Текст книги "Покорители студеных морей"

– Причина в чем? – спокойно спросил владыка.

– Кричали мужики, будто земли их исконные, угодья бортьевые да ловли рыбные монастырь своевольно захватил – вся причина в том.

Владыка молчал, ничем не высказывая своих мыслей.

– Накорми чернеца, отче! – сказал он появившемуся в дверях казначею. – А ты приберись с дороги, брате, отдохни.

Стало тихо. Евфимий, творя молитву, беззвучно шевелил губами. Скрипнула дверь. В горницу вошел боярин Борецкий.

– Благослови, владыка!

Словно не слыша, Евфимий долго смотрел на Борецкого. Казалось, он видел его первый раз.

– Садись, боярин.

– Зачем звал, владыка? – спросил Борецкий. Он осторожно присел на край скамьи, будто боясь сломать ее.

– Так, боярин… – гневно начал Евфимий. – Против Новгорода, господина твоего, против Софии святой! Людей русских врагам продаешь!

– Облыжно то, владыка! – поднялся с места Борецкий. – Против Новгорода никогда думы не держал.

– Лжешь! – не сводя глаз с Борецкого, крикнул владыка. – Почто холопа Вьюна да толмача к свеям слал? Борецкий побледнел.

– В Ладогу посланы те люди, владыка. Купцам ганзейским уважил, просили с товарами послать, мешкоты купцы боялись…

– Миланио, лекарь твой, – не слушая боярина, перебил Евфимий, – тех слуг сговорил.

– Неповинен, владыка. Без ведома моего эти дела! – смотря в глаза Евфимию, твердо ответил Борецкий. – Богом клянусь!

Владыка заколебался.

– И купцов московских не по твоему слову в Торжке сгубили? – подумав, спросил он. – Тоже богом, боярин, клясться будешь?

– Виновен, владыка, московскому князю бревно под ноги подкатил. Не хотел помоги из княжьих рук. Добра Новгороду хотел! – страстно заговорил Борецкий. – А вече против пошло, не сумели с мужичьем сладить. С тем смирился.

– Москвы испугался, а купцов ганзейских на шею Новгороду посадить похотел… Я князю не заступник, – уже спокойно сказал Евфимий, – пусть сам правду ищет.

– А ежели лекаришко Миланио что от себя писал, завтрашнего дня ему не видеть! Дозволь, владыка, домой! – Руки Борецкого дрожали.

– Подожди, боярин, – ответил владыка, – не торопись… – Евфимий верил и не верил Борецкому. – Дело к тебе есть… – наконец решился он. – Пльсковичи помоги просят. Божьи лыцари внове мир порушили, землю православную разоряют.

– Сам пойду. Овинов, Своеземцев, Арбузьевы, другие не отстанут, – откликнулся Борецкий. – Конное войско вготове стоит. Охочих людей у нас довольно.

– Хорошо. Спасибо, боярин… На вече людей подыми… – Владыка помолчал. – Еще дело есть, боярин.

– Что за дело, владыка? – с готовностью спросил Борец-кий.

– Кои людишки в поганстве живут, – начал Евфимий издалека. – На Шелони, в ночь на праздник рождества Предтечи, по селам кумиров поминают, в бубны и в сопели и гудением струнным и всякими неподобными играми сатанинскими тешатся, бесовские песни поют. Мужи и жены пиры творят и пляшут срамно. И в другие святые праздники кумиров поминают. Срамно же… – Он остановился и посмотрел на Борецкого.

Борецкий смиренно слушал.

– Церкви святой от сих дел великое поношение… Монастырь наш на Шелони те безбожные мужики сожгли, старцев многих, игумна жизни лишили. Знаю, боярин, там земли твои близко. Отпиши, пусть воров уймут, за дела богопротивные в железа их заковать повели да в ямы на чепь, как собак, посадить. Помни, боярин, о завтрашнем дне! – подняв руку, торжественно сказал Евфимий. – Церкви поможешь – многие грехи тебе простятся.

«Видать, не обойтись без нас владыке, – думал Борецкий. – В покорении и послушании мужиков держать – твердая рука надобна, а у тебя дрожат руки-то. И для нас многополезна святая церковь: где силой не возьмешь, люди слову божьему внемлют. Птицу кормом, а человека словом обманывают… а о смерти рано мне думать. Чей день завтра, а нынче наш, – продолжал рассуждать боярин. – Нет, владыка, уж лучше так: сегодня мне, завтра тебе». А вслух сказал:

– Сделаю, как велишь, владыка. А с мужиком я сам расправлюсь. Не придется им боле монастыри жечь.

