Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 3"

Взгляд со стороны

За пределами тоталитаризма: Сравнивая сталинизм и нацизм

(Реферат)

Beyond totalitarianism: Stalinism and Nazism compared / Ed. by Geyer M., Fitzpatrick Sh. – N.Y.: Cambridge univ. press, 2009. – IX, 536 p

Сборник, подготовленный международным коллективом авторов под руководством Ш. Фицпатрик и М. Гайера, являет собой пример сотрудничества специалистов по истории Германии и СССР. Поставив своей целью сопоставить две диктатуры, «параллельное существование и затем столкновение которых наложило громадный отпечаток на всю историю трагического ХХ в.», участники масштабного сравнительно-исторического проекта предлагают новые подходы, далеко выходящие за рамки устаревшей и политизированной тоталитарной модели.

Дебаты о фашизме и тоталитаризме являлись неотъемлемой частью уходящего в прошлое ХХ в., указывает во введении М. Гайер. Первоначально сравнением двух диктатур занимались философы, политологи, социологи и, конечно же, публицисты, которые противопоставляли сталинизм и нацизм западной, «либеральной» традиции, что заставляло искать и находить у них общие черты (с. 2). Историки, хотя и по-разному оценивали достоинства теории тоталитаризма, без особого энтузиазма использовали тоталитарную модель, в центре которой находилось монолитное репрессивное государство и догматическая идеология. Они считали, что эта поверхностная механистическая модель, по сути навязанная политологами, не описывает и тем более не объясняет историческую реальность, не помогает в постановке новых исследовательских проблем и в осмыслении эмпирических данных. Кроме того, тоталитарная модель являлась идеологически нагруженной. Однако для проведения сравнений в рамках своей дисциплины у историков не хватало знаний, и особенно это касалось истории сталинизма.

После окончания холодной войны и открытия архивов специалисты по советской истории значительно продвинулись в своих исследованиях, которые долгое время отставали от историографии нацистской Германии. К настоящему времени накоплен огромный эмпирический материал, который, будучи рассмотрен «в посттеоретическом и посттоталитарном ключе», предоставляет возможность дать полноценное, корректное в научном отношении сопоставление двух величайших диктатур ХХ в. и в итоге понять взаимное переплетение траекторий развития социализма и национализма в европейской и глобальной истории (с. 8–9).

В первой части сборника рассматриваются вопросы управления и государственной политики. Как отмечают авторы главы «Политическая (дез)организация сталинизма и национал-социализма» Й. Горлицки и Х. Моммзен, сопоставление внутренней политической динамики двух режимов стало возможным только сейчас, когда историки получили более точные представления о том, как работала советская система. Центральный тезис совместного исследования заключается в том, что при всей кажущейся близости сталинского СССР и нацистской Германии взгляды и поведение двух лидеров, система организации правящих партий и способы взаимодействия между партией и лидером заметно отличались друг от друга, что привело к дивергенции – расхождению путей их развития (с. 41–42).

У нацистского и большевистского режимов было много общего: и Германия, и СССР являлись автократическими полицейскими государствами, которые быстро расправились с оппозиционными группами и жестко ограничили гражданские свободы. Кроме того, это были режимы, основанные на «массовых движениях», с сильным мобилизационным элементом. Однако роль партии и ее лидера в двух обществах была противоположной, пишут авторы (с. 46–47).

В сталинской системе партия и государство все сильнее переплетались между собой. В первый период (1919–1923) происходило формирование центрального аппарата и иерархии партийных комитетов по всей стране. Второй этап государственного строительства начался в конце 1920-х годов и был связан с принятием первого пятилетнего плана, централизацией управления экономикой. А в 1934 г. завершается централизация и партийного аппарата, когда Москва фактически узурпировала административную власть, прежде принадлежавшую республиканским и региональным органам. Эти процессы сопровождались ростом бюрократии и оформлением номенклатуры, которая управляла государством и экономикой. В гитлеровской Германии участие партии в управлении и ее связь с госаппаратом были гораздо более ограниченными, да и сама НСДАП никогда не являлась строго иерархической централизованной организацией. Задуманная как средство политической мобилизации, нацистская партия фактически не имела собственных структур, ответственных за принятие решений, и, несмотря на обилие общественных обязанностей, институционально не встраивалась в германское государство (с. 52, 60).

