Текст книги "Эпическая традиция в русской литературе ХХ–ХХI веков"

Раздел II. Мифопоэтика русской литературы XX–XXI вв.: от категорий мифа и образа к дискурсу и контексту

Евразийский контекст мифологемы искушения землёй в прозе Л. Н. Толстого, М. М. Пришвина, А. И. Солженицына

И.С. Урюпин /Москва/

Аннотация. Сквозь призму культурно-исторических и нравственно-этических идей евразийства, социально-философского течения русской мысли пореволюционной эпохи, рассматривается в статье проза писателей, генетически и онтологически укорененных в черноземной почве русского Подстепья, размышлявших в своих произведениях о «судьбе и трагедии» России как самобытной цивилизации, соединившей в себе Восток и Запад, Азию и Европу. На материале «народного» рассказа Л.Н. Толстого «Много ли человеку земли нужно», автобиографического романа М.М. Пришвина «Кащеева цепь» и одного из «двучастных рассказов» А.И. Солженицына «Эго» исследуется национально-маркированная мифологема искушения землей, бескрайними просторами, которые за всю свою многовековую историю так и не обустроил русский человек, устремленный в своем духовном поиске «за горизонт», а потому обреченный преодолевать трагические испытания.

Ключевые слова: евразийство, Л.Н. Толстой, М.М. Пришвин, А.И. Солженицын, мифологема, земля, искушение, русский путь.

В своей критике евразийства как духовно-интеллектуального течения русской мысли первого пореволюционного десятилетия Н.А. Бердяев признавал влияние пространственного фактора на ход национальной истории и характер народа, «ввергнутого в мировой круговорот и в мировую ширь», в которой происходит «взаимопроникновение культурных типов Востока и Запада» [1, с. 135]. Сама «судьба России», считал философ, действительно оказалась предопределена ее географическим положением: «на русских равнинах должен был образоваться великий Востоко-Запад» [2, с. 62], в недрах которого сформировалась впоследствии уникальная субконтинентальная цивилизация, переплавившая различные этносы в особое национальное единство с совершенно неповторимой ментальностью и миропониманием. «Необъятные пространства России тяжелым гнетом легли на душу русского народа. В психологию его вошли и безграничность русского государства и безграничность русских полей», «русский человек, человек земли, чувствует себя беспомощным овладеть этими пространствами и организовать их» [2, с. 63], а потому, не обустроив их должным образом, устремляется все дальше и дальше «за горизонт». «Русская душа, – констатировал Н.А. Бердяев, – ушиблена ширью, она не видит границ, и эта безгранность не освобождает, а порабощает ее» [2, с. 63].

Неудовлетворенность русского человека «тремя аршинами земли», его стремление охватить «весь земной шар, всю природу» [14, с. 58], была абсолютизирована евразийцами, усмотревшими в самой экстенсивности освоения огромных пространств России, обусловленной историческими и культурно-экономическими обстоятельствами, корень русской национальной самобытности. Экстенсивность, утверждал П.Н. Савицкий в статье «Степь и оседлость» (1922), «есть некоторое средство к сохранению в земледельческом населении своеобразного “чувства степи”» [9, с. 175], оказавшегося весьма органичным для восточных славян, заселивших бескрайнюю Русскую равнину. «Степное начало, привитое русской стихии, как одно из составляющих ее начал, со стороны», полагал идеолог евразийства, «становится неотъемлемой ее принадлежностью» [9, с. 175]. С глубокой древности утвердилось в сознании русского человека стойкое убеждение, что «вся земля – наша», а значит – путь к «таинственным далям» и есть единственный ориентир и вектор развития самодостаточного российского общества и государства. Не случайно уже в конце ХIХ века В. О. Ключевский, с идеями которого активно полемизировали евразийцы, прямо называл «колонизацию <…> основным фактом русской истории» [4, с. 5], ведь само освоение славянскими племенами обширных территорий к востоку от Карпат происходило стихийно, «не постепенно путем нарождения, не расселяясь, а переселяясь, переносилось птичьими перелетами из края в край» (курсив В.О. Ключевского. – И.У.) [4, с. 5]. Потребность в «новой земле» стала онтологической потребностью русского человека, в котором, по утверждению П.Н. Савицкого, «сочетаются одновременно историческая “оседлая” и “степная” стихии» [9, с. 173]. «Распространение русской народности на степь, политическое и этнографическое освоение степи» [9, с. 173] евразийцы считали «важнейшим историческим фактом» [9, с. 173], приобретающим сверхисторический, духовно-метафизический смысл.

