Текст книги "Кольцо великого магистра"

И власть папы Урбана VI пошатнулась в Польше. Климентий VII, антипапа из Авиньона, старался еще больше ее раскачать. Он обратился с заманчивым предложением к родственнику польского короля Казимира Великого, Владиславу Белому, князю из Гневкова. Князю Владиславу было много лет. Он давно отрекся от греховного мира и находился в монастыре. Но папа из Авиньона освободил старика от всех монашеских обетов и выдвинул его в соискатели руки и сердца тринадцатилетней Ядвиги. Владислав Белый, по замыслу авиньонского папы, должен сделаться польским королем.

Пришло время вмешаться римскому апостольскому двору.

Глава тринадцатая. СМЕРТЬ ПОСТУЧАЛАСЬ В КНЯЖЕСКИЕ ХОРОМЫ

Покинув пепелище литовского селения, московские бояре несколько дней шли лесами по едва заметным тропинкам. Они переправлялись вплавь через Неман, опять шли лесами. Иногда лошадям приходилось идти напролом по кустарниковым зарослям. Конь Василия Корня чуть не погиб в топком болоте. Руки и лица бояр были в царапинах. Андрейше досталось больше всех – он часто задумывался и не обращал внимания на ветки, хлеставшие его.

Когда всадники выбрались на дорогу и увидели огоньки Кернова, древней литовской столицы, на душе у них сделалось веселее. До Вильни оставались считанные версты. Дорога шла пашнями со скошенными и сложенными в копны хлебами, часто встречались многолюдные селения. В жаркий полдень бояре перешли вброд реку Вилию и очутились у дубовой заповедной рощи. Вдали, на зеленой горе, они увидели краснокаменный княжеский верхний замок с высокой башней.

– Господа купцы, – сказал проводник Любарт, – мое дело сделано, перед вами Вильня. Теперь я должен распрощаться. Моя родина, Жемайтия, восстала.

Не ожидая благодарных слов, он поклонился, повернул коня и ускакал. Бояре, не успев открыть рта, только покачали вслед головами. Расспросив встречного жителя, как лучше проехать, всадники проскакали через литовскую половину города и свернули на Замковую улицу. Улица оказалась немощеная, вся в рытвинах и ухабах. Только возле русских церквей и у гостиных дворов уложены бревенчатые мостовые.

Бояре остановились в доме у настоятеля православной церкви Пресвятые Троицы отца Федора, румяного и жизнерадостного человека. Поп был верным слугой бога и великого князя Дмитрия и обо всех литовских делах тайно давал знать в Москву.

Отпустив Андрейшу поглядеть на город, бояре вместе с отцом Федором заперлись в маленькой верхней горнице. Пододвинув гостям дубовую лавку и обмахнув ее полотенцем, поп скромно присел на самом кончике.

Посмотрев на Романа Голицу, он негромко спросил:

– Кто ты есть?

– Окольничий боярин московского князя Роман Голица, – ответил посол.

– Ага! – признал поп. – Говори, друже, здесь никто не услышит.

– От великого князя Дмитрия Ивановича ко князю Ягайле по вельми важному делу, – сказал боярин Голица.

– Грехи наши тяжкие, – покачал головою отец Федор.

– Ягайла сватает дочь великого князя Софью Дмитриевну, – переглянувшись с боярами, продолжал Голица. – Тебе одному, человече, о том сказано. Смотри не обмолвись – не сносить тогда головы, хоть и сан на тебе священный. А знать нам надобно, что на Литве про Ягайлу говорят.

– Грехи наши тяжкие, – опять сказал поп. Он волновался и потирал руки, будто ему было холодно. – Много натворил Ягайла, ох, много!.. Князь Кейстут убиен. То дело рук Ягайлы.

– А где князь, Витовт, сын Кейстута? – спросили в один голос бояре.

– Князь Витовт из темницы убег. Говорят, к немецким рыцарям переметнулся.

– А люди как? – спросил боярин Голица. – Помнят ли Кейстута?

– Жалеют люди Кейстута, шибко жалеют. Убийцы слух пустили, будто князь сам себя умертвил. Однако нет веры тому. На его похороны литовцев и жемайтов съехалось – беда, ни пройти, ни проехать. Жрецов целое войско. Плач, рыдания. Сожгли его по поганскому обычаю. Вместе с Кейстутом слугу его сожгли, охотничий рог, собак много, ну, и медвежью лапу.