Нацистский и советский режимы начали сближение в 1930-е годы, когда Сталин, подобно Гитлеру, принял полномочия полновластного диктатора и возник культ личности, что «окрашивало марксистско-ленинскую идеологию в специфические тона с консервативными и националистическими оттенками» (с. 61). Тем не менее сами лидеры, будучи «душой» государства, представляли собой диктаторов совершенно противоположного рода. Власть Сталина основывалась на внутренних институциональных структурах и идеологических условностях, принятых в партии-государстве. Сталин прекрасно владел не только бюрократическими приемами руководства, но и был глубоко осведомлен в вопросах политики и экономики, любил лично готовить и редактировать документы, работая по 16 часов в день. Ему нравилось быть в курсе конфликтов и противоречий в «верхах», а зачастую провоцировать их, что становилось дополнительным источником информации для управления поведением людей. Фактически это был менеджер-практик, глубоко погруженный в повседневное управление страной. Гитлер представлял собой совершенно иной тип лидера: это был оратор, объявлявший о своих политических решениях в публичных речах, и такие выражения «воли фюрера» заменяли собой долгий процесс выработки политического курса, систематические консультации или регулярное сотрудничество с правительством (с. 64).

Целью Сталина являлось государственное строительство и превращение Советского Союза в великую державу при помощи «партии нового типа». Гитлер, напротив, мало интересовался государственным строительством как таковым и не считал нацистскую партию важнейшим инструментом своей политики. Помимо разных уровней социально-экономического развития двух стран на момент создания в них диктаторских режимов глубокое отличие между ними заключалось в том, что коммунистическая партия разработала скоординированную программу полной перестройки государства и общества, а вся энергия нацистского государства была направлена вовне. В результате в СССР была создана база для сохранения своей политической идентичности и после смерти Сталина. Иными словами, пишут Й. Горлицки и Х. Моммзен, в СССР не только была проведена социальная революция, но и созданы условия для существования стабильного политического строя (с. 86).

В главе второй Д. Хоффманн и А.Ф. Тимм рассмотрели важнейшую для СССР и Третьего рейха область политики – репродуктивную, направленную на управление рождаемостью. Несмотря на то что оба режима стремились переделать общество и «переписать либеральный общественный договор в соответствии с нелиберальными, но модернистскими целями», сущность их проектов была глубоко различной. В гитлеровской Германии утвердился проект мирового господства арийской расы. В СССР во главу угла был поставлен значительно более универсалистский по своему характеру проект создания бесклассового социалистического общества – модели для будущего освобождения всего человечества. Разные цели в соединении с громадными различиями в социально-экономической структуре привели к выработке достаточно несхожей политики в области поощрения рождаемости.

На первый взгляд, пишут авторы, СССР и нацистская Германия были во многом похожи: активное прославление материнства и идеи о социальной помощи государства позволяет предположить, что имела место тоталитарная тенденция интегрировать в государственные проекты частную сферу. Однако различия намного перевешивают подобия и подчеркивают, насколько политика повышения рождаемости была переплетена с более широкими идеологическими целями государства (с. 87–88).

Авторы выделяют три фундаментальных различия между СССР и нацистской Германией: в отношении к существующим институтам, в подходе к евгенике и в гендерных нормах. Если нацистский режим опирался на уже существующие бюрократические структуры развитого индустриального общества в области здравоохранения и социального страхования, то Советы фундаментально перестраивали унаследованную от царской России политическую структуру и насильственно ускоряли процессы индустриализации и урбанизации. В отличие от Германии (и других европейских стран), в СССР не смогли согласовать евгенику с правящей идеологией; в результате ее сочли «фашистской наукой», что имело радикальные последствия для политики в области рождаемости. Наконец, прославление материнства и порицание гомосексуализма в обеих странах не означали одинакового подхода к модели семьи: в Германии нормой считалась семья с одним кормильцем, в то время как в СССР «освобожденная женщина» работала наравне с мужем (с. 89–90).