Не случайно нравственно-философское измерение получает в литературе конца ХIХ – первой трети ХХ века само понятие «”русская равнина” как некий образ-концепт национального самосознания» [13, с. 66], реализующийся в различных сюжетных вариациях через систему оппозиций степь (стихийно-дикое начало) / поле (культурно-возделанное начало), объединенных архетипом земля. Этот интегральный мифо-суггестивный сверх-образ является одним из ключевых в русской национальной картине мира, амбивалентной по своей сути. Так, извечная тяга к земле русского человека, его неудовлетворенность насущным и устремленность к недостижимому идеалу порождает мифологему искушения землей, которую художественно воплотили в своих произведениях Л. Н. Толстой и М. М. Пришвин.

Оба писателя, стремившиеся в своих произведениях воссоздать подлинную «правду, которая “глаза колет”» [8, с. 215], были убеждены в том, что для русских людей, в каких бы условиях они ни жили, такой правдой является «правда о земле»: «все жалуются с испокон веков на недостаток земли» [8, с. 262]. А «много ли человеку земли нужно?» Этот вопрос, вынесенный Л.Н. Толстым в название одного из своих «народных рассказов», приобретает статус вечных. Для М.М. Пришвина, пристально вглядывавшегося в Л.Н. Толстого «как в зеркало собственного самосознания» [3, с. 89], вопрос о земле – это вопрос о смысле бытия. Нравственно-философские искания автобиографического героя романа М. М. Пришвина «Кащеева цепь» (1923) Михаила Алпатова, совпадающие по духу с евразийским комплексом русской мысли, все время поверяются толстовским авторитетом, рожденным «моей родной, любимой землей» («вон там, не очень далеко отсюда, пахал Лев Толстой») [7, с. 6].

Земля и для Л.Н. Толстого, и для М.М. Пришвина – не просто источник существования, а сама основа жизни, ее физическое и духовное первоначало, сакральная природа которого хорошо осознается человеком, чувствующим неодолимую «власть земли». В русском народном сознании еще со времен язычества утвердилось двойственное представление о земле и как о подательнице всяких благ (земля-кормилица), и как о необоримой силе, порабощающей человека, парализующей его волю, крепко сжимающей в объятьях и затягивающей в свои недра (земля-поглотительница). Отсюда в русском народе сформировалось «специфическое отношение к земле, которое можно было бы определить одновременно и как почти религиозное, исполненное страха и трепета, преклонения, и как сугубо прагматическое, основанное на стремлении получить от нее максимум материальной выгоды» [6]. Так в фольклоре, а потом и в литературе появляется и становится весьма распространенным мотив испытания русского крестьянина землей, получающий художественное воплощение в творчестве многих русских писателей народнического направления (И.С. Никитин, Г.И. Успенский, А.И. Эртель, А.И. Левитов, Ф.М. Решетников и др.).