– Медвежью лапу? – опять подал голос Роман Голица. – Лапу-то зачем, человече?

– По ихней вере бог на высокой горе восседает, а настанет время – и умершие, и живые все к нему на суд пойдут. Для того им когти нужны, чтобы сподручнее на гору взбираться. А на медвежьей лапе когти куда как хороши. – Отец Федор замолчал, задумался. – Сходственно с христианским учением о страшном суде, – сказал он и сам испугался. – Своих покойников жгут, – добавил поп. – Зело смрадная и богопротивная воня идет от тех костров.

– А скажи нам, человече, – спросил Роман Голица, – отчего крепка в Литве поганская вера?

Отец Федор задумался и опять стал потирать руки.

– Трудно дело, боярин, ответить на вопрос твой. Много ночей я не спал, все думал, отчего крепка их вера… Большая сила в руках великого жреца. Все жрецы – судьи, а великий жрец над ними судья. А у кого право людей судить, того уважают и боятся. В каждом селении свой жрец: и народ они судят, и знахари хорошие меж ними. – Отец Федор посмотрел на бояр. – Вот и забрал силу великий жрец. По-нашему выходит, он и князь, и митрополит… Тьфу, прости меня, боже! И светские, и духовные дела решает.

– А великий князь, а бояре? Не путаешь ли ты чего, человече? – покачав головой, сказал боярин Голица.

– Я и сам в сомнении великом. Князь как князь… Однако в Литве… как бы сказать… – отец Федор трудно подбирал слова, – князь будто военачальник. А великий жрец по все дни делами вершит.

– Как же терпит великий князь над собой жрецову волю? – негодовал Роман Голица. Он горячился и ерзал по скамье. Многое из того, что рассказывал поп, плохо понималось.

– Литва и Жемайтия одним законом живут, – старался растолковать отец Федор. – А закон тут – от поганства, и никто тот закон переступить не может. Богам угодно, говорит закон, чтобы великий жрец был верховным правителем и толкователем их воли. Вот я и думаю: что будет, если князь на войну позовет, а великий жрец воевать не захочет? Кого народ послушает? – Поп высморкался и стал потирать руки. – Окольничих бояр при дворе мало. У нас на Руси чем ближе к великому князю боярин, тем ему почетнее, а здесь не так. Хоть мал да беден, а сам себе князь и сидит среди дремучих лесов и болот. Сидит и в ус не дует. Позовет великий князь в поход, будет, жизнь не жалеючи, биться. А русские князья – данники литовского князя, – те по своим княжествам.

– По-твоему, человече, выходит, что нам не с князем, а с поганым жрецом надлежит посольское дело править, – сердито сказал боярин Голица.

– Князь князем, а великий жрец сам по себе, – рассуждал поп. – Теперь, правду сказать, легче князьям – все больше и больше силы берут. А почему? На русские земли надеются. Русские князья поганого жреца не поддержат… Чудные дела творятся в Вильне, – продолжал он. – Княгиня Улиана вместе с духовником своим всем вертит. Хотят окрестить они Литву и русские земли навек к себе привязать. Литву окрестить, а потом и Москву под свою руку.

– Вон куда матушка княгиня метит! – протянул боярин Голица. – Сильно, значит, в ней семя тверских родичей…

– Литву окрестить, а потом Москву под свою руку, – повторил отец Федор, – Княгиня Улиана твердая женщина. По ее слову Ольгерд для Литвы митрополита требовал, и патриарх не хотел, да сделал. Многие русские и литовские князья за Улиану стоят. А вот у жемайтов великий жрец верх взял.

– А великий князь Ягайла? – спросил Роман Голица.

– Ягайла материнскому слову послушен. Усерден в русской вере и поганство ненавидит.

– Значит, Литва скоро православную веру примет, так тебя, человече, понимать надо?

Отец Федор покачал головой, посмотрел на бояр грустными голубыми глазами.

– Так-то так, да римский папеж руку к Литве тянет, – тихо ответил он. – Недаром хлопочут в Вильне ихние черноризники. Вильня город большой, народу много всякого приезжает, и с бородами, и бритых, с одними только усами, как у котов и псов. Бритые, известно, басурмане и еретики.