В главе отмечается, что политика управления рождаемостью имеет давнее происхождение и не является изобретением тоталитарных режимов. Людские потери в годы Первой мировой войны поставили вопрос повышения рождаемости на повестку дня во всех европейских странах, и хотя в России высокая рождаемость сохранялась и в ХХ в., тем не менее советские чиновники и специалисты-демографы с началом индустриализации и коллективизации всерьез занялись этой проблемой. Острота ее усиливалась с распространением социал-дарвинистских идей о международном соперничестве и борьбе наций за физическое выживание, что выдвигало на первый план проблему здоровья населения. Эти идеи были популярны в Европе, но особенно сильны в веймарской, а затем в нацистской Германии, где во главу угла было поставлено не только количество, но и качество населения. В отличие от нацистской Германии советское руководство рассматривало международное соперничество в идеологическом, а не биологическом или расовом ключе. Считалось, что высокий уровень рождаемости в многонациональном СССР будет демонстрировать превосходство социализма и способствовать его распространению на другие страны мира (с. 96).

В книге подробно прослеживается политика обоих государств в области поощрения материнства и запретов на аборты. Резко отличаясь в СССР и Германии, она в то же время предполагала значительную долю государственного принуждения. Авторы главы рассматривают вопрос о том, насколько фиксация на повышении рождаемости являлась признаком тоталитарного режима. В случае с нацистской Германией, пишут они, наблюдается определенная связь с тоталитарной/утопической идеологией, однако при более глубоком анализе выявляется еще более тесная привязанность к специфической расовой идеологии режима. Совершенно определенно ставит под вопрос применимость модели тоталитаризма советский случай, который имел много общего с другими европейскими странами. Несмотря на риторику, провозглашавшую рождение детей гражданским долгом каждого, советская политика, сводившаяся к пропагандистским и стимулирующим мерам, а после 1936 г. включившая в себя и запрет на аборты, оставалась «достаточно безобидной» по сравнению с немецкой. Советское правительство отнюдь не стремилось ограничить репродукцию для любой категории своих граждан и отвергало евгеническую стерилизацию, практиковавшуюся не только в нацистской Германии, но также в Скандинавских странах и в США. В этом отношении советский случай ближе всего подходил к католическим странам Западной Европы – Франции, Италии, Испании и Португалии, заключают авторы (с. 128–129).

Вторая часть сборника посвящена теме насилия, получившей сегодня широкое распространение в мировой историографии. Авторы главы, К. Герлах и Н. Верт, использовали подход, который учитывает мультикаузальный характер политики репрессий. Они отмечают, что исследования сталинизма, получившие развитие в ходе «архивной революции», представляют Большой террор 1937–1938 гг. как соединение нескольких феноменов. Это одновременно результат «напряжений» в среде сталинской элиты и в отношениях между центром и периферией, кульминация политики, направленной против «социально вредных» элементов, и следствие растущей специфической советской ксенофобии, нацеленной против диаспорных национальностей (с. 135).

Авторы главы, воздерживаясь от использования модели тоталитаризма, относят нацистское и сталинское государства к типу обществ с чрезвычайным уровнем насилия и ставят вопрос о социальном участии. Для этого исследуют такие практики, как насильственное переселение, «намеренно недостаточное снабжение», стерилизация, принудительный труд и (избыточное) лишение свободы (с. 138). В главе анализируются три малоизученные группы жертв государственного насилия: «социально вредные» в СССР и «асоциальные» в нацистской Германии; перемещенные народы; военнопленные.

