Текст книги "Высота взаимопонимания, или Любят круглые сутки"

Игорь (отводит коленку в сторону). Замордовал ты меня.

(С той же стороны, откуда шел Борис Борисович, бежит, размахивая руками, Лиза, она уже переоделась, и теперь одета в кофту и джинсы. Игорь приподнимается.)

Лиза (кричит). Игорь, Игорь! Оставь его, не трогай!

Борис Борисович (лежа). Не-е, ты что, Лизонька, я споткнулся. Он мне чуть не помог. Встаю. (Поднимается с трудом, они пытаются помочь ему.) Я сам, сам. (Встает.)

Лиза. Эля уехала?

(Игорь кивает.)

Тебе вот такое надо? (Показывает рукой на Бориса Борисовича.) Столько понасмотришься этого в ларьке! Тьфу! Тоже таким хочешь быть?

Борис Борисович. Ребятки, пора мне. Матери – гуд лак! Игорь, я почти все понял! (Слегка качаясь, отходит все дальше от них.)

Лиза. Я уже дома была. Ты-то идешь?

(Игорь молчит.)

Чего замолк? Стыдно стало? Женщина за тобой бегает! Разве это по-мужски?

Игорь (взорвавшись). Думаешь, после таких словечек я к ней вернусь? (Пауза, потом говорит уже обычным тоном.) Деньги у тебя есть?

(Лиза достает из кармана кофты несколько купюр.)

Лиза. Сколько надо?

Игорь. На такси, от нас до нее. (Берет все деньги и, убегая, кричит.) Я позвоню!

Лиза (улыбаясь). Позвони. (Замечает в кустах кошку.) Кис-кис-кис! Иди сюда, моя хорошая. (Лезет в кусты.)

Конец 2001 г.

Рассказы

Веселье

Веселье закончилось. Жесткий ноябрьский ветер выдувает из головы остатки добрых чувств и честных решений. Скользкая дорожка тянется в темноте вдоль разорванных бумаг около помойки и редкой травы у гаражей.

Боровикова качает в стороны, и кажется ему вся земля действительно круглой и такой шаткой, что он, держась за освободившийся от листьев куст, с грустью пытается определить местоположение своего подъезда.

– Вот там дом, – громко, глядя вверх, где черное небо, словно сговорившись со звездами, совсем не светится, – Вот там дом, – продолжает Боровиков и смотрит на землю такую страшно неровную и близкую. – Вот этот дом.

У Боровикова появляются слезы на глазах, и видится ему и слышится предстоящая ругань с женой и чувствует он, что где-то рядом дорога. Что где-то рядом кто-то смеется над ним, смеется, даже не понимая, как ему плохо.

– Проводите, – выговаривает он, резко опрокинув свою голову назад, – проводите, женщина!

Маленькая женщина стоит невдалеке и смотрит, посмеиваясь, на Боровикова.

– Уелся, дорогой, как чучело, – жалеет она его, – вот и стоишь, как березка на ветру, и ветки твои в стороны.

– Только не талдычьте о воспитании, – Боровикова корежит, – у меня есть кому об этом.

Губа его нижняя то отвисает, то вновь поднимается, он чавкает, как будто доедает капусту.

– Справлял, – плавает Боровиков языком по зубам, – они недоотмечали, уехали. Я ел, только ресторан негодный. Чужая свадьба.

Он встряхивает руками от расстройства, и его чуть не относит спиной назад; женщина ловит его и держит, упираясь ему в спину руками, а носками ног – в землю.

– Валера, – говорит она, – позоришься. Какой же ты гадкий!

– Я вас знаю? – выпутываясь из головокружения, спрашивает Боровиков. – Не надо только выдумывать лишнего. Слишком просто вот так вот.

Женщина перестает улыбаться и визжит на всю улицу:

– Скотина ненавистная, сколько я терпеть-то это буду?! Взять, да и зарыть тебя здесь около дома, чтобы не нашел никто.

– Галя? – спрашивает снова Боровиков. – Галя, это ты?

Глаза его никак не могут поймать фокус. Каждая попытка до странности напоминает ему лотерею «Спортлото»: все так и крутится, как барабан с шариками, а на них – номера.

– Галя, если это ты, – повторяет Боровиков сквозь слезы, – если это ты, то откликнись. Жена, заговори!