Бояре навострили уши. Тяжело дышал пузатый Василий Корень.

– Скажи нам, человече, тверд ли на престоле князь Ягайла? – задал вопрос Голица. – Любят ли его бояре?

Московиты подвинулись ближе. Роман Голица, немного туговатый на слух, приложил ладонь к правому уху. Отец Федор подумал, помолчал, пожевал губами.

– За что его любить-то, – сказал он наконец. – Жемайтам он за убийство князя Кейстута не мил, русским – за дружбу с Мамаем. И великий жрец поганский на него зло имеет. В городе слух идет, что немецкие рыцари войной на Литву собираются… Нет, не тверд Ягайла на княжеском престоле.

– Спасибо тебе, человече, – сказал Роман Голица. – А еще тебя просим тайно оповестить княгиню Улиану Александровну о нашем приезде. Бьем ей челом, хотим видеть ее ясные очи…

Разговор в поповской горнице продолжался.

Выйдя на улицу, Андрейша услышал смех. Обернувшись, увидел в одном из окон пять поповен, розовощеких, как отец. Они хихикали и подталкивали друг друга локтем, лукаво посматривая на морехода.

Тоска железным обручем сжала сердце Андрейши. Вот они веселые, смеются, а Людмила? «Что я должен делать, как найти ее? – думал юноша. – И где искать? Жива ли она? А если жива, не попала ли в руки орденских солдат?» Мысль о Людмиле не выходила из головы. Он снова проклинал себя за согласие сопровождать бояр.

Андрейша вспомнил разговор со старухой на лесном пепелище. «Твоя невеста, – сказала она, – убежала в лес вместе с нашими девушками. Сидят они где-нибудь в кустах ни живы ни мертвы. Не беспокойся, скоро она вернется».

Андрейша умолял боярина Голицу переждать в поселке два дня, ну хоть бы один день или оставить его одного. Но княжеский посол был неумолим.

«Ты не сам по себе едешь, человече, а в посольской свите», – сказал он твердо. Однако согласился переночевать в лесу, а с рассветом ехать дальше. На прощание Андрейша просил старуху пересказать Людмиле, чтобы ждала его и что он скоро вернется. Старуха обещала.

Выходило, что прежде всего надо ехать в лес, на пепелище. Надежда, хотя и слабая, все же заставила сердце юноши биться сильнее. А если ее там нет? Он не хотел думать об этом. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, он без всякой цели стал бродить по городу. На кривой улочке Андрейша остановился у церкви святого Николая. Церковь была очень старая и неказистая.

– Еще и домов тут не было, а церковь стояла, – сказал пономарь в заплатанном, порыжевшем подряснике, заметив удивленный взгляд Андрейши. – В городе дела творятся, прости господи, – добавил он. Подождал немного, спросит ли его Андрейша, что за дела творятся в городе, и, не дождавшись, сказал: – Княгиню Бируту в мешке повезут на реку топить, подумай-ка, парень! Словно кошку али там собаку. Срамота… А народ любит княгиню. Слыхал я на торгу, будто ни один литовин не пойдет смотреть на казнь. Ихний великий жрец повелел… Ишь ты, богатей! – Сторож показал на серебристую кольчугу морехода с золотыми медведями.

– За что ее? – спросил Андрейша. Внезапно какое-то чувство подсказало ему, что он должен увидеть, как повезут княгиню.

– Поспорили меж собой князья, – равнодушно ответил сторож. – Кто власть в свои руки захватит, тот супротивников жизни лишает. С давних пор так повелось.

– Я могу видеть казнь? – спросил Андрейша.

– Православным не заказано. Торговых гостей литовцы уважают, и обиды от них нет. Однако лучше поберегись, парень, – добавил он, подумав. – Береженого и бог бережет.

Но Андрейша не стал слушать сторожа. Его томило предчувствие: что-то должно скоро случиться.

– Если хочешь посмотреть, как княгиню казнят, иди той дорогой, – показал пономарь, – выйдешь куда надо.

– Устоит ли далее церковь сия, не надо ли починки? – спросил Андрейша, собираясь уходить. – Возьми вот на святой храм. – Он протянул золотой.