– Иди с богом, боярин, верю тебе, – решил Евфимий. – Однако честь свою пуще глаза береги. Дела те воровские на вече поведай… Пусть казнят злодеев.

* * *

– Позвать Миланио! – загремел Борецкий.

Зная крутой нрав боярина, холопы сломя голову бросились исполнять приказ.

– Ну подожди, мерзавец! – рычал Борецкий, сжимая кулаки. – Я покажу, как писать грамоты. Ты мне все поведаешь, друг Миланио. За услугу я плачу только чистой монетой.

В гневе боярин не заметил, как слегка шевельнулась бархатная занавеска у окна. Когда Борецкий повернулся спиной, Миланио, словно тень, выскользнул из горницы и бросился к потайному ходу. Пока слуги, сбившись с ног, искали по всему дому венецианца, он успел добраться до ворот Готского двора.

Прежде всего Миланио решил предупредить Шоневальда.

– Надо бежать из Новгорода, ваше священство, бежать как можно скорее! – повторял он. – Наших гонцов схватили, ваша милость, а в Новгороде мертвого заставят говорить правду. Надо бежать!

Шоневальду передался страх венецианца.

– Они не посмеют хозяйничать здесь! – бледнея, воскликнул он. – С древнейших времен этот двор неприкосновенен… Беседу неожиданно прервал ольдерман двора Юлиус Мец.

– Пришли русские, – сказал он, войдя в горницу. – Они говорят, что у нас скрывается врач боярина Борецкого. Если мы его не выдадим, русские грозят взять силой… Вы Миланио, господин? – вежливо обратился он к венецианцу.

Миланио умоляюще смотрел на Шоневальда.

– Да, это Миланио! – не раздумывая, сказал орденский посол, указав пальцем на венецианца. – И мне кажется, что он не должен пользоваться защитой нашего двора.

Миланио понял, что все кончено.

– Прощайте, ваше священство! – с презрением сказал он. – Пусть вам воздается по заслугам… Я уйду с вашего двора, – обратился Миланио к ольдерману и, не проронив ни слова, удалился.

Шоневальд стоял у окна и следил, как щуплая фигурка венецианца пересекла двор и скрылась в воротах.

«На что надеется этот разбойник? – думал он. – Неужели рассчитывает на милость Борецкого? Или, может быть, решил перед смертью поиграть в благородство?»

Придя в себя, Шоневальд стал обдумывать план бегства из города.

Сначала он решил бежать на Псков переодетым, но тут же отбросил эту мысль.

– Не пройдешь ворота – схватят… – вслух рассуждал орденский посол. – Надо придумать другое. Но что?..

Долго он перебирал в голове всякие способы. Неожиданно вспомнил про Иоганна Фусса.

– Он должен спасти меня! – вслух сказал Шоневальд и, позвав в окно проходившего по двору слугу, попросил пригласить купца.

Иоганн Фусс не замедлил явиться. Робко взглянув на Шоневальда, он сказал:

– Я здесь, ваша милость.

– Господин купец, – без обиняков начал Шоневальд, – мне грозит опасность. Я должен тайно выехать из этого проклятого города. Помогите мне! – Он замолчал, не спуская глаз с купца.

– Как я могу помочь, ваша милость? Я бедный купец! – воскликнул пораженный Фусс.

– Подумайте, Иоганн Фусс, – вкрадчиво отозвался Шоневальд, – подумайте, сын мой. Церковь никогда…

– Ваша милость – перебил купец, – может быть, я смогу достать для вас русскую одежду. Мой друг, русский…

– Это исключено… – разочарованно протянул Шоневальд. – Это исключено, милейший. Городские ворота всегда хорошо охраняются, а сейчас… нет, это немыслимо… Подумайте хорошенько, господин купец! —Теперь в голосе посла послышалась угроза. – Вы ведь хитры на выдумку. Я помню, как вам удалось одурачить всех. Тогда вместо сельди вы провезли русским оружие.

– Ваша милость, я придумал! – радостно завопил Фусс. – Я могу вывезти вас из города в большой бочке. Я купил несколько бочек осетровой икры. Но… икра очень дорогой товар, ваша милость, а в бочке полных пятьдесят новгородских пудов…

Послу мало улыбалось подобное путешествие, но, поразмыслив, он понял, что другого выхода нет.