В первом случае показано, что категоризация «социально опасных и вредных» элементов проводилась в Советском Союзе в начале 1930-х годов в контексте социального хаоса, возникшего в период индустриализации и коллективизации, когда власти были особо заинтересованы в «очистке» крупных городов, усилении государственного контроля над передвижением населения и установлении порядка в обществе. Все, кому было отказано в получении паспорта – кулаки и раскулаченные, лица без определенных занятий, лишенцы и другие категории, так же как и члены их семей, – подлежали высылке из режимных городов и признавались «социально опасными». «Антикапиталистическая революция» 1929– 1930 гг., направленная на искоренение частной торговли и предпринимательства, затем тяготы коллективизации с раскулачиванием и последовавший за ней голод способствовали разрастанию этой категории (включала «хулиганов», «спекулянтов» и безработных) и, соответственно, усилению полицейских мер. Высылка в спецпоселения все чаще заменялась заключением в лагерь, так что к 1939 г. «соцвредные» составляли вторую по величине категорию заключенных ГУЛАГа (22 против 35% «контрреволюционеров») (с. 141–142).

В Германии критерии для выделения группы «асоциальных» элементов были крайне расплывчатыми. Она включала в себя нищих, бродяг, уклоняющихся от работы или уплаты алиментов, алкоголиков, проституток, мелких нарушителей и всех, кто был не в состоянии поддерживать «нормальный» образ жизни; заметна тенденция акцентировать биологические основы асоциальности. Соответственно и наказания, применявшиеся по отношению к этой группе, и ее размеры были значительно скромнее, чем в СССР. Цель нацистов заключалась не в «очистке» территории и не в мобилизации рабочей силы, в том числе в лагерях, а в повышении трудовой дисциплины среди немецких рабочих. В обоих случаях насилие против «асоциальных» имело отношение к восстановлению общественного порядка и созданию нового строя, причем первый аспект был важнее для нацистов, а второй – для большевиков. Кроме того, СССР в условиях развивающейся экономики, форсированной индустриализации и коллективизации оказался неспособным интегрировать миллионы вырванных из своей среды и обнищавших людей иначе, как посредством чрезвычайного насилия. Авторы квалифицируют его как «связанное с развитием» (с. 151).

Рассматривая политику двух режимов в отношении переселения на основе этнической принадлежности, К. Герлах и Н. Верт останавливаются на центральном для нацистской идеологии плане переустройства Восточной Европы, предполагавшем физическую очистку пространства для заселения его немцами, а также на политике депортаций народов, которая проводилась Советским Союзом с 1933 г. Они отмечают разницу в политических целях: переселение немцев, тесно связанное с имперской экспансией, с одной стороны, и выселение национальных меньшинств из стратегически важных регионов, не предполагавшее их физического уничтожения, – с другой (с. 161).

Политика по отношению к военнопленным рассматривается в контексте немецкого планирования, предполагавшего в качестве одного из действенных инструментов сокращения славянского населения смерть от голода. В результате целенаправленной политики из 5,7 млн. советских военнопленных в ходе войны умерло приблизительно 3,3 млн. человек, причем большинство из них – от голода и связанных с ним болезней. Еще одной причиной массовой смертности были тяжелые условия труда и крайне жестокое обращение, которое, как считают авторы, активно практиковалось непосредственными исполнителями. Среди факторов, обусловивших «избыточное насилие», они называют расизм и антибольшевизм, широко распространенные среди простых немцев, что делало оправданными чрезвычайные военные меры и массовую гибель пленных (с. 165).

В то же время, отмечают авторы, около миллиона советских пленных служили в рядах немецкой армии, что в корне отличалось от политики Советского Союза по отношению к немецким военнопленным, которая, однако же, обрела актуальность только в начале 1943 г. В советских лагерях также была высокая смертность заключенных от голода и болезней (но гораздо ниже, чем в немецких), однако это не было следствием целенаправленной политики, а скорее общей скудости ресурсов и плохой организации. Уровень насилия «снизу» также был высок, но он базировался не на идеологии расизма, а считался законным ответом на фашистские зверства (с. 166, 171).