– Стара церковь, свыше памяти человеческой, – ответил пономарь, – однако починки никакой не требует и простоит еще, дай бог, многие лета, лишь бы ее не трогать… А деньги давай, пригодятся: воздай тебе господи, о чем ты молишь, – добавил он, словно прочитав мысли морехода. – Уж больно ты лицом смутен, будто с похорон. Не печалься, бывает – и зернышко из-под жернова выскочит.

* * *

Постельничий Киркор шел из дворца великого криве. Сверток с княжеским бельем был завернут в чистое полотно, потом в промасленный холст и снова в полотно. Боярин засунул сверток за штаны и перетянул ремнем. Он был сам не свой от страха. Живот сводила судорога, он боялся отравленного белья больше, чем княжеского гнева.

Боярин еще не знал, что вскоре после его ухода княгиня Улиана обнаружила пропажу. Случилось так, что великий князь собирался в баню и ему потребовалась банная рубаха. Их должно быть шесть штук; одной в сундуке не оказалось. Тогда пересчитали подряд все белье. Ночную рубашку княгини Улианы тоже не нашли. И начался великий переполох. Вся дворцовая челядь и бояре были опрошены, никого не выпускали из дворцовых опочивален.

Киркор, ничего не подозревая, подошел к главному крыльцу княжеского замка. Знакомый стражник неожиданно преградил бердышом вход.

– Что несешь? – строго спросил он, показывая на распухший живот постельничего.

Киркор побледнел и схватился за сердце.

– Эй, – крикнул стражник своим товарищам, стоявшим поодаль, – сюда, ребята!

Стражники окружили Киркора. Стремянный великого князя боярин Лютовер рванул постельничего за одежды. Сверток упал на пол.

В этот момент отец Федор, празднично одетый, подошел к крыльцу. Увидев, что в дверях творится неладное, остановился. Сначала он было хотел уйти подальше от греха, но любопытство было сильнее. Из осторожности он чуть отошел в сторону и укрылся за поленницей дров.

Стражники схватили продолговатый сверток и хотели раскрыть его. Киркор, побледнев еще больше, испуганно крикнул:

– Не трогай!

Боярин Лютовер решил, что здесь не простое дело, а злое колдовство, и вызвал сокольничего боярина Сурвилла, ведавшего тайными делами.

Киркор не стал ждать допроса и пыток и сразу признался, что в свертке отравленная княжеская одежда.

Услышав шум, к сеням спустился великий князь Ягайла. Стражники распахнули перед ним дверь. На князе был красный кафтан, из-под которого сверкала кольчуга.

Когда Ягайла узнал, что его хотели умертвить отравленной одеждой, он пришел в страшную ярость.

– Раздеть его! – ткнул он на Киркора пальцем.

Стражники в один миг выполнили приказание князя, и боярин Киркор предстал перед его глазами голым. Постельничий молился то Перкуну, то Иисусу Христу и громко стучал зубами от страха.

– Теперь надень мою рубаху, – с недоброй улыбкой сказал ему Ягайла, – ту, которую принес. Она тебе как раз впору.

Постельничий бросился на колени.

– Пощади, великий князь, – кричал Киркор, – помилуй! – Чувствуя близкую смерть, он отчаянно бился лбом о каменную стену.

– Надень, боярин Киркор, – издевался Ягайла. – Награждаю тебя своей рубахой за верную службу.

– Пощади, великий князь, отец наш милостивый, жить хочу! – молил Киркор, стоя на коленях.

– Вонючий пес! В смрадном сердце ты таил измену! – крикнул Ягайла. Приблизясь к постельничему, он ударил его кулаком в лицо.

– Пощади! – кричал Киркор.

– Я говорю, надень белье, собака!

Но и второй удар не заставил Киркора подчиниться. Обратив окровавленное лицо к князю, он просил его милости.

– Приготовьте у крыльца тупой кол, – прохрипел великий князь, утомившись наносить удары.

Смерть на колу – страшная смерть.

Тихонько подвывая и стуча зубами, боярин Киркор стал разворачивать сверток. Встряхнув княжескую рубаху, он надел ее на трясущееся тело.

Великий князь Ягайла и все, кто был с ним, смотрели молча.

