Текст книги "Политическая наука №3 / 2013. Между империей и современным государством: Трансформация политического порядка на постимперских пространствах"

Анализ советской ситуации у Бюля достаточно релевантен. Но формулировки, касающиеся империи, носят тут, конечно, заведомо прикладной характер. При этом из поля зрения неизбежно уходят важные вещи. Империя в малой степени рассматривается как культурный феномен, а имперская элита – как (также и) культурная элита, элита смыслопроизводства, если воспользоваться тут словечком Х. Шельски (52). В этой связи весьма резонными кажутся рассуждения Айзенштадта о том, что неудовлетворителен любой анализ, если определения какого бы то ни было институционального комплекса, будь то государство, политические институты или классовый строй, принимаются за нечто само собой разумеющееся, если используются как бы универсальные понятия политической власти, политической и административной деятельности и ее «агентов», различий в статусе, групповых интересов и т.п. Между тем в разных цивилизациях существуют разные базовые модели власти, авторитета, справедливости, места политики в общей концепции человека и космоса. Эти модели формируются под решающим воздействием основных элит, в первую очередь политической (53). Оставим в стороне понятие цивилизации – оно требует специального социологического прояснения. Во всяком случае, его не следует употреблять некритически. Но рассуждения Айзенштадта справедливы в том отношении, что некоторый более широкий смысловой контекст должен приниматься во внимание при анализе как бы самоочевидных институтов государства, власти и т.п. При политическом членении большого пространства таким контекстом и оказывается империя. Как мы уже говорили выше, во внешнем отношении она выглядит как государство. Велик соблазн для внешнего наблюдателя и далее рассматривать ее так, словно бы это – просто очень большое государство, не придавая должного значения тому, что в культурном комплексе, формулируемом и формируемом элитой, имперская идея заключает в себе весь мир – в культурном и в политическом отношении. Тогда бесцельный и бессмысленный экспансионизм перестанет быть столь загадочным (Бюль несколько раз повторяет: невозможно понять рациональные основания советской внешней политики, одни убытки, никаких выгод и т.п.).

Пожалуй, только понятие элиты не должно тут вызывать никаких сомнений. Ведь смысл наблюдается лишь будучи тематизирован. Элементы смыслового фона конденсируются при постоянном повторении в качестве особенной темы. Тема есть тема коммуникации, цепочка коммуникаций образует систему, система может иметь вид элитной группы. Таким образом, мы ничуть не отрицаем результаты Бюля, Уоллерстейна или Айзенштадта. Но дело и не только в том, чтобы сообщить рассуждениям одного или нескольких авторов большую когерентность и сделать их взаимопереводимыми в рамках общей теоретической схемы. Дело еще и в том, чтобы использовать их с известными ограничениями. Ибо все они находятся вне империй. Нам же приходится вести речь об империи изнутри империи. А отсюда вытекает и своеобразие нашей социологии.

6. Современный кризис Союза: Распад или трансформация империи?

6.1. «Общее пространство»

Пожалуй, после всего, что было сказано выше, не стоит приводить дополнительные доказательства того, что наша страна (желающие могут подставить вместо слов «наша страна» «бывший Союз» или «СНГ») – империя, а тот процесс, который мы сейчас переживаем, одна из типичных имперских трансформаций. В рамках нашей схемы не должно показаться неожиданным и утверждение, что империя пока что никуда не исчезла, хотя фактически осуществление политической власти претерпело значительные изменения. Конечно, самый простой аргумент тут был бы тот, что для некоторого числа политиков и интеллектуалов типична коммуникация по поводу «имперской идеи», а насколько они влиятельны – это уже вопрос менее важный. Однако этот аргумент свел бы все возможности многостороннего анализа к проблематике частичных образований в области политической культуры. Ради плоского утверждения, что феномен продолжает жить как традиция, как миф и т.п., хотя бы в политической реальности ему уже мало что соответствовало, не стоило выстраивать столь длинную цепочку рассуждений. Нет, пока что нам приходится говорить о вещах куда более ощутимых и, во всяком случае, для социолога небезразличных.