Философско-этический ракурс в осмыслении этого мотива представил и Л.Н. Толстой в рассказе «Много ли человеку земли нужно» (1886), в котором известный еще со времен Геродота сюжет о стяжателе, ставшем жертвой собственной алчности, приобретает особый «евразийский» колорит. По свидетельству В.И. Срезневского, «тема этого рассказа связана» «с жизнью Толстого в Самарских степях, которая естественно вела к знакомству с нравами и обычаями башкир» [11, с. 696]. Бескрайние степи, по которым кочуют вольные и полудикие башкиры, поразили Л.Н. Толстого и невольно вызвали ассоциации с Азией, показавшейся писателю настолько органичной его ощущению жизненного пространства, что он не преминул заметить С. А. Толстой в письме от 20 июля 1871 года: «понятие твое о степи ложное <…> и воздух, и травы, и сухость, и тепло делают то, что полюбишь степь» [12, с. 203]. В степи и разворачивается главное искушение для героя рассказа Л.Н. Толстого «Много ли человеку земли нужно» крестьянина Пахома, который, «с измальства» работая на земле-матушке, однажды посетовал («Одно горе – земли мало! А будь земли вволю, так я никого, и самого чорта не боюсь!» [11, с. 68]) и оказался посрамлен за свою самонадеянность. «Ладно», – думает черт, – «поспорим мы с тобой: я тебе земли много дам. Землей тебя и возьму» [11, с. 68]. Так «и стал Пахом с землей» [11, с. 69]: сначала выкупил у барыньки 15 десятин с лесочком, потом, накопив небольшой капитал своим усердным крестьянским трудом, разузнал, что в низовьях Волги «в вечную, сколько хочешь, по три рубля самой первой земли» «купить можно», «продал землю с барышом, продал двор свой, продал скотину всю, выписался из общества, дождался весны и поехал с семьей на новые места» [11, с. 70].

И чем дальше удалялся Пахом от родного клочка земли, на которой появился на свет, тем больший открывался простор, тем заманчивее представлялись перспективы возделать непаханую целину, получить невиданный урожай и продать его с большой выгодой. «Года вышли хорошие, и пшеница хороша рожалась, и деньги залежные завелись. Жить бы да жить, да скучно показалось Пахому каждый год в людях землю покупать, из-за земли воловодиться» [11, с. 71]. «Стал Пахом разузнавать, где купить земли в вечность» [11, с. 71], и лукавый дух, искушая крестьянина, заманивает его в бескрайние степи, по которым кочуют вольные башкирцы («сами не пашут и хлеба не едят» [11, с. 72]). «У нас», – говорит им Пахом, – «в земле теснота, да и земля выпаханная, а у вас земли много и земля хороша. Я такой и не видывал» [11, с. 73]. «Сколько обойдешь в день, то и твое, а цена дню 1000 рублей» [11, с. 74], – заметил башкирский старшина. – «Только один уговор: если назад не придешь в день к тому месту, с какого возьмешься, пропали твои деньги» [11, с. 74]. И не столько жадность охватила Пахома, сколько извечное русское пренебрежение всякой мерой, ограничивающей бессознательные порывы к беспредельности, роковая переоценка собственных сил и возможностей. Однако не привык сдаваться русский человек, готовый пожертвовать собой, но во что бы то ни стало воплотить в жизнь свои самые смелые и на первый взгляд неосуществимые проекты. Так и Пахом, превозмогая себя, обошел всю отмеренную им землю и коснулся руками до заветной шапки, замкнув вожделенный круг. «Ай, молодец! – закричал старшина. – Много земли завладел» [11, с. 78], только, видимо, не суждено было Пахому этой землей воспользоваться. «Да приведет ли Бог на ней жить. Ох, погубил я себя» [11, с. 78], – думал он, но не отступился и довел свое дело до конца. «Подбежал работник Пахомов, хотел поднять его, а у него изо рта кровь течет, и он мертвый лежит» [11, с. 78].

Так Л.Н. Толстой, переосмысливая античный сюжет о самонадеянности человека, лишенного чувства меры, вовсе не абсолютизирует мораль «умеренности и аккуратности», а показывает трагедию русского крестьянина, жаждущего «земли и воли».