И вдруг Киркор отчаянно закричал. Задыхаясь, он рвал с себя отравленную рубаху. Люди почувствовали удушье и раскрыли все окна и двери настежь. Редкие волосы на голове великого князя шевельнулись от страха.

– Вонючий пес! – прошептал Ягайла, содрогаясь, словно от боли. – Он хотел моей смерти!

Через полчаса великий князь приоткрыл дверь в сени. На полу он увидел мертвого постельничего с искаженным, вспухшим и синим лицом.

– Поганец! – плюнул на труп великий князь. – По делам своим принял ты достойную мзду. – Он все еще не мог успокоиться. – Недосмотрела бы матушка – и я, великий князь, лежал бы мертвым.

– Господине, – тихо сказал боярин Сурвилл, – мои люди видели, как боярин Киркор выходил из дворца Гринвуда.

– Ты хочешь сказать, что краснобородый святоша отравил мою рубаху? – так же тихо спросил Ягайла.

– Мыслю, без него не обошлось…

– Коня, Лютовер! – крикнул великий князь, сверкнув черными глазами.

– Не говори Гринвуду о моих подозрениях, великий князь, хуже будет для дела, – хотел удержать боярин Сурвилл. Но куда там…

Нащупав холку, Ягайла мигом вскочил на вороного коня, подведенного Лютовером.

– Посадить его, мертвого, на кол! – крикнул он, указав на тело Киркора.

Гремя подковами, конь вынес князя из ворот замка. Чуть позади скакал стремянный боярин Лютовер.

Стражники железными крюками выволокли мертвеца из сеней и забросали дощатый пол душистыми травами.

Отец Федор, оправившись от страха, вылез из-под поленницы березовых дров и направился к малому крыльцу, из которого был ход на половину княгини Улианы.

Глава четырнадцатая. ЯГАЙЛА ОЛЬГЕРДОВИЧ, ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ЛИТОВСКИЙ И РУССКИЙ

– Ты говоришь, я накликал на себя гнев богов, – сдерживая бешенство, сказал великий князь Ягайла; маленькие черные глазки его сверкали. – Отведи от меня их гневную руку, на то ты и великий жрец.

Ягайла поостыл в дороге и, увидев великого жреца, не стал попрекать его отравленной рубахой.

– Уважать старших завещано богами, – хмуро ответил Гринвуд, – и ты знаешь, что я только ничтожный служитель великого Перкуна. Через меня он передает людям свою волю. – Жрец поднял на князя свои серые холодные глаза. – Духи предков рассердились и грозят навредить тебе… Вместе с нами они живут невидимые. – Он повел вокруг рукой.

– А русские священники толкуют, что дух, освобожденный смертью, улетает в очень далекие места: либо в рай, на небеса, либо в ад, глубоко под землю. Может быть, безопаснее нашему народу принять их веру? – И Ягайла вытер вспотевшую лысину; он не любил и боялся говорить о душах умерших.

Не чувствуя себя спокойным в замке великого жреца, он опасливо посмотрел по сторонам.

Комната, служившая для приема гостей, была украшена дорогими восточными коврами. На полу лежали тяжелые медвежьи шкуры. Сверху нависал потолок из тяжелого дуба с квадратными брусьями. На самом верху наружной стены едва светилось несколько маленьких и узких окон. Стекол не было, в непогоды окна прикрывались промасленной холстиной. В глубокой нише пряталась статуя Перкуна высотой в два локтя, отлитая из чистого золота. Золотой Перкун ничем не отличался от огромной деревянной святыни в главном храме. Вместо глаз у него торчали два рубина, как две крупные вишни. Обычно золотой Перкун был закутан бархатным покрывалом, но сегодня жрец снял его. Идол с давних пор передавался из рода в род, и сейчас никто не мог назвать ни времени, когда он был сделан, ни имени мастера.

Услышав слова Ягайлы, жрец усмехнулся.

– Посмотри, великий князь. – Он отдернул алый суконный завес, скрывавший от любопытных глаз небольшой поставец.

На полке Ягайла увидел десятка два рукописных книг в кожаных переплетах. Он заинтересовался и попробовал поднять толстую книгу, окованную железом.

– Ох, тяжела! – сказал он.