В начале статьи уже было сказано, что так же, как еще совсем недавно повседневная политическая коммуникация часто бывала структурирована темой империи, так в самое последнее время на передний план выходит категория «пространство». Характерным образом пространство не стало темой в полном смысле слова. Это важный феномен, который лишь на первый взгляд может показаться совершенно незначащим обстоятельством. Пока что «пространство» – это нейтральный термин. С одной стороны, его широкое использование – это типичный способ избежать политического противостояния в деполитизированной сфере возможного согласия: попытка столь же естественная, сколь и безнадежная (54). С другой стороны, заметно стремление всех политиков вытеснить основное значение «пространства» за пределы дискуссии.

В самом деле, Империя, как мы видели, – это особая организация и социальное значение пространства. Соответственно, политически организованное большое пространство, соопределяющее смысл действий и коммуникаций, есть империя. А раз так, то «экономическое пространство», «таможенное пространство», «экологическое пространство» или (если вспомнить лексику переворота) «общее пространство гражданских прав» – характерные формулы нынешней политической жизни – свидетельствуют о том, что империя еще существует. Особенности ее трансформации мы сейчас и рассмотрим.

Очевидно, что никакого особого экономического пространства в принципе существовать не может. Экономическое пространство – это мировое хозяйство. Любые попытки политически организовать пространство совершаются либо внутри иного, более широкого политического пространства, либо в мировом хозяйстве. Поэтому государства, т.е. политические системы, властные на определенной территории, могут, скажем, устанавливать таможенные барьеры, заключать экономические союзы и т.п., но при этом не иметь ничего общего с империями. Ибо они – воспользуемся еще одним словечком Уоллерстейна – суть сердцевинные государства в системе мирового хозяйства, в мировой системы (а уже о ее сходстве или различии с империей можно поговорить отдельно) (55). Другое дело – государства, только вычленяющиеся из империи, отвоевывающие в ней свой суверенитет. Однако для дальнейших рассуждений нам надо сделать еще одно уточнение.

Дело в том, что на тип империи как политической организации пространства оказывает принципиально важное влияние тип пространства, а именно материковое или океаническое пространство. Решающее значение океанического принципа для развития индустрии и мирового хозяйства подчеркивал уже Гегель (56). Империи, организованные на океанически-динамическом принципе, ближе стоят к всеохватному мировому хозяйству, менее привязаны к политической форме. Но наши последующие рассуждения относятся к сухопутным, материковым пространствам. Прослеживать далее эту тему мы здесь не имеем возможности.

6.2. Действующие факторы трансформации: Империя, государство и общество

Итак, что же происходит при трансформации империи, из которой вычленяются новые и новые государства? Напомним некоторые принципиально важные моменты нашей статьи. Мы говорили, что империя – это фон и смысловой горизонт, что тематизируется этот смысл далеко не всегда, а специально – лишь центральной имперской элитой. Мы говорили о том, что большое пространство как соопределяющий смысл лишено непосредственной мотивационной силы, что оно анизотопно, что (здесь приводились суждения Шилза) инструктивно-мотивационную силу имеет имперский центр, но самотематизация центральной и периферийной элит парадоксальна, а взаимоотношения их (дилемма контроля и кооптации, по Бюлю) напряженны. Именно с этой точки зрения возможно объяснить некоторые особенности так называемого «народного имперского сознания», как они проявили себя в течение последних нескольких лет.