Крик Боровикова тяжел, слезы, вдруг выплеснувшиеся из глаз, горчат на губах испугом. Молчание стоящей за спиной женщины повергает Боровикова в ужас, и неумолимо тают его последние слабые надежды не свихнуться окончательно прямо здесь и сейчас. Тишина и чьи-то руки за спиной отрезвляют, да только тело потеряло ориентиры, а силы не восстанавливаются. И плачет он от недоумения, и размазывает мокрой рукой по волосам слезы.

– Галя! – мольба его гремит по двору, и зажигаются чужие окна. – Галя, почему тебя не слышно?

Он пытается опустить себя на землю и лечь, но, словно привязанный, зацепляется за что-то.

– Куда тебя несет? – шипит женщина. – Совсем как студень! Завскладом так даже не набирается. Очумевший магазин придурков.

– Мне теперь незнаком твой голос, Галя! – воспламеняется Боровиков. – Ты изменила тембр.

– Да никакая я тебе не Галя, – отвечает женщина, – Оськина я с обувного. Зачем ты пивом-то запивал, дубина?!

– Оськина?! – Плавное тело Боровикова изгибается, принимая сразу форму и вопросительного, и восклицательного знака. – Оськина… фамилия знакомая.

– Еще бы, – гудит Оськина, – весь вечер мне коленку тер.

Боровиков мягко разворачивается боком и уже видит худое, немыслимо плоское ее лицо.

– А ты как тут? – спрашивает он и западает набок.

– Как, как! – вскрикивает Оськина. – Хватило ума тебя тащить! Со свадьбы мы вместе.

Левая половина лица Боровикова отходит в сторону, и глаз опускается вниз, и видит, что на Оськиной надето желтое, длинное, в черных точечках от грязи платье, а поверх платья накинут еще бордовый плащ.

– Мы, то есть, вместе идем ко мне домой? – глупо обрадовавшись, спросил Боровиков. – Вот Галя-то обрадуется!

– Нет уж, – кривляется Оськина, – мы вместе ко мне домой идем. А к тебе поздно ехать. Полпервого уже. Тю-тю!

Боровиков играет бровями и, не веря, бормочет:

– Ой, ли, душенька, вот же моя помойка, вот мой подъезд – вон там.

Рука его летит вперед, тело – вслед за рукой, и плюхается он головой в грязную слизь.

– Теперь еще и мой тебя, – констатирует Оськина, – пошли-поехали, говорит, по клубам, видишь ли, потом к тебе, – передразнивает она, изображая Боровикова, – приехали ко мне. Тьфу, что же это я, как б…дь-то!!! Вставай, давай, лежбище устроил.

Оськина наклоняется к Боровикову и толкает его рукой в плечо.

– Слышь, Валера, – шепчет она, – ты морду-то всю измазал.

– Скажи, что я около моего дома, – упрямится Боровиков, – иначе я ползком пойду.

Он тычется носом в грязь и размазывает ее по лицу. На него вдруг нахлынуло какое-то невероятное вдохновение, настоящий творческий порыв, и в голове проносятся свежие мысли, новые веяния, возникают целые жанры, доселе никому не ведомые. Хочется ему и вовсе плясать лежа. Но молчание Оськиной настораживает, и поэтому, повернув голову набок и прижавшись щекой к земле, Боровиков кричит:

– Оськина, позови Галю, мне ветрено очень.

– Ладно, пойдем, – кричит в ответ Оськина, – хватит дурака валять, а то Галя заждалась уже.

Боровиков пытается оттолкнуть себя от земли и с помощью Оськиной приподнимается, и, выписывая невероятные кренделя, он закручивает такие виражи, что все время почему-то оказывается спиной к направлению движения.

– Мы туда идем! – тащит его Оськина. – Туда, а не туда.

Кивая и потеряв способность вязать лыко, Боровиков мычит, хрюкает и повизгивает. Дверь подъезда, конечно же, цепляет его ручкой за распущенный шарф.

– Послушайте, – выдавливает он, обращаясь к двери, – ведь это же дверь!

– Дверь, – говорит усталая Оськина, – дверь вот это, а это ручка.

Ее тон напоминает Боровикову добрые старые времена, золотое детство, когда каждый предмет разъяснялся и описывался досконально.

– Да, – говорит он, – я, кажется, очень пьяный. Ладно, никуда я отсюда не пойду.

Он хватается за ручку двери и повисает на ней.

– Хватит идиотничать, – кричит Оськина, – люди спят!