Ягайла еще раз приподнял книгу и покачал головой.

Взгляд его случайно упал на истукана в нише. Увидев, что князь смотрит на золотого Перкуна, жрец взял в руки подсвечник с тремя горящими свечами и поднес его ближе к идолу. Совершилось чудо: глаза Перкуна ожили, засветились, засверкали. Да и сам бог засветился дрожащим золотым светом.

Великий жрец любил удивлять.

Князь, открыв рот, смотрел на ожившего бога. Ему казалось, что Перкун на его глазах оброс золотистыми волосами, залохматился и стал выше.

Гринвуд чуть заметно двигал подсвечник, и грани рубиновых Перкуновых глаз вспыхивали красными огоньками.

– Это великий Перкун, – сказал жрец, – тебе одному из непосвященных посчастливилось увидеть его воплощение. – И про себя подумал: «Что бы ты сказал, если бы увидел бога Поклюса в моих подземельях?» Легкая усмешка тронула его губы.

Ягайла быстро взял себя в руки и сделал вид, что по-прежнему заинтересован книгами.

– Только очень умные люди могут писать тяжелые и толстые книги, – сказал он. – Можешь ли ты написать такую книгу о своих богах, Гринвуд?

– Тут все ложь, – спокойно ответил жрец.

Ягайла махнул рукой. Он не разбирался в богословии. В охотничьих собаках он знал толк и мог бы поспорить.

– Я прочитал их и проник в тайны христианских попов и знаю, что они обманщики, – продолжал говорить великий жрец. – Их даже нельзя назвать христианами. Они только наполовину христиане, а наполовину язычники. Они отказались от заветов предков и не уверовали до конца в христианские законы… Креститься литовцам, великий князь, – ты подумал, что говоришь?! Крещеные литовцы не смогут жить свободными, они навсегда потеряют честь и достоинство. Они погибнут в рабстве. Народ без прошлого, без предков! Вспомни пруссов, что стало с этим могущественным народом. Кто будет беречь наши леса, – повысил голос Гринвуд, – если покинут нас боги? Ты забыл, великий князь, что завещал великий служитель богов Лодзейко? Он завещал свято беречь наши священные леса. В них живет прекрасная Летува, оберегающая свободу литовцев, Летуванис, слезно молящий Антрипоса о счастье Литвы. Его слезы обращаются в дожди, орошающие наши реки и озера священной водой, дают жизнь рыбам. А если на месте тенистых лесов останутся голые пни и ветер будет гулять между ними, как по чистому полю, тогда улетит Летува, унесет с собой счастье и свободу литовцев. Замолкнет Летуванис, и боги, не слушая его сладких песен, забудут нашу бедную родину. – Великий жрец расчувствовался, на его глазах показались слезы. – Высохнут озера, измельчают реки, придут чужие люди и на веки вечные поработят нашу землю, – грустно закончил Гринвуд.

– Я хочу жениться на русской, Гринвуд, – круто свернул разговор Ягайла. – Не будут ли боги против такого брака?

– Боги никогда не запрещали литовским князьям жениться на русских, – ответил жрец. – От этого ширилось и крепло государство. С кем из русских князей ты хочешь породниться?

Ягайла немного поколебался.

– Я хочу взять в жены дочь великого князя московского, Дмитрия… Я доверяю тебе тайну, великий жрец.

– Сила московского князя немалая, – продолжал Гринвуд, поглаживая красные косички, – он победил татар и умножил свое государство. Дмитрий будет крепнуть все больше и больше. Ты роднишься с ним как равный с равным?

Жрец оценивающе взглянул на великого князя. Ягайле за тридцать. Он небольшого роста, худощав. Продолговатое лицо, узкий лоб. Небольшая голова, жидкие волосы. От природы ему не даровано никакого величия. Князь брил бороду и носил тонкие вислые усы. Его голый подбородок раздражал жреца.

«Не совсем красавец наш великий князь, – злорадно подумал жрец, – будто молодой и будто старик».

– Я жду послов от московского князя, – ответил Ягайла, – послушаю, что скажут они… Как с княгиней Бирутой? Ты выполнил мою волю?

