает повествование так: «Все это кончилось. Мне и тысячам таких, как я, выпало счастье дожить до Двадцатого и Двадцать второго съездов партии…. И вот они – воспоминания рядовой коммунистки. Хроника времен культа личности». В названии отражена и специфика повествования, организованного как история жизни рядового члена партии.

В воспоминаниях О. Волкова «Погружение во тьму» сюжет организуется по законам эпического повествования. Герой показан на фоне событий, круг которых задан семантикой названия. Внешне повествование подчиняется «ненаправленному ходу событий», но цепочка отдельных микроновелл о встреченных людях и прошедших мимо биографического героя событиях определяется движением авторской мысли. Отдельные замечания фиксируют повествование в пространстве и одновременно служат сигналом перехода к основному действию, тщательно детализированному, насыщенному подробностями и отступлениями. По мере развития действия конкретный случай начинает восприниматься как часть общей трагедии народа.

Возникающие на основе бытовых деталей ассоциации помогают автору соединить однородные события, свидетелем которых он стал в разное время и в разных местах: массовую гибель якутов на Соловках в конце 1920-х годов и гибель высланных на Енисей калмыков в начале 1930-х. Заметно стремление к обобщению: «Я рассказываю о жизни подлинной, не выдуманной, тщусь на судьбе одного интеллигента запечатлеть правдивую картину тех мытарств, что достались на долю русских образованных сословий».

Меньше распространена в метрополии и форма хроники, требующая более жесткого и аналитического подхода, привлечения документального фона. Если в эмиграции писатели придерживаются границ избранной ими формы, то отечественные авторы более склонны к синтезу, нередко соединяя отдельные формы. Так своеобразное соединение дневниковых записей и записной книжки встречаем в «Миге бытия» (1997) Б. Ахмадуллиной (Белла Ахатовна, р. 1937), стремящейся обозреть «прожитую жизнь, полностью уместившуюся во вторую половину двадцатого века», запечатлеть «стиль жизни» своего литературного поколения и определить место этого поколения в истории литературы. Включение в текст ранних и поздних воспоминаний, стихотворений, комментарий, сносок, отсылок превращает его в сложное многоуровневое повествование. Среди героев ее книги А. Ахматова, В. Войнович, Б. Мессерер, Б. Пастернак; из отдельных зарисовок и складывается цельный портрет века.