– Сколько стоит икра? – спросил он.

Иоганн Фусс долго колебался с ответом, что-то подсчитывая в уме.

– Я даю двадцать талеров, господин купец. Думаю, этого достаточно, – гордо сказал Шоневальд. – Двадцать талеров!

– Двадцать талеров, ваше священство!.. Только одна икра стоит сто талеров… Но для святой церкви я сейчас же выброшу икру и приготовлю все для вашего путешествия.

– Господин Шоневальд! – послышался за дверью испуганный голос. – Господин Шоневальд!

Дверь распахнулась, и тучная фигура Юлиуса Меца снова появилась на пороге. Громко охая, он долго не мог отдышаться.

– Господин Шоневальд… простите… Несколько русских стоят у ворот, с ними тысяцкий. Они грозятся причинить худо нашему двору, если мы вас не выдадим.

Шоневальд побледнел.

– Ска-жите, – заикаясь, ответил он, – ска-жите, что я уехал… Клянусь вам, что меня через час здесь не будет! Но если вы предадите меня, то…

– Хорошо, ваша милость, я скажу, что вас нет, но это не удовлетворит новгородцев. Они придут в большем числе… и тогда…

– Через час, – перебил Шоневальд, – вы можете открыть ворота, пусть ищут. Я буду уже далеко.

Ольдерман больше не спорил – он поклонился и вышел из комнаты.

– Вы видите, господин купец, надо торопиться! – С этими словами Шоневальд передал Иоганну Фуссу золото.

Купец молниеносно исчез.

Когда к Готскому двору снова подошли вооруженные новгородцы и предводитель грозно потребовал открыть ворота, старшины ганзейских купцов немедленно впустили отряд; они предложили осмотреть двор, поклявшись, что Шоневальда нет. Уже на следующий день Иоганн Фусс погрузил на большую колымагу несколько тяжелых бочек с осетровой икрой. Он благополучно провез их через Словенские ворота на берег Волхова и не уходил с пристани до тех пор, пока его товар осторожно не погрузили на карбас.

А слуга Фусса, заплатив изрядную сумму гребцам и лоцману, в полдень отплыл на Ладогу. Он удобно расселся на постланном между бочками сене и с аппетитом уплетал дорогую черную икру, удивляясь щедрости хозяина.

Глава XIV. КОНЕЦ ФЕДОРА ЖАРЕНОГО

Расставшись с Медоварцевым у старой корчмы на реке Амовже, отряд Федора Жареного на пятый день пути прибыл к Ливонскому замку.

Кормщики поставили груженные воском суда в небольшой заводи у Девичьей горы, как раз напротив крепости Нарвы. Здесь Федор Жареный решил переждать время, узнать про заморские корабли, куда и когда они уходят.

Оставив за себя бывалого старика Куприяна, Жареный вместе с толмачом собрался на другой берег.

Они присмотрели рыбацкую лодку, наполненную свежей, только что выловленной рыбой; суденышко стояло у деревянного причала. Рыбаков было двое: один разбирал весла, а другой отвязывал от толстого бревна веревку, которой крепилась к берегу лодка.

– Эй, ребята! – закричал Жареный рыбакам. – Далече ли в путь собрались?

– Недалече, – откликнулся один из мужиков, подняв лохматую голову. – На ливонский берег, в крепость, рыбу продать.

– И нам в крепость! – повеселел Жареный. – А много за провоз возьмете?

– Садитесь, платы не спросим, – ответил тот же лохматый рыбак, – не велик труд. Нам все одно в город.

Новгородцы осторожно, стараясь не топтать трепетавшую рыбу, перебрались к кормовой скамье. Рыбаки, тут же взявшись за весла, погнали лодку к ливонскому берегу.

– Сей день утром немецких рыцарей на тот берег везли. Пустые, без товаров ехали, – сказал один из рыбаков.

Гребцы усиленно работали веслами: в этом месте быстрина сильно относила лодку назад.

– Немецкие рыцари? – встрепенулся Жареный. – А не заметил ли ты, друг, меж тех немцев горбатого купца?

– Горбатого не видал, – помолчав, ответил рыбак. – За главного у них был рыцарь. Лицо саблей накрест посечено. Спрашивали нас про купцов новгородских – не проезжали ли-де по здешним местам.