Народнический идеал земли и воли, вдохновлявший интеллигенцию на борьбу с самодержавием и беззаветно-благородное служение крестьянству как хранителю русской духовно-культурной идентичности, стал величайшим национальным соблазном, повергшим страну в пучину революционного террора. Это очень хорошо осознавал М.М. Пришвин, сам в полной мере переживший искушения марксистской философии о возможности воплощения рая на земле, испытавший «экзистенциальное ощущение одиночества в страшном мире разбушевавшейся стихии революции» и, по верному замечанию Е.Ю. Кнорре, удалившийся «в “светлые открытые далекие горы” от воюющего на земле человечества» «из мира горя-несчастья в невидимый град, закрытый туманами» [5, с. 137]. Устремленность к «иной» земле, томление и тоска по бесконечным жизненным горизонтам отличают не только автобиографического героя романа М. М. Пришвина «Кащеева цепь», мечтающего о всеобщем благоденствии, но и крестьян, которым после отмены крепостного права «волю объявили, а земли не дали»: «Их много, они одного хотят – земли и своего добьются» [7, с. 16]. «Землицы!» – непрестанно требует от матери Алпатова крестьянин по прозвищу Гусёк. «…Нет у меня для тебя земли! Откуда я тебе землю возьму?» [7, с. 20]. Слишком тесно даже на просторах черноземной России русскому крестьянину, его влекут неведомые «новые места». «А где новые места?» – вопрошал Курымушка. – «Известно, в Сибири», «Надо бы и нам подаваться туда» [7, с. 28].

Далекая Сибирь, «Золотые горы», соединяющие Европу и Азию, непочатый край природных богатств и возможностей, полна для героев романа М.М. Пришвина, крестьян-переселенцев, различных искушений / испытаний. «Як бы трошки землицы в Полтаве, так на щоб я в ту бисову землю поихала» [7, с. 113], – сетовала крестьянка из Малороссии. Для нее и для многих других переселенцев по неволе Сибирь – «бисова земля». Но, коли «голова на плечах, в Сибири все можно» [7, с. 104], – говорил сибирский купец и пароходчик, дядя Курымушки Иван Астахов, который сам рискнул однажды, «забрал в долг у своих сколько-то денег, уехал в Сибирь и через какое-то, даже не очень и долгое время обратился в сибирского знатного пароходчика» [7, с. 108]. Изгнанного из гимназии с «волчьим билетом» Курымушку, в детстве пытавшегося сбежать от рутины гимназической жизни в таинственную Азию, Иван Алпатов зовет с собой: «у нас там есть своя гимназия, кончит, будет у меня капитаном»; «в Сибири все с волчьими билетами, сам директор вышел из ссыльных» [7, с. 107].

Большое впечатление на Михаила Алпатова произвело преодоление географического рубежа, разделявшего и вместе соединявшего Европу и Азию: «И как же вдруг сердце запрыгало: вот наконец-то она, желанная Азия… куда хотел давно убежать, открыть забытые страны» [7, с. 114]. С отрочества приобщившийся к странствиям в буквально-физическом и духовно-метафизическом смысле, М.М. Пришвин до конца своих дней исповедовал евразийскую по своей сути философию гармоничного синтеза в русском национальном миропонимании и жизне-отношении восточно-азиатского и западно-европейского культурных начал. Творчески переплавившись, они найдут отражение в повестях «Черный Араб», «Жень-Шень», в которых художник представил органичный образ России как великой Евразии. «Я счастливый», – думал Алпатов, впервые осознавший себя сеятелем, посеявшем зерно своего труда в благодатную почву родины, – «хотя и поздно, а у меня вырастает, но почему же вот эти настоящие сеятели бродят по всей нашей земле, и все нет им земли, чтобы посеять свое зерно, и как тут быть» [7, с. 114]. Евангельская притча о сеятеле в романе «Кащеева цепь» становится философским камертоном, с которым измеряет автобиографический герой М.М. Пришвина смысл своего бытия.

Еще в Сибири заинтересовавшись социалистическими идеями, христианскими по своей сути, вступив в «школу народных вождей», Михаил Алпатов после возвращения на родину под влиянием Ефима Несговорова штудирует марксистскую литературу, проходит череду мировоззренческих искушений, главное из которых было искушение землей, о которой спорили люди самых разных политических убеждений, уверенные, что только они знают истину и являются настоящими спасителями отечества. «Сколько затрачивается золотого времени на пустые споры с народниками и между собой! Явно спорят потому, что каждому хочется быть умнее другого, а со стороны кажется, будто они никак не могут поделить чужого добра. Это искушение Алпатов сразу устранил от себя твердым решением считать себя не вождем, а рядовым, в этом, думал он, и есть отличие пролетарского вождя от феодального и буржуазного» [7, с. 205]. Каждый честный человек, полагал он, должен своим трудом по мере сил изменять мир в лучшую сторону, приближать заветный коммунизм. «У Маркса наше дело точно определено: мы должны облегчить роды истории. Разве это маленькое дело?» [7, с. 206]. Но такая позиция интеллигента, сторонника «малых дел», как показали последовавшие за октябрьской революцией события, была не просто весьма уязвимой, а чреватой трагедией.