В заключение К. Герлах и Н. Верт приводят несколько важных наблюдений о характере массового насилия в обеих странах, в разворачивании которого большую роль играла «инициатива снизу» и общественная поддержка. Были важны и другие факторы – как, например, «всеобщая адаптация» к насилию: она обусловлена историческим опытом войн и революций, пережитым обеими странами.

Отмечая, что в обеих странах существовала сильная тенденция к «профессионализации» насилия, авторы указывают, что в стратегическом использовании его «самых сильных форм» два режима значительно различались между собой. Третий рейх направлял острие насилия вовне, и здесь его уровень был чрезвычайно высок: 96% жертв нацистского режима не были немцами. В СССР массовое насилие было, напротив, направлено главным образом вовнутрь и осуществлялось против собственных граждан. Еще одно фундаментальное отличие заключалось в отношении к планированию. В планы нацистской Германии по применению насилия к собственным гражданам и населению завоеванных стран входило уничтожение десятков миллионов человек, однако многие планы так и остались на бумаге или были изменены под давлением обстоятельств. Значительно более скромные планы советского руководства постоянно перевыполнялись, иногда на 300% (с. 177–178).

В следующей главе, написанной Й. Баберовски и А. Деринг-Мантойфелем, эскалация террора рассматривается с точки зрения имперской, поскольку Советский Союз изначально был многонациональной империей, а национал-социалистическая Германия стала ею в ходе военной экспансии. Как пишут авторы, оба режима стремились структурировать и систематизировать кажущийся хаотическим современный мир. Однако это, как ни парадоксально, вело к тем самым анархии и хаосу, которые режимы пытались преодолеть. Террор и геноцид – оборотная сторона процесса строительства лучшего мира, из которого «вычищены» все, кто не вошел в категории «упорядоченного общества» (с. 180–181).

В главе подробно рассматриваются проблемы столкновения нацистской Германии с «Востоком» на оккупированных территориях, история депортаций народов в изолированном от остального мира СССР и подчеркивается общность нацистской и большевистской утопий. В обоих проектах по «упорядочению» территорий этническое и культурное разнообразие воспринималось как угроза. Хотя один режим говорил о «варварах» и «недочеловеках», а другой – о «предателях» и «врагах», и те и другие часто имели этническую составляющую. По мнению авторов, сталинизм, в отличие от национал-социализма, не развернул свою «спираль насилия» в индустрию массовых убийств только потому, что у большевиков имелась альтернативная возможность – отправлять «враждебные» народы в Среднюю Азию, которая стала своего рода резервацией для отверженных (с. 226–227).

Третья часть книги посвящена социуму: проблемам социальной инженерии, механизмам создания и разрыва социальных связей в повседневной жизни, проектам по трансформации индивида в СССР и Третьем рейхе.

Как пишут К. Броунинг и Л. Сигельбаум, организационная работа по категоризации и идентификации населения является крайне важной для установления и поддержания властных функций государства. Рассматривая связь между практиками идентификации и программами массированной социальной инженерии в СССР и Третьем рейхе, авторы указывают на различие траекторий развития социальной идентичности в двух странах.

И нацистская, и большевистская идеологии были направлены на реализацию утопии, идеального общества путем истребления в одном случае расово и биологически «дефектных» элементов, в другом – классовых врагов (с. 231–232). В СССР использование государством классового критерия идентификации населения достигло своего апогея на рубеже 1920– 1930-х годов, а в середине 1930-х уступило место более сложным, многогранным формам, в которых особенно важную роль начали играть национальные различия. В Германии же в 1920-е годы идентичность определялась индивидуально; ключевым для этого времени явилось сильное стремление слиться в «единый народ».

Кроме того, советская политика приписывания идентичности и стигматизации определенных категорий охватывала очень большую часть населения. В Германии «исключенные» из социальной системы составляли ничтожное меньшинство, что позволяло большинству с энтузиазмом поддерживать режим, а также порождало ощущение безопасности. Только после завоевания других стран количество жертв нацистского режима возросло геометрически. В Советском Союзе, напротив, война дала возможность ранее стигматизированным группам «смыть пятно позора» участием в сражениях. Соединение советской идентичности с патриотизмом расширило социальную поддержку режима (с. 265).