Новгородцы молча переглянулись.

«Надо быть, прошлой ночью обошли нас немцы у большого порога», – подумал Жареный.

Он смотрел на приближающиеся каменные стены Ливонского замка, на крыши чужих домов, на большой герб над воротами; на гербе был изображен щит, а на щите – крест и цветы шиповника. И вдруг как-то сразу тревожное, тоскливое чувство охватило Федора.

– Стеречься надо бы, Федор Тимофеевич, – сказал толмач Аристарх, которому передалась тревога Федора Жареного. – Недаром говорят: чужая сторонушка без ветру сушит, без мороза знобит. На чужой стороне и дите – ворог.

Жареный ничего не ответил, он думал, как быть.

Крупная рыбина встрепенулась и громко забила хвостом.

– Ишь, как ее разобрало! – сказал лохматый рыбак, глядя, как бьется в лодке рыба. – Назавтрие утром три заморских судна из города выйдут, – вытирая пот с лица, продолжал он рассказывать новости. – Два судна колываньских купцов и одно из Любека-города сейчас в амбар товары выгружают, а четвертый корабль в Усть-Нарове должен стоять, вчера из города вышел. Тот порожний, этих вот ожидает… – Рыбак кивнул головой на торчащие впереди корабельные мачты. – Один немец в море не выходит – разбойников боится.

– Вот что, ребята, – неожиданно произнес Жареный: – я беру рыбу. Вези нас в обрат, на русский берег.

Рыбаки перестали грести, от удивления разинув рты. Недоумевал и толмач Аристарх.

– Всю рыбу берешь? – недоверчиво переспросил лохматый и почесал затылок огромной лапищей с присохшими на пальцах чешуйками.

– Всю, всю! – отозвался Жареный. – Да греби шибче, ребята, а то скоро в море нас река вынесет, – пошутил он.

И правда, сильным течением лодку далеко отбросило от Девичьей горы.

Мужики нажали на весла, под кормой забурлила, запенилась вода.

– Зачем всю рыбу взял, Федор Тимофеевич, – удивился Аристарх, – куда ее? По такой жаре завтра провоняет.

– Эх ты, беспонятливый! – шепотом ответил Жареный. – Надумал я прямо в устье спуститься и, пока немцы здесь прохлаждаются, в море выйти.

– Так, так, – старался понять Аристарх.

– А рыбу беру потому, – еще тише продолжал купец, – чтоб мужики про нас слух в замке до время не пустили. Понял теперь?

Аристарх кивнул головой и улыбнулся.

Причалив к пристани и рассчитавшись с мужиками за рыбу, Федор Жареный взобрался на свое судно и подозвал дозорного.

– Первые петухи в полночь кричат, – наказывал он, – вторые – до зари, а третьи – в зорю. Такты народ ко вторым петухам подымай… Ну, а теперь отдыхать, ребята.

Люди стали располагаться под открытым небом. Когда зажглись костры и потянуло вкусным запахом, к лагерю стали собираться любопытные жители. Начались разговоры о житье-бытье.

– Плохо живем, – жаловался старик, шамкая беззубым ртом и брызгая слюной, – ой, как плохо! Обижают нас божьи лыцари, в лесу спасаемся… – И он показал дрожащей рукой на видневшийся у холма дремучий лес. – Не приведи бог, ежели какой лыцарь в реке утопнет али в лесу сгибнет – мы и знать про то не знаем и духом не ведаем, а с нас спрос… А из леса вернешься, головни одни на пепелище, только крест на шее есть.

– Пока пльсковичи оборонять соберутся, в лесу насидишься, – глухо отозвался молодой парень.

– Милостивые, попа бы нам! – молила старушонка с красными, слезящимися глазами. – Во Пльскове, говорят, без места-то их много ходит, а наш вконец спился и службу всю забыл. Помогите, милостивые!

Расталкивая толпу, к лагерю пробиралась молодая женщина в чистом холщовом платье.

– Знахаря у вас нет ли? – поправляя аккуратно повязанный платок, робко обратилась она к Жареному.

– Нет, милая, знахаря, – ласково ответил купец, – а что за беда у тебя – али мужик занедужил?

– Сынок у нас помирает, – всхлипнула баба, – что уж только с ним не делали! Родился он слабеньким, кричит и кричит, а сна вовсе нет. Вчерась в хлебный каравай запекли, бабка-ведунья присоветовала…

– Кого запекли? – встрепенулся Жарений.