Свое видение этой трагедии представил А.И. Солженицын не только в эпопее «Красное колесо», где дается широкомасштабная эпическая картина русской истории начала ХХ века, но и в одном из двучастных рассказов «Эго» (1995). Его главный герой, тамбовский интеллигент-демократ Павел Васильевич Эктов, еще до германской войны решивший «быть “культурным работником” на поприще “малых дел”» [10, с. 12], развивая сельскую кредитную кооперацию, был убежден в том, что «мелкая личная помощь человека человеку» «может оказаться путем куда поверней всемирного перескока к окончательному счастью» [10, с. 12], которое обещают представители «пролетарской власти, никогда не поделившейся с крестьянами ни солью, ни мылом, ни железом» [10, с. 13]. Декрет о земле, принятый на Втором съезде советов, оказался для крестьян, поддержавших революцию 1917 года, величайшим искушением и обманом. Большевики повсеместно стали организовывать заградотряды и продотряды, «отбиравшие у крестьян зерно и продукты» [10, с. 13], проливавшие ни в чем не повинную кровь простых тружеников. «Отначала крестьяне поверить не могли: что ж это такое вершится? Солдаты, вернувшиеся с германского фронта, из запасных полков и из плена (там их сильно обделывали большевицкой пропагандой), приезжали в свои деревни с вестью, что теперь-то и наступит крестьянская власть, революция сделата ради крестьян: крестьяне и есть главные хозяева на земле» [10, с. 13-14]. Но это была иллюзия, сознательная идеологическая диверсия, направленная на искоренение вековых земледельческих идеалов. «Свой хлеб не сеяли – на наше добро позарились?» – возмущались мужики. – «А Ленин говорил: кто не пахал, не сеял – тот пусть и не ест!» [10, с. 14]. Выходит, «произошла измена! Ленина в Кремле подменили!» [10, с. 14].

Мотив подмены в рассказе выступает сюжетообразующим и реализуется во всех возможных семантических вариантах и вариациях, достигая трагической кульминации политико-государственного масштаба: происходит подмена ценностей революционерами-большевиками, изменившими своим демократическим декларациям, подмена классового врага, которым оказываются не буржуазия и дворяне, а стомиллионное крестьянство, пытавшееся под руководством А. Антонова оказать большевикам в черноземной России отпор, но жестоко подавленное и растоптанное. Морально растоптан оказался и Павел Эктов, примкнувший к восставшим крестьянам, арестованный, посаженный в лубянскую тюрьму, но поддавшийся своим частно-человеческо-эгоистическим слабостям (оправдав свое прозвище – Эго), начавший сотрудничать с чекистами и вернувшийся на Тамбвощину вместе с «головорезами»-кавалерийцами Г. Котовского, прикинувшимися белыми казаками, чтобы под видом продолжения борьбы с большевиками уничтожить своих товарищей. Не только страх за близких, жену и дочь («И Полину же потом пристрелят. И Маринку не пощадят» [10, с. 24]) толкает Эктова на сговор с большевиками («И уж какую такую пользу он мог сейчас принести красным?» [10, с. 24], но то самое искушение землей, которую коммунисты обещали сделать всеобщим достоянием: «Может быть, и правда: мы, интеллигенты старой закалки, чего-то не понимаем?» [10, с. 24].