Посмотрим сначала, что должно было произойти при любой пертурбации внутри империи. Всякие изменения, так или иначе связанные с политической коммуникацией, с мотивацией коллективного поведения и т.п., были чреваты для нее серьезной угрозой. Ибо при том, что она сама по себе как фон и смысловой горизонт могла соприсутствовать в самых разных по конкретной направленности коммуникациях (будучи просто предполагаема как нечто само собой разумеющееся), фактически она была явлена преимущественно через коммуникацию центральной политической элиты и тематизирована конкретно как тоталитарное, а затем посттоталитарное социальное устройство. Два момента при этом должны были сыграть решающую роль. Во-первых, тематизация более широкого смыслового горизонта, горизонта мирового общества. Фон мирового общества есть нечто совершенно иное, чем горизонт возможной экспансии. На фоне мирового общества империя выступает – мы уже писали об этом выше – лишь как государство в ряду государств. Но чтобы увидеть это, надо принять позицию мирового общества как свою собственную. Именно этот смертный грех против империи совершил советский номенклатурный либерализм с его идеей общегуманитарных ценностей. В той части, в какой имперская элита отказалась от профетических и миссионерских притязаний и тематизировала мировую систему, она утратила собственную идентичность и, следовательно, основание для сохранения как общего имперского членения пространства, так и собственных властных полномочий. Единственным и, как можно судить, предусматривавшимся выходом было превращение империи в одно из сердцевинных государств мировой системы, т.е. государств – политических гарантов мирового хозяйства. Именно поэтому с такой видимой легкостью была отдана Восточная Европа. Как область экспансии она уже не могла больше выступать, а областью влияния и даже притяжения Союза как сверхмощного в военном отношении поставщика сырья она должна была оставаться все равно.

При этом даже не ставился вопрос, может ли имперское хозяйство вписаться в мировое хозяйство. Но главное, не учитывалось другое. В империи, где центральная элита теряет свою идентичность как имперская элита и пытается сохраниться именно как государственная, фактически куда более обоснованными кажутся притязания локальных, периферийных элит, именно потому, что их locus, по видимости, не вызывает сомнений. В то время как граница империи, строго говоря, проходит и по Берлину, и по Анголе, и по Одеру, и по Кабулу, и по сердцу члена центральной элиты, государство Литва или государство Казахстан имеет фиксированные границы, в которых и определяются властные полномочия местной, «периферийной» (относительно центра) элиты. Однако и это обстоятельство могло иметь еще не столь скоротечные следствия, если бы не возникновение непосредственно под крылом центральной элиты мощного антиимперского блока. С того момента, когда понятие империи было отождествлено с понятием тоталитарного коммунистического режима (кстати говоря, уже далеко не тоталитарного в ту пору), последующее развитие событий было предрешено. При этом ведь вся культурная элита, включая высшую религиозную, освятила новую, демократическую власть. Весь механизм производства смысла (и смысла жизни, и обычного престижа) вошел в зацепление с механизмом производства влияния. Повторим еще раз: пространство может соопределять смысл действия, но не может иметь собственной мотивирующей силы, сравнимой с той, что имеют массовые политические движения. Потеря центровой идентичности, паралич воли (обусловленный принятием одних лишь общегуманитарных ценностей) в разработке нового совокупного видения политического членения большого пространства сдали империю в ее прежнем виде напору периферийных элит (в независимости от того, какой конкретной идеологией они были вооружены в каждом отдельном случае). Так должно было случиться, и так случилось.

Теперь присмотримся к происходящему и намечающимся на будущее тенденциям. Между тем, что было сказано в начале этого раздела о сохранении империи и в конце предыдущего абзаца о ее распаде, нет противоречия. Ведь локальные пространства власти бывших периферийных элит империи определяются на том же самом пространстве империи, которое, таким образом, фактически присутствует опять-таки как позитивный фон политических форм. Это, конечно, лишь самое абстрактное выражение того, о чем говорят упомянутые формулы новой риторики: «экологическое», «экономическое» и т.п. «пространство». Об этом говорит оставление единых (по меньшей мере, стратегических) вооруженных сил, а также ряд иных атрибутов центра. О хрупкости и ненадежности достигаемого тут баланса говорится сейчас так много, что мы бы не хотели отвлекать на это внимание читателя еще раз. Взглянем на другую сторону проблемы.