– Ванюшку, сыночка нашего. – Баба стала всхлипывать чаще. – А теперь, опосля горячей печи, он и кричать перестал, красный весь, хрипит у него в середке, глазок вытек, а ведь что василечки глазоньки-то были.

– Сгубили свое дите! – сказал Федор Жареный, с ужасом смотря на бабу. – Теперь и знахарь не поможет. Попа надо звать.

Баба покачнулась, завыла в голос, соседи подхватили ее и повели домой, а в ушах у Федора Тимофеевича долго еще раздавались ее визгливые вопли и причитания.

Время близилось к полночи. Лагерь спал мирным сном. Жители деревушки давно разошлись по домам. Не спалось Жареному. Долго он ворочался и слушал, как дозорные перекликались и стучали в щиты.

«Все равно не заснуть, – решил Федор Тимофеевич, – пойду поброжу, что ли. Ночь-то уж светла больно».

С трудом натянув ссохшиеся у огня сапоги, он направился к вершине холма.

Отсюда как на ладони была видна река Нарова, серьгой охватившая высокий холм. Каменистые берега сжимали русло, река стремительно неслась, вспенивая мутную воду. Напротив виднелись кирпичные башни и стены Ливонской крепости, а за стенами – десятки острокрыших домиков, густо посаженных один подле другого. Под ногами, в небольшой бухточке, стояли две малые лодейки, несколько мелких суденышек были вытащены на берег и лежали вверх дном.

– Здесь конец земли русской, – вслух сказал Жареный, глядя на реку, – а дале немцы.

– В прежние-то времена, господине, славяне по всему поморью, до доньской земли, жили, – услышал купец хриплый голос.

Обернувшись, он увидел одутловатое, бледное лицо, заросшее рыжими волосами. Свалявшаяся неопрятная борода густо росла сразу от ушей. Незнакомец был огромного роста. Рваные и грязные тряпки едва прикрывали тело. Тяжелый, смрадный дух шел от него.

Незнакомец нетвердо держался на ногах. Странно было видеть у него на груди большой крест, говоривший о духовном звании.

– Лыцарей божьих, сих лютых зверей, кои веру Христову дубинами вбивают, не знавали в досельные времена у нашего моря, – продолжал говорить незнакомец, показывая гнилые зубы и дыша перегаром.

– Кто ты? – отступив на шаг, удивленно спросил Жареный.

– Здешнего божьего храма святитель, – последовал ответ, – хмельное люблю. Каюсь в непотребстве, а совладать с собой не волен. Потому и обличье пасторское потерял… – Он пошатнулся. – Да ты не бойся, не пьян я, – продолжал незнакомец, – не тот ведь пьян, кого двое ведут, а третий ноги переставляет, а тот, которому заживо ворон глаза выклюет. Так-то у нас говорят.

Жареный долго молча смотрел на страшного пастыря.

– И сон меня не берет, – снова захрипел поп. – Ночи светлые ныне, я и хожу. Вчера вон видел, рыбаки немцев на тот берег везли.

– Немцев, божьих рыцарей? – встрепенулся Жареный. – Много ли?

– Да не то чтобы много, а десятка два будет. Вооружены все, а товаров с ними нет. Я немецкую речь знаю, – продолжал он, усаживаясь на каменную глыбу, – недаром в этих местах двадцать лет живу. Слышал, что лыцари промеж себя говорили… Шумит падун, – переменил он разговор, – шумит, и устатка на него нет.

Сюда, к Девичьей горе, явственно доносился шум водопада. Звуки бьющейся о камень воды то удалялись, то стихали. Ночь была тихая. Заглушая шум водопада, где-то далеко пропели полуночные кочета. Но природа мало интересовала сейчас купца.

– Слыхал, говоришь, немцев? – едва сдерживая себя, спросил он. – А что слыхал?

– На медовуху пожертвуй, купец, – хитро подмигнул Федору поп, – все расскажу.

Жареный, не раздумывая, бросил монету.

– Ладно, – поймав ее на лету, сказал поп. – Скажу теперь. – Он помолчал, испытывая терпение Жареного. – Хмельные лыцари были, бахвалились, что новгородских купцов перехватят. Упредим-де наших кормщиков, никуда купцам не уйти.