Большевистский лозунг обобществления земли и всего хозяйства сам по себе вызывал одобрение у евразийцев. П.Н. Савицкий в статье «Идеи и пути евразийской литературы», обобщая документы первого съезда евразийской организации (Прага, 1932), цитировал декларацию: «Евразийцы признают, что социальный строй должен быть служебен в отношении интересов трудящихся» [9, с. 530]; в России должна быть национализирована земля и создано «государственное хозяйство». «Однако, оно не совпадает с представлением о нем коммунистов. Евразийское плановое хозяйство “вместо того, чтобы подавлять всеми средствами частную хозяйственную инициативу, будет использовать ее и направлять на служение целому”» [9, с. 531]. Но такой евразийский проект обустройства русской земли так и остался прекрасной мечтой, еще не воплощенной в реальности, наполненной драматическими, а порой и трагическими искушениями, о которых писали Л.Н. Толстой, М.М. Пришвин и А.И. Солженицын.

Литература

1. Бердяев Н.А. Евразийцы // Путь. – 1925. – № 1. – С. 134-139.

2. Бердяев Н.А. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. – М.: Философское общество СССР, 1990. – 246 с.

3. Борисова Н.В. Лев Толстой в художественном сознании М. Пришвина // Наследие Л.Н. Толстого в гуманитарных парадигмах современной науки: Материалы XXXIV Международных Толстовских чтений. – Тула: Изд-во ТГПУ им. Л.Н. Толстого, 2014. – С. 89-94.

4. Ключевский В.О. Русская история. – М.: Эксмо, 2005. – 912 с.

5. Кнорре Е.Ю. Идеал нового «мы» в дневниках и художественных произведениях М. Пришвина 1914-1928-х гг. // Соловьевские исследования. – Иваново, 2015. – №3. – С. 130-142.

6. Мороз А. «От земли уродиться да в землю ложиться…» // Отечественные записки. – 2004. – №1. Электронный ресурс: http://www.strana-oz.ru/2004/1/ot-zemli-uroditsya-da-v-zemlyu-lozhitsya (Дата обращения 11.01.2018)

7. Пришвин М.М. Собр. соч.: В 8 т. – М.: Худож. лит., 1982. – Т. 2. Кащеева цепь; Мирская чаша; Произведения 1914-1923 годов. – 679 с.

8. Пришвин М.М. Дневники. 1928-1929. Кн. шестая. – М.: Русская книга, 2004. – 544 с.

9. Савицкий П.Н. Избранное. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – 776 с.

10. Солженицын А.И. Два рассказа // Новый мир. – 1995. – №5. – С. 12-50.

11. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. Т. 25. Произведения 1880-х годов. – М.: Худож. лит., 1937. – 914 с.

12. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. Т. 83. Письма к С.А. Толстой 1862-1886. – М.: Худож. лит., 1938. – 636 с.

13. Удодов А.Б. Образно-смысловые доминанты «русской картины мира» в романе «Тихий Дон» // Вестник Воронежского государственного университета. Серия: филология, журналистика. – 2015. – № 1 – С. 64-66.

14. Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. – М.: Наука, 1896. – Т. 10. Сочинения 1898-1903. – 495 с.

The eurasian context of the mythology of temptations earth in prose by L. N. Tolstoy, M. M. Prishvin, A. I. Solzhenitsyn

Abstract. Through a prism of the cultural and historical and moral and ethical ideas of eurasianism, a social and philosophical current of the Russian thought of a porevolyutsionny era, the prose of writers, genetically and ontologically implanted in the chernozem soil of Russian Podstepya, reflecting in the works on “the fate and the tragedy” of Russia as the original civilization which united the East and the West, Asia and Europe is considered in article. Whether on material of the “national” story of L.N. Tolstoy “It is necessary for the person of the earth much”, the autobiographical novel by M.M. Prishvin “Kashcheeva a chain” and one of “two-private stories” And. I. Solzhenitsyna of “Ego” is investigated the national marked temptation mytheme by the earth, boundless open spaces which for all the centuries-old history were not equipped by the Russian person directed in the spiritual search “for the horizon”, and therefore doomed to overcome tragic tests.

Key words: eurasianism, L.N. Tolstoy, M.M. Prishvin, A.I. Solzhenitsyn, mytheme, earth, temptation, Russian way.

Информация об авторе: Урюпин Игорь Сергеевич, профессор кафедры русской литературы МПГУ, доктор филологических наук.

Information about author: Uryupin Igor. S., professor of Department of Russian literature, Moscow Pedagogical State University, doctor of philological sciences.