– Боги не хотят твоей жертвы, – помедлив, сказал криве-кривейте. – Я дважды спрашивал Перкуна, и оба раза он отказался. Помни, княгиня Бирута под защитой богов. – Гринвуд опустил глаза, скрывая яростный огонь в них. – Народ не будет смотреть, как казнят княгиню.

– Ровно в два часа дня Бирута должна быть на дне Вилии, – засопев от разбиравшего его гнева, сказал Ягайла. – Если жрецы не хотят сделать этого сами, ее утопят мои люди! Ты говоришь, народ не будет смотреть на казнь, – подумав, добавил он. – Что ж, заставлять не буду.

Ягайла ненавидел жреца и был уверен, что белье отравил он. И мать, и брат Скиргайла твердили ему об осторожности. Но Ягайла не всегда был послушен. Прежние великие князья скрывали свое православие, а князь Ягайла не стеснялся. Он подчеркивал свое пристрастие к русской церкви, уважительно относился к ее служителям, любил пышные молебны, красивые иконы и кресты. Нательный крест Ягайла носил большой, из чистого золота, с высеченной надписью: «Бич божий, бьющий беса».

Однако на деле преувеличенная набожность Ягайлы мирно уживалась с язычеством. Он соблюдал языческие праздники, побаивался многочисленных литовских богов и по-прежнему признавал великого жреца вторым лицом в государстве.

Киевский митрополит Киприан, возглавлявший православную церковь русских княжеств, входивших в Литву, вел осторожную политику, избегал слишком откровенного Ягайлы и в государственные дела вмешивался незаметно, через отца Давида, духовника княгини Улианы.

Ягайла вспомнил желание матери узнать, что думает великий жрец о Витовте.

– Скажи мне, сладчайший судья судей, – косясь на золотого Перкуна, сказал он, – что толковали предки о тех, кто приводит на свою землю врагов и помогает им воевать против своего народа?

Гринвуд сразу понял, о ком идет речь.

– Ты говоришь о Витовте, сыне Кейстута, великий князь? – спросил он.

– Да, о Витовте. – И Ягайла приготовился внимательно слушать, склонившись в сторону жреца.

Гринвуд долго молчал. Он хотел припомнить Ягайле Жемайтию, но, подумав, решил не идти напролом.

– Не знаю, что сказать тебе, великий князь, – медленно, обдумывая каждое слово, произнес жрец. – Мне слишком мало известно о делах Витовта. Я спрошу Перкуна. Через десять дней я отвечу тебе.

Князь Ягайла понял, что жрец не решился открыто принять сторону князя Витовта. Интересно, что он скажет через десять дней? Если Гринвуд возьмет Витовта под защиту, дело может повернуться плохо.

– Буду ждать, что скажет Перкун через десять дней, – согласился Ягайла. – Но не забудь: твой долг – защищать землю предков.

Опять великий жрец промолчал, уклонился от ответа.

Два басистых удара колокола разнеслись по окрестностям. Это отбивали часы в монастыре святой Троицы. Следом отзвонили в церквах Николая и мученицы Параскевы.

– Предупреди души усопших предков, великий жрец, – Ягайла сморщил свое маленькое личико в презрительную улыбку, – душа Бируты скоро присоединится к ним.

– Сегодня ты будешь беседовать с послами московского князя, – произнес Гринвуд, будто не слыша насмешки.

Он хотел еще что-то сказать, но дверь открылась, и вайделот в белом кафтане повалился на пол у порога.

– Великий, прости, что помешал твоей беседе, – не поднимая головы, произнес он. – Княгиня Улиана просит князя Ягайлу, не откладывая, вернуться в замок.

Ягайла не заметил пристального, тяжелого взгляда, которым проводил его жрец.

Выйдя из дворца, князь не стал садиться на коня и зашагал по мощеному двору, постукивая серебряными подковками красных сапог.

После смерти князя Кейстута обстоятельства сложились не в пользу Ягайлы. Со всех сторон ему угрожала опасность. Он боялся мести московского князя Дмитрия за помощь татарам, боялся татар, боялся своего двоюродного брата Витовта и великого жреца Гринвуда. Но больше всего Ягайла боялся немецких рыцарей. Мать свою, княгиню Улиану, он любил и тоже боялся. На советах, когда обсуждались важные государственные дела, Ягайла со скучающим видом смотрел в потолок и думал об охоте, вспоминал любимых собак или невольницу Сонку. Дела за него решали княгиня Улиана и брат Скиргайла.