Действительно, элиты новых политических образований на пространстве прежней империи самоопределяются и взаимоопределяются на ее пространстве. Однако прежняя центральная элита уже успела задать новую парадигму территориального оформления: перспективу мирового общества. А потому новые элиты одновременно тематизируют пространства своих республик в рамках старого пространства империи, и в рамках нового пространства мировой системы, и в рамках старого пространства старых империй, если вспомнить, например, империю Османскую. При этом в мировой системе место сердцевинного государства все еще занято за прежней имперской элитой, репрезентирующей империю как государство в ряду государств вне ее границ. Однако теперь эта прежняя имперская элита старается оформиться как государственная элита самого большого из вычленившихся государств, т.е. России, с ее правопреемством относительно Союза. В рамках мирового общества новые элиты, в свою очередь, претендуют на роль сердцевинных государств, а в границах союзной империи – на роль государств суверенных. Чисто исторически можно было бы заметить, что в такой идеологии интерферируют две достаточно различные эпохи, ибо хотя становление суверенных государств и совпадает в Европе по времени со становлением мирового хозяйства, но в сформировавшейся мировой системе формулы суверенитета эпохи Суареса, Бодена или даже Руссо просто нелепы. Однако социологически такой оборот дела вполне правомерен. И здесь мы можем снова сказать об одном из просчетов имперских либералов.

Напомним еще один их излюбленный ход рассуждений. Государство, говорили они, поглотило у нас общество. Необходимо освободить общество от государства. Дать простор «гражданскому обществу». Но так можно было рассуждать только в государстве, не в империи. Когда государство отступает на задний план, действительно освобождается нейтральная область гражданского общества. Когда распадаются империи, возникает не гражданское общество. Тогда только впервые возникает государство, с предельно (а не – в принципе – беспредельно) обозначенной территорией, с принципом национальности (в наиболее благоприятном случае просто тождественной государственному гражданству), с понятием народа и народного (сначала, впрочем, государева) суверенитета. Суверенитет же – опять-таки поначалу – определяется здесь так, как мог и должен был определяться лишь суверенитет имперский. Понятие имперского полновластия конструируется, как правило, с привлечением той или иной идеи о ступенчатом строении бытия. Империя занимает на лестнице бытия определенное место, ее полновластие имеет мессианский, космический характер. При становлении государств, вынужденных противоборствовать универсальным силам империи, оформляется абсолютизм, в конструкции которого поначалу переносится слишком много от имперского полновластия (57). Так это было в Европе, покуда именно в лоне абсолютистских государств не возникло нейтральное (т.е. деполитизированное) пространство гражданского общества. Но первоначальное перенесение принципов имперского полновластия на локальное пространство государств не могло не повлечь за собой (хотя и в относительно более слабой форме) то, о чем уже выше мы говорили применительно к социализму и государственному или национальному социализму: концепция всемирного призвания империи на принципиально безграничном пространстве переходит в идею совершенной власти на пространстве локальном.

Конечно, в условиях посттоталитарного развития любое усиление государства кажется сравнительно более мягким процессом по отношению ко временам не столь уж давним. Однако тенденция к усилению государственной власти в ущерб гражданскому обществу прослеживается все более явственно, независимо от того, имеем ли мы дело с Литвой, Грузией, Россией или Молдовой. Противовесом этой тенденции и служит мировая система, в рамках которой приходится действовать новым суверенам.

То, что империя как в капле воды отражается во всех своих отдельных частях, сказывается и в том, что абсолютистские тенденции (сходно с тем, как это было в Европе) противостоят у нас уже не столько имперским силам (в смысле центральной элиты), сколько внутренним тенденциям к дроблению. Нормальным образом этот процесс неостановим, ибо все границы внутри империи (за очень редкими исключениями) не имеют иной пространственной легитимации, кроме имперской. Административные границы стремятся стать государственными, конституируя все более мелкие части пространства по типу имперского полновластия, вне зависимости от того, носили ли они в старой империи имя (псевдо) государственных (республиканских) или только административных. Положить предел этому может только новое убедительное членение большого пространства, а это, в свою очередь, не может быть (в отличие от распространенных либеральных убеждений) делом только взаимной выгоды и торговых договоров. Впрочем, здесь мы бы не хотели обгонять реальность. То, что при этом наибольшие трудности ждут Российскую республику, очевидно. Укажем несколько из них.