Рассматривая историю повседневности в двух странах, где в 1920– 1930-е годы происходил разрыв старых социальных отношений, Ш. Фицпатрик и А. Людтке отталкивались от идеи Ханны Арендт об «атомизации» тоталитарного общества. В центре внимания авторов находятся связи между людьми, с одной стороны, и между людьми и социально-политическим проектом государства – с другой. Особый интерес для них представляют «эмоциональный заряд», который определял внутреннюю динамику режимов, и «практики (само)возбуждения», вырабатывавшиеся людьми (с. 266–267).

В главе анализируются практики включения в социум, усиливающие идентификацию с режимом и возникающие на их основе социальные связи, а также разрывы этих связей, ассоциирующиеся с исключением из общества. Авторы подчеркивают значение для конфигурации социального опыта драматических событий – Первой мировой войны и последовавших за ней катаклизмов. Они усилили не только социальные, но и гендерные различия, а также значительно обострили конфликт поколений (с. 268).

Механизмы исключения из социума являлись базовыми для обоих режимов и наряду со своими прямыми целями насильственного «очищения общества» от нежелательных элементов имели и другие последствия. Они служили цементирующим фактором для остальных членов общества – немецкого народа в Третьем рейхе и строителей социализма в СССР. Причем в то время как в Германии было относительно ясно, кто может попасть в категорию отверженных (евреи, гомосексуалисты, психически и физически неполноценные и «асоциальные»), в Советском Союзе критерии были расплывчатыми: в условиях быстро модернизирующегося, крайне мобильного общества в стадии становления, понятие «классовый враг» было не так легко конкретизировать. Оно могло быть отнесено к огромному большинству населения, потому что почти у каждого имелось какое-нибудь «пятно» в биографии. В моменты обострения политической ситуации или в результате простого невезения, пишут авторы, могли выплыть наружу отец-священник, дядя кулак или тетя в эмиграции, что влекло за собой наказание – от выговора или исключения из партии, из университета вплоть до ссылки или ареста как «врага народа». Ш. Фицпатрик и А. Людтке замечают, что как раз лица с «запятнанной» биографией являлись самыми убежденными энтузиастами строительства социализма, стремившимися обрести чувство сопричастности (с. 280).

Сравнительное изучение практик повседневности показывает, что в обоих обществах, вдохновлявшихся идеей «мобилизации масс», переплетались, обесценивались, разрушались социальные отношения (например, родственные, классовые, дружеские); при этом трансформировались старые связи и вырабатывались новые. Размывалась сила традиции, молодые получали приоритет перед старшими. Семейные узы не были явно ослаблены в обеих странах, хотя в советском случае реальность более противоречива. Дружеские связи были особенно крепки среди молодежи, причем в Германии они вращались вокруг совместного досуга (например, занятий спортом), а в СССР, в отсутствие необходимой инфраструктуры публичных развлечений, большее значение имела работа. В целом новые профессиональные связи были более прочны в Советском Союзе и включали в себя не только понятие «рабочей солидарности», но и «блат», отмечают авторы. В обеих странах крепкие узы связывали людей, объединенных общим сознанием и опытом, – причем как поколение молодых активистов, обладавших сильным чувством своего особого предназначения, так и религиозных диссидентов, и заключенных в лагерях, и солдат на фронте (с. 299).

Всё это, пишут Ш. Фицпатрик и А. Людтке, указывает на неэффективность тоталитаризма как модели исторического анализа, предполагавшей отсутствие внутренних изменений. В обоих обществах обнаруживается большой потенциал для регенерации старых социальных связей и зарождения новых. Характерное для социального климата обоих режимов стимулирование эмоций и активных действий было многоликим и действовало на многих уровнях, хотя, как замечают авторы, стремление участвовать в «великом деле» невозможно отделить от желания продвинуться или получить экономические выгоды (с. 300–301).