Но под горячую руку великий князь никого не слушал и поступал, как велело ему сердце и скудный разум.

Если бы Ягайла мог лишить жизни всех врагов, не подвергая себя опасности, он не раздумывал бы и минуты. Они бы торчали на кольях, как тыквы.

«Несносный Гринвуд, – продолжал размышлять Ягайла, – его многочисленные жрецы и жрицы мешают, связывают руки. Великий жрец опасен: старый душегуб еще не раз попытается подсунуть мне какой-нибудь отравы или вложить в руку убийцы нож».

Впереди предстоит схватка с разъяренным Витовтом. Двоюродный брат будет мстить, в этом Ягайла не сомневался. Он даже считал, что иначе поступить Витовт не может. Ударят и орденские рыцари, они умеют выбирать время. Хорошо, что посулами отдать Жемайтию удалось задержать события. Может быть, еще полгода они не соберутся. Женитьба на московской княжне Софии поправит дела.

По узкой тропинке великий князь поднялся на гору и, отмахнувшись от главного ловчего Симеона Крапивы, подбежавшего к нему с докладом, прошел во дворец.

У дверей в опочивальню великой княгини Ягайла пригладил жидкие волосы и переступил порог. Улиана стояла на коленях перед иконой. Ягайла терпеливо ждал, пока мать не кончит молитву. Княгиня поправила сбившиеся черные одежды, потерла затекшие колени; ее бледное лицо оставалось безжизненным и строгим.

– Я был у Гринвуда, как ты велела матушка, и спросил о Витовте. Он обещал дать ответ через десять дней, – сказал Ягайла, почтительно целуя руку матери.

– Что еще говорил старый лжец? – спросила княгиня, немного оживившись.

Ягайла поведал матери, о чем шла речь, почти слово в слово. В заключение он печально сказал:

– Полгода прошло, как мы послали письмо к московскому князю Дмитрию, а ответа нет.

– Разве скоро такие дела творятся? – ответила, улыбаясь, княгиня. – Не конюх на дворовой девке женится… Московский князь с родней должен посоветоваться, с ближними боярами, дело не простое… Московские послы в городе, – с торжеством закончила Улиана, – затем и звала тебя.

Великий князь не мог сдержать радость. Он то потирал руки, то хлопал себя по ляжкам.

Скрипнула дверь, в опочивальню вошла чернобровая боярыня. Поклонившись, она сказала:

– Великий князь, тебя ищет боярин Бойтонор. Гонец письмо из Мариенбурга привез.

– Скажи, сейчас буду, – отозвался Ягайла. – Ты тоже послушаешь, матушка, – обернулся он к княгине, – интересно, что пишет немецкая лисица.

Боярин Бойтонор, ведавший посольскими делами, длинный и тощий человек с толстым приплюснутым носом, и толмач из русских монахов ожидали у дверей княжеского кабинета.

– Дозволь взломать печати, великий князь, – поклонился боярин.

Ягайла кивнул головой. Ему не терпелось, он теребил усы и хмурился.

Толмач, смешно причмокивая, стал читать. Боярин Бойтонор выдвинул левую ногу вперед, положил руку на рукоять меча и словно застыл в этой позе.

С первых же слов письма великий магистр обвинил Ягайлу и его братьев в недопустимой гордости и высокомерии к ордену. Письмо было длинным, обвинений много, казалось, что нудный учитель делает выговор ученику. Иногда узкое лицо Ягайлы искажалось от ярости, и он хватался за меч.

– Ну, подожди, вонючий пес! – хрипло говорил он, топая ногой. – Ты ко мне с пергаментом, а я к тебе с бердышом.

Не изменяя голоса и не останавливаясь, толмач продолжал читать. Он переводил на русский, великий князь знал только язык своей матери.

Во многих прегрешениях великий магистр обвинил Ягайлу: он-де не отпустил на волю пленных немцев, как должен был сделать по договору, но, как рабов, продал их русским. Он-де и жемайтов натравил на рыцарей, вместо того чтобы привести их к повиновению ордену. На герцога Мазовецкого коварно напал…