Россия является не только формальной правопреемницей Союза, но и средоточием его самых больных проблем. Границы России, как они определены сейчас, не соответствуют в истории ничему: ни Российской империи, ни доимперской России, ни РСФСР в том ее виде, в каком она стала некогда соучредителем Союза. Они, таким образом, не имеют исторической легитимации. Правда, они признаны мировым сообществом, но практика показывает, что со временем оно способно признать что угодно, да, впрочем, признание или непризнание с его стороны – это вообще слабая гарантия. Единственная ощутимая гарантия – это признание со стороны других членов СНГ. Именно поэтому Россия бессильна в обосновании своих претензий другим государствам Содружества. Любой намек на возможность перекройки границ сделает неудержимыми внутренние дезинтеграционные процессы. Ибо Россия осталась квазиимперией. Она точно так же есть большое пространство многообразных социальных образований, с явственным различением имперского центра и многообразной периферии, с профилированной, но не вполне обособленной политической системой, с типичным для империи взаимоотношением элит. От империи в полном смысле ее отличает в первую очередь то, что административные границы внутри старой империи мало годятся на роль смыслового горизонта. Другое дело, что частично они совпадают со старыми государственными. Кроме того, в нынешней России основная нация – русские – намного сильнее рассредоточена по пространству всей республики, чем по пространству старой империи. Это, впрочем (см. ниже), совсем не гарантия гомогенности. И центральная российская элита, как можно судить (в начале января 1992 г.), совершает сейчас несколько важных ошибок.

Во-первых, в обосновании новой государственной идеологии делается акцент на восстановлении российской государственности. Но российская государственность – это империя, причем в такой форме, в какой ей вряд ли можно возродиться теперь. Отсутствие исторической легитимации большого российского пространства именно в том виде, который оно приняло ныне, обусловливает как раз тем большую роль центральной элиты России, поскольку и она, как некогда элита Союза, представляет собой небольшую группу, специализированную на тематизации указанного пространства. Во-вторых, российская элита подчеркивает, что нынешняя Россия – это просто «очень большое» государство в ряду других государств. Непонимание своей имперской природы, отказ от отчетливой легитимации хотя бы нынешних границ и видимая нечувствительность к проблеме автономий, несмотря на все тревожные сигналы, может привести ее к тому же, к чему пришла элита Союза. В-третьих, нет внятной тематизации мирового и старого имперского пространства. Нет ясного (если не считать нефти, армии и международного правопреемства) определения фактической неизбежности той или иной формы Союза именно для России (ничем пока иначе не гарантированной не только от внешней, но и от внутренней перекройки границ), и нет определения ее международных интересов. В-четвертых, трагическим, если не сказать больше, является понимание частью центральной российской элиты дезинтегративных процессов как процессов преимущественно национальных. Национальная легитимация является, конечно, фактором наиболее очевидным, однако то, что не нация фиксирует территорию, а территория нацию, ясно всякому, кто следит за развитием казачества или Сибири. Рассчитывать, что в мультинациональной России хотя бы даже русское национальное сознание само по себе сможет стать барьером для дезинтеграции, значит опять-таки игнорировать поучительный процесс распада Союза.