«Накликал проклятый горбун, прав Медоварцев», – тоскливо подумал Федор Тимофеевич.

– А еще что про купцов говорено? – вслух спросил он.

– Больше не слыхал про вас разговору… – ответил поп, испытующе глядя на Жареного. – А ты, господин купец, что делать теперь думаешь? – Поп помолчал. – Скажи, не таись, может, и я чем помогу.

«Дождешься от тебя помощи, – глядя на опухшее от пьянства лицо, думал Федор Тимофеевич. И вдруг мелькнула догадка. – Неспроста поп выспрашивает, нет, неспроста. Ну и поп, хоть и крест оставил, а душу, видать, пропил». Он в ярости двинулся было на пьяницу, но удержался и взял себя в руки.

– Устали мы, – с безразличным видом сказал Федор Тимофеевич. – В дороге-то, сам знаешь, как намаешься. Обезножели, пока пороги ваши обходили. Поганая река, товары больше на себе нести пришлось. Теперь отдохнем денек-другой, а там виднее будет – само дело покажет.

Федор Тимофеевич притворно зевнул и добавил, крестя рот:

– Во как в сон потянуло! Лягу ужо, так до обеда и на другой бок не повернусь с устатку-то… Ну, спасибо за добрую беседу. – И, кивнув попу, Жареный стал спускаться к реке.

– Не верь, купец, завтрашнему дню, обманет… – с усмешкой пробормотал поп.

Постояв еще немного, пока купец не скрылся из виду, он кинулся вниз к реке, к стоявшему с другой стороны мыска небольшому карбасу.

Когда пропели третьи кочета, два судна купца Жареного быстро шли по течению. Мрачный Ливонский замок давно скрылся из виду. Гребцы дружно ударяли веслами. Кормщики, налегая на тяжелые потесиnote 48Note48
  1 Тяжелые потеси; потесь – большое еловое весло на барках, около 20 метров длины, с широкой лопастью; заменяет руль. Иногда их бывает два: с кормы и с носа.


[Закрыть], весело покрикивали на дружинников.

Вот и река Россонь широким рукавом влила свои воды в Нарову. На стрелке раскинулось большое русское село. Здешние жители занимались постройкой речных и морских судов.

Острые глаза Жареного еще издали различили среди рыбачьих русских судов кургузый корпус немецкого корабля. Развернувшись, карбасы Федора Жареного вошли в Россонь и, найдя место потише, стали на якоря.

Не теряя ни минуты, Жареный велел спустить на воду лодку; кликнув толмача и двух гребцов, он уселся за руль и поспешил к ганзейскому кораблю.

Несколько хороших взмахов веслами, и лодка стукнулась о толстые доски обшивки. Почти в тот же миг откуда-то изнутри раздался крикливый голос.

– Ругается кормщик, почему-де мы судно ломаем, – сказал толмач, обернувшись к Жареному.

– Брань на вороту не виснет, – ответил купец. – Пусть бранится, лишь бы для дела сговорчив был.

Купец с толмачом влезли по скобяной лестнице на палубу «Быстрого оленя» и столкнулись с полным, круглолицым моряком.

Новгородцы вежливо поклонились.

– Из лучших торговых людей, новгородский купец, – представил Аристарх Жареного.

Толстяк не замедлил поклониться в ответ.

– Господину купцу нужен хозяин, – говорил Аристарх.

– Я хозяин этого судна, – ткнув себя в грудь, с достоинством изрек мореход. – Я Ганс Штуб! Чем могу служить господину купцу?

– Скажи ему, Аристарх, – медленно говорил Жареный, – купец-де хочет отвезти свой товар в Любек. Товар у него – чистый воск, а другого товару нет.

– Хозяин спрашивает, – переводил Аристарх, – сколько пудов воску хочет везти уважаемый купец?

– Сто капей у меня воску, а в капи двенадцать пудов новгородских, а ливонских восемь.

– О-о!.. – высокомерно сказал хозяин. – Это для меня небольшое дело. Мое судно берет груза много больше. У меня в трюме было шесть тысяч новгородских пудов соли, – хвастливо продолжал он, – а судно не было загружено.

– А далече он соль возил? – заинтересовался Федор Жареный.

– В Новгород вез, – откликнулся разговорчивый немец, – да новгородцы наших ганзейцев обидели. Только подумать, соль на вес продавать заставляют, вино – полными бочками, а сукно – на обмер. Это несправедливое, нехорошее требование, как никогда раньше.