В главе «Новый человек в сталинской России и нацистской Германии» П. Фрицше и Й. Хельбек анализируют «антропологические идеалы и практики» обоих режимов, которые стремились к созданию «высшего человеческого типа» и поддерживали «амбициозные инициативы трансформировать, переделать и усовершенствовать население». Оба режима – один, собиравшийся освободить все человечество, и другой – намеревавшийся создать новую расу господ и переустроить Европу, – строили свою политику как ответ на кризис «старого буржуазного мира». И потому, считают авторы, находились в состоянии диалога между собой, не всегда открытого, но со всей ясностью демонстрирующего радикальное и абсолютное отрицание либерализма с его ценностями свободы и прав индивида. Советский и нацистский проекты по созданию «нового человека» представляли собой альтернативную, нелиберальную модерность (с. 302).

Авторы ставят перед собой двойную цель: рассмотреть не только практику переделки индивида в условиях сталинизма и нацизма, но и феномен «нового человека» как таковой, который как проект возник задолго до начала ХХ в. Исследователи подчеркивают, что дистанцируются от тоталитарной парадигмы, привязывавшей идею «нового человека» к радикальным утопиям сталинизма и нацизма (с. 303).

Тем не менее сознательная реализация проекта «нового человека» началась именно в этих двух странах, хотя идеал, к которому должны были стремиться граждане, представлял собой два разных типа. Советский «новый человек» (включавший в себя оба пола; гендерные различия даже не подразумевались) создавался в рамках гуманистической традиции, являясь важным компонентом революционного проекта и инструментом легитимации режима. Однако эта фигура, пишут авторы, оказалась привлекательной не только для членов партии большевиков и тех, кого режим признавал образцовыми жителями нового мира, но и для советских граждан самого разного происхождения и возраста. Очень многие обнаруживали склонность и тягу к работе над собой, чтобы порвать со «старым миром» внутри себя и стать настоящим строителем социализма – примером для всего человечества.

Сталинское время, когда от индивида требовали соответствия «прекрасному новому миру», отмечено появлением огромного количества исповедальных текстов. Анализируя некоторые дневники сталинской эпохи, авторы указывают, с одной стороны, на утопичность стандартов, в соответствии с которыми стремились жить их авторы, с другой – на тот факт, что «новый человек» стал в тот период социальной реальностью. Этот человек отрекался от прошлого, осуждал индивидуалистические и эгоистические нормы буржуазной жизни как морально предосудительные и экономически бесплодные и старался влиться в новые, коллективные формы труда и жизни (с. 326).

«Новый человек» нацистов создавался как средство противостояния внешней угрозе и гарантия выживания германской нации. Это был воин, и работать он должен был над своим телом, а не над душой. Понимая, что трансформация немецкого народа в расово чистых арийцев потребует труда нескольких поколений, нацистские идеологи готовили политическую элиту – подразделения СС, которые воплотили в себе идеал «нового человека». Однако нацистский проект требовал расовой дисциплины и сознательности от всех немцев.

Война против Советского Союза, которую считали войной против расово неполноценных, способствовала полному воплощению «нового человека» Третьего рейха – им стал немецкий солдат. В СССР война также явилась определенным этапом в создании «нового человека», но она скорее перенесла возникшие ранее «практики политического воспитания» на поле боя, пишут авторы (с. 335).

Сравнивая два проекта создания «нового человека», Фрицше и Хельбек отмечают, что в советском варианте, при всей насильственности и болезненности разрыва с прошлым, центральное место занимали принципы Просвещения. Советский человек культивировал себя физически и интеллектуально; большой акцент делался на внутреннем мире, причем работа над собой считалась персональным долгом каждого. Центральное место в этой духовной работе занимал текст – дневники, автобиографии, письма. В Германии к текстам личного характера, напротив, относились крайне подозрительно и не культивировали самоанализ. Следовало работать над телом, следить за расовой чистотой и контролировать свои отношения как с арийской супругой, так и с русскими «недочеловеками» или «еврейскими паразитами» (с. 340).