Теперь мы можем сказать и о «странностях» массового «имперского сознания». Именно потому, что, как правило, империя присутствует в коммуникации не как тема, а как фон, «имперское сознание» не активировано. Массовый опрос действительно выявил (мы имеем в виду референдум об «обновленном Союзе») широкое распространение имперской настроенности масс. Однако это никак не отразилось на коллективном политическом поведении. За исключением тех случаев, когда развитие событий на локальном пространстве повлекло за собой ущемление прав тех или иных групп, приверженность Союзу отступала перед теми образцами мотивации, которые были заданы локальными элитами. Единственный аргумент, который мог бы иметь большую мотивирующую силу, – это доказательство от противного. Империя означает мир, замирение больших пространств. Распад империи – войну. Именно отсюда может родиться и у нас (собственно, уже родилась, но мало распространена) идея империи-мира. А «император» – это «defensor pacis», защитник мира, если вспомнить знаменитый труд Марсилия Падуанского. Однако пространство (вопреки упомянутой в примечании 45 шутливой формуле) не может быть – как и всякая абстракция – тематизировано большими группами. Единство пространства должно быть репрезентировано идеологическими формами, снабжено специальными мотивационными суррогатами, а также скреплено символически обобщенными средствами коммуникации, каковы, в частности, деньги, влияние и власть (мы следуем здесь, конечно, Парсонсу (57 a) и т.п. Мир на политизированном большом пространстве не возникает – как это понимал уже Гоббс – из одной потребности в мире. Для специальных исследований можно было бы сейчас выдвинуть ряд гипотез.

Вычленяя действующие факторы трансформации империи, мы выделяем не столько однозначно фиксированные группы, сколько те системы, которые конституируются за счет определенного рода коммуникаций. Конкретные люди могут при этом входить в разные системы – как об этом однозначно говорит системная теория в социологии. Противопоставление империи и государства как систем коммуникации, в которых по-разному тематизируется (разное) пространство, мы уже прочерчивали в этой статье неоднократно. Ясно, что государство в этом смысле – не столько государственная машина, не единство трех властей, удивительным образом совпадающих по объему своих пространственных компетенций с тем, что именовалось прежде «республиками». Государство, как показывает и теоретический анализ, и практика политической жизни, являет себя в виде опять-таки правящей элиты на том пространстве, где она оказывается способна (по тем или иным причинам) реализовать свои властные притязания. Государство – это и правительство Литвы, и правительство России, и правительство Чечни, и правительство Москвы. Империя существует в принципе в единственном числе. Государство – только во множественном. Мир империи – universum. Мир государств – pluriversum. Сложные взаимозависимости ничего не меняют в существе дела. Умножение числа президентов и правительств только видимая часть айсберга. Но помимо этого – о чем тоже неоднократно говорилось выше – мы вступили уже в мир универсального общения, связей, никак не опосредованных политическим членением пространства, в том числе и большого пространства империи, связей неожиданных, неподконтрольных. Именно эти связи мы в данном случае могли бы называть «обществом» в узком смысле, в том старом смысле этого слова, когда его еще противопоставляли государству, не понимая, что речь-то уже идет о всемирном общении. Именно эти три фактора – империя, государство (государства) и общество – определяют имперскую трансформацию. Именно на учете этих факторов мы строим предположения.

Так, мы предполагаем отсутствие достаточно сильных противовесов перспективе продолжающегося дробления страны. По мере того как большой горизонт будет все сильнее размываться, все менее отчетливо репрезентироваться старым центром власти, оформление новых территорий будет зависеть от очевидности нового контекста. Ничто не может быть дальше от очевидности, чем старые административные границы Союза ССР, так что любые устойчивые элементы пространственного оформления социальной жизни могут сыграть роль как бы зерна для кристаллизации совершенно иначе расчлененных и, главное, в свою очередь притязающих на суверенитет территорий. Среди очевидностей такого рода моменты этнические занимают первенствующее положение, но имеются не только они. Поэтому дробление будет полицентрично и непрерывно. Фактическая его осуществимость будет зависеть от многих моментов, в том числе и от особенностей формирования локальных элит, а также их последующей способности и склонности гармонизировать отношения в мирной коммуникации. Мы предполагаем, далее, нарастание напряжений между новыми локальными политическими элитами и элитами «общества», будь то коммерсанты, интеллектуалы или просто новые политические движениями. Однако все это требует уже конкретного изучения.