– Довольно вам на наших хребтах ехать, – рассердился Жареный. – Раньше-то вы на ластnote 49Note49
  Ласт – единица веса, около 120 пудов. Заимствована у голландцев.


[Закрыть] пятнадцать мешков с солью давали, а теперь двенадцать… Кто кого обидел?

– Перестань ты, ради бога, Федор Тимофеевич! Зачем немца тревожить?

– А ты не переводи, я в сердцах.

– Другие купцы, – помолчав, снова заговорил немец, – у Котлина тайно свой товар русским продали. Пфуй, как нехорошо. Я честный человек, я выгрузил соль в здешнем складе.

– Много ли товаров в сей год до Великого Новгорода не дошло, по пути застряло?

Ганзейский купец поднял глаза, словно призывая небо в свидетели.

– Склады в Ревеле и Риге забиты разными товарами. Две сотни судов, ежели не больше, повернули обратно. Я честный человек, я прямо скажу: для нас, купцов, это убыточно, это плохая торговля, – замотал он головой.

– Спроси, Аристарх, что он за провоз моего воска в Любек возьмет, – перешел к делу Жареный.

Немец помолчал, почесал за ухом, посмотрел за борт на шумевшую под коргом воду.

– Я честный человек, – начал он, – я буду доволен, если мне заплатят четвертую часть от цены за весь воск. Возить русский воск в такое время – опасная коммерция. Я честный человек, пусть мне поверит господин купец…

Ганзеец думал, что русский станет торговаться, и приготовился тут же сделать скидку, но, к его удивлению, Жареный согласился:

– Ну и гусь! С живого норовит шкуру снять. Пусть так, плачу. Переводи, Аристарх. А коли за провоз берет дорого, пусть хорошее жилье мне и моим людям даст. Пусть напрасно не стоит, а, погрузивши воск, в море немедля уходит.

Услышав, что новгородец согласен, хозяин оживился.

– Да, да, я честный человек, – затараторил он, – я дам хорошее жилье русским, пусть господин купец не беспокоится, а идти в море одному опасно – море кишит разбойниками. Лучше подождать другие попутные суда.

– Скажи хозяину, мои люди все хорошо вооружены и отобьют любых разбойников. Пусть он не боится.

– О-о-о, э-э-э!.. – на все лады долго повторял ганзейский купец, размышляя, как ему быть.

Наконец он решился: высокая плата за провоз перетянула.

– Хорошо, – сказал он. – Я честный человек. Я согласен выйти один в море: я знаю, новгородцы – смелые люди.

– Хорошо, очень хорошо! – повторял Федор Жареный, возвращаясь к своим судам и потирая от радости руки. – Теперь горбатому нас не достать. Погрузим воск – и в море.

Новгородцы перетаскали воск на ганзейское судно и прилегли отдохнуть. Жареному немец уступил часть своей каюты.

Выйдя на палубу, Ганс Штуб посмотрел на ветер, на воду, вызвал матросов и хотел было поднимать якорь и уходить в море, как вдруг большая рыбацкая лодка подошла к борту. На палубу поднялся человек в черном плаще с крестом, из-под которого торчал конец сабли. Он подошел к Гансу Штубу вплотную и, дохнув на него густым хмелем, негромко сказал:

– Где хозяин?

– Я хозяин, – откликнулся мореход. – Чем могу служить господину?.. – Мельком взглянув на незнакомца, он заметил, что лицо его когда-то было накрест рассечено саблей.

Незнакомец наклонился и что-то прошептал Гансу Штубу.

– О-о! – только и мог сказать немец.

– Пройдемте, дорогой хозяин, в укромный уголок – нас никто не должен слышать.

Хозяин повел незнакомца на нос, и там, усевшись на бухту толстого якорного каната, они начали тихо разговаривать.

– Нет, это невозможно! – привскочил Ганс Штуб, выслушав незнакомца. – Я не могу это сделать: я честный человек.

– Ганс Штуб, – повысил голос незнакомец, – вашего согласия никто не спрашивает! Мы приказываем вам! Покажите, где мы можем расположиться.

– Я не обязан выполнять приказы вашего магистра – я горожанин вольного города Любека. Я честный человек. Я буду…

– Мы не привыкли повторять приказания! – надменно оборвал купца незнакомец. – Если вы не хотите добром, то… – Он положил руку на рукоять сабли.

– Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, – вскипел Ганс Штуб, – я подниму крик, и русские превратят вас в трупы! Это было неожиданно. Незнакомец размышлял.

– Ганс Штуб, – пристально смотря на морехода, начал он, – в случае успеха весь русский воск вы можете взять себе. А сейчас вы, кажется, собрались уходить в море. И мы не намерены вам мешать.

– О-о!.. – раскрыл рот от неожиданности купец. – Воск я могу взять себе?!. О-о!.. Это меняет дело. Я не могу не выполнить приказа великого магистра – я честный человек… – Поманив за собой незнакомцев, он открыл дверь в небольшую конуру рядом со своей каютой. – Вот здесь, господа.

К вечеру Ганс Штуб умело вывел судно в открытое море. Обходя прибрежные мели, он замечал путь по двум приметным соснам со срубленными вершинами. Благополучно пройдя опасные места, он повернул судно на запад и поднял все паруса.

Судно шло близко от берега, повторяя все его извилины, Ганс Штуб, как и все мореплаватели того времени, боялся потерять из виду берег, чтобы не сбиться с пути. Берег тянулся однообразной желто-зеленой лентой – на желтом песке росли высокие сосны и мелкий кустарник.

Море успокаивающе действовало на людей Федора Жареного и на него самого. Все легко вздохнули, словно наконец избавились от страшной опасности.

– Опять день с ночью смежился, – задумчиво глядя на черную воду, сказал Аристарх. – Хвали день ввечеру, а жизнь перед концом! Так, что ль, старые люди говорят? Выходит, Федор Тимофеевич, день хвалить можно – удачливо все у нас вышло.

– Этот день год на мои кости накинул, – отозвался Жареный.

– Федор Тимофеевич, – спросил кто-то, – сколь ходу отседа до Любека? Долго ли плыть будем? Мопе тихое ноне.

– Трудно наперед говорить, – ответил Жареный. – Тихо море, поколе с берега смотришь. На морскую тишь да на бабю ласку не надейся, обманчивы.

Дружинники засмеялись.

– На здешнем море, слышно, разбойники лютуют, – обратился к Жареному молодой парень с лихо вьющимися кудрями.

– Не ходил я здесь. В полуночном крае, в студеных морях бывал. Мореходы там разбойников не страшатся.

– Я про тутошних разбойников наслышан, – вступил в разговор Аристарх. – В Пльскове юрьевский купец на торгу рассказывал, будто жил кузнец-литовин, силы непомерной человек, однажды в сто лет земля таких родит. И будто попы римские его охрестить надумали: в поганстве он жил и другой веры не хотел. И охрестили: отца его и мать живьем спалили, а ему каленым железом правый глаз выжгли, на чепь посадили. Назавтрие другого глаза хотели лишить, а он чепь порвал и из ямы убег…

Аристарх посмотрел на плотно обступивших его внимательных слушателей.

– Вот этот литовин в морских братьях объявился. Сначала простым разбойником был, потом вроде как в старших ходил, а сейчас главный ватажник. На знаменьях у них, – понизил голос рассказчик, – вместо ликов святых угодников жук черный большой, и в нем, в жуковине, говорят, вся сила.

– А живут те разбойники где? – спросил кудрявый парень.

– Живут? Живут в свейской стороне, на морском острове, корабли немецких купцов стерегут, кои в Новгород с товарами правят,

– А наши, Великого Новгорода, корабли?

– И наших купцов, ежели на запад идут, не помилуют.

К полуночи с моря подул свежий ветер, судно, легко покачиваясь на небольшой волне, прибавило ходу. Палуба давно опустела. На корме два человека ворочали тяжелый руль. Помощник Ганса Штуба, высокий пожилой немец, переминался с ноги на ногу и зябко кутался в плащ.

В каюте кормщика тихо. В углу на овчине раскинулся Жареный, сладко похрапывая в предутреннем сне. За перегородкой вздыхал и покашливал хозяин.

Но вот в дверь тихо постучали два раза, потом еще два раза. Ране Штуб бесшумно, словно привидение, открыл дверь.

Три темные фигуры проскользнули в каюту и крадутся к постели Федора Жареного. Дрожа всеми суставами, прижался в углу хозяин Ганс Штуб, и кажется, его побелевшие губы шепчут: «Я честный человек, я честный человек».