7.2. Методологическое заключение: Наблюдение империи как удел и проблема

Любая схема неполна и условна. Претензии на полноту анализа столь же неуместны, как и попытки защитить себя от возможных обвинений в односторонности. Дело не в том, чтобы оговорить правомерность иных подходов или перечислить то, что почти никак не было упомянуто – от технических проблем переработки информации такого объема и такой степени сложности в сколько-нибудь едином центре и до комплексной проблемы национальностей, далеко не исчерпывающейся вопросами пространственного размещения. Все это слишком очевидно. Но помимо чисто содержательных аспектов, здесь еще есть сторона методологическая.

Вспомним формулу Х. Матураны: «Что бы то ни было сказанное сказано наблюдателем. <···> Для наблюдателя некая сущность есть сущность, если он может описать ее. Описывать значит перечислять действительные или возможные взаимодействия и отношения описываемой сущности. Соответственно, наблюдатель может описывать некую сущность только если есть по меньшей мере еще одна сущность, от которой он может ее отличать и наблюдать ее взаимодействие или отношения с нею. Эта вторая сущность, которая служит референцией для описания, может быть какой бы то ни было сущностью, но предельной референцией для любого описания является сам наблюдатель» (58, c. 114). Вытекающие отсюда следствия теория аутопойетических систем, в том числе и в ее социологическом приложении, как у самого Матураны, так и (совершенно иначе) у Лумана и его последователей – это тема особого рода. Поэтому, не затрагивая проблематику аутопойесиса, мы вкратце рассмотрим лишь то, что относится к наблюдению.

Описывая империю, мы выделили ее как некоторую сущность. Мы отличили империю (по смыслу) как большое, политически оформленное пространство от иного, более обширного пространства. Именно здесь было бы уместно поставить вопрос: а где находится сам наблюдатель? Для большинства современных историков и теоретиков ответ на этот вопрос очевиден: наблюдатель занимает наиболее универсальную возможную позицию, позицию в мировом обществе. Хотя на самом деле современный социологизм, по крайней мере исторически, обязан своим возникновением именно имперским и постимперским трансформациям в Европе (59), однако некое универсальное, в принципе безграничное общение предполагается тут как бы само собой (60). Точно так же сама собой предполагается ограниченность общения внутри империи. А «ограниченная универсальность» имперского горизонта перетолковывается в ограниченно универсальных горизонтах социального познания.

<···>

Февраль 1991 г. – январь 1992 г.

Примечания

<···>

(4) См.: Luhmann N. Soziale Systeme. Frankfurt a.M., 1984. S. 213 ff., 224.

(5) О проблематике различения (с опорой на логику исчисления форм Дж. Спенсера Брауна) см. работы Н. Лумана последнего времени, в частности: Luhmann N. Soziologische Aufklärung 4. Opladen, 1987; Soziologische Aufklärung 5. Opladen, 1990.

(6) См.: Luhmann N. Tautologie und Paradoxie in den Selbstbeschreibungen der modernen Gesellschaft // Zeitschrift f. Soziologie, 1987, Jg. 16, Hft. 3. S. 161–174. Социо-Логос, Выпуск 1. М., 1991. С. 194–215.

(7) См.: Manicas P.T. The death of the state. N.Y., 1974.

(8) См., например: Иеринг Р. фон. Цель в праве. Т. 1. СПБ., 1881.

(9) См.: Tїnnies F. Einfєhrung in die Soziologie. Stuttgart (1931), 1965. S. 115; Jєnger E. Der Weltstaat. Organismus und Organisation. Stuttgart, 1960.

(10) Конечно, классическая социология принимает в расчет государство. Но, скажем, что бы ни писал о «политическом союзе» Вебер, понятие социального действия конструируется безотносительно к нему и куда более фундаментально.

(11) На это недавно вновь справедливо указал А.Б. Гофман. См.: Гофман А.Б. О социологии Эмиля Дюркгейма // Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1991. С. 545. Беда только в том, что в этом же издании мы читаем совершенно недвусмысленные высказывания Дюркгейма: «А между тем социальные явления суть вещи и о них нужно рассуждать как о вещах. <···> Вещью же является все то, что дано, представлено или, точнее, навязано наблюдению» (С. 432).