– Я сказал: не пойду! Значит, не пойду! – разглагольствует Боровиков. – Мне здесь нравится, здесь небо видно!

Глаза его смотрят вверх и не принимают возражений.

– Я что же, тебя сюда для этого тащила?! – пищит Оськина. – Мне что же, наказание это, что ли? За что только?

– За безобразие! – вставляет Боровиков. – За моральное разложение! Ты меня от жены увела! Вот! А я не хочу!

– Ну, пойдем, пожалуйста, – ноет Оськина, пытаясь образумить его по-хорошему, – я тебе постираю.

– Жена постирает! – гордится Боровиков. – И вообще, я ничего не помню! Дайте пройти!

Он делает шаг, спотыкается и попадает в объятья Оськиной, а та с силой затаскивает его в подъезд и сажает на ступеньку лестницы.

– Не пройдет! – машет рукой Боровиков. – Пустое. Я не хочу, не могу, не буду мочь!

Он замолкает и всматривается в белое лицо Оськиной, потом медленно закрывает глаза. И вертящиеся круги заворачивают его, и летит он с неимоверной скоростью непонятно куда. Как сорвавшийся с катушек истребитель…

Очухивается Боровиков часа через два на полу около двери в квартире Оськиной, совершенно голый. Тишина и запахи пугают его. Хочется пить, голова неуверенно держится на плечах. Шлепая по коридору на кухню, Боровиков вздыхает и вспоминает, что перед банкетом обещал Оськиной потом заехать к ней.

– Ай, черт, надо ей позвонить, – говорит он вслух, и, хлебнув воду, расстраивается, что не удалось повеселиться.

Глаза его рассматривают кухонный пейзаж. Что-то малознакомое и непонятное вокруг. Холодок пробегает по телу…

А Оськина уже давно спит, и ей абсолютно наплевать на Боровикова – того Боровикова, которого она зачем-то затащила к себе, раздела и все ему перестирала. А он отказался спать на диване и ушел в коридор к двери на коврик, как собачка. Даже подвывал, пока не уснул…

2001

Время для любви

Севрюгины ужинали. Правда, ел только муж, а жена наблюдала. Макароны и жареное мясо – в самый раз после семи.

С утра они разбежались по работам, а накануне Евгений Владимирович всю ночь доделывал новый проект. Ася же долго вязала, а потом заснула. Правда, ей позже вставать.

Настало, наконец, время побыть вместе.

Тягучие минуты поглощения пищи разворовывали свободное для любви время. А прошлая ночь осталась в памяти невосполнимо утраченной.

Ася несколько раз провела вилкой по пустой тарелке, издавая пронзительный и выводящий из себя звук. Ей есть уже не положено, а тут еще Евгений Владимирович со своими служебными рассказами и упреками.

Проект не приняли, и он его выбросил по дороге домой.

– Ненавижу, – сердился он, – все им до последней точечки объяснишь, нарисуешь, и вот тебе – шиш! Что ты молчишь?

Ася продолжала неловко скользить вилкой по тарелке, и переводить глаза с мужа на солонку.

– Интересное кино! – возмутился Евгений Владимирович. – Я тебе тут рассказываю, а ты кривишься. Потрясающе!

Он жует мясо и даже не чувствует вкуса, неудача злит, но еще больше злит то, что жена не поддерживает его.

– Тебе это не важно, да? – пристает он к Асе. – Что муж деньги теряет, что муж без проекта, что у него неудача?! Что это, в конце концов, за еда? Макароны?!

Он отодвигает тарелку и ждет новых мыслей.

– Женя, – говорит Ася ласковым тоном, каким обычно разговаривают с душевнобольными, стараясь их не слишком раздражать, – ты меня обижаешь. Ведь я готовила.

– Что тут готовить! Готовила она! – возмущение мужа нарастает, он крутит глазами в стороны и начитает размахивать рукой. – Молодец! Спасибо! Что еще? Не хочешь меня пожалеть? Я всю ночь все-таки это барахло выравнивал! Думаешь, я хорошенько выспался?

– Вот-вот, – Ася грустно улыбается, – лучше бы лег спать. Я ждала.

Тут Евгений Владимирович осекся и, чуть успокоившись, сказал:

– Мне надо было закончить.

Он пододвинул тарелку обратно, капнул на макароны кетчупа из стеклянной бутылки и стал их есть, холодные почти, совсем уж не вкусные. Да и мясо тоже не для всяких зубов.

Ася же молчала вновь, тыча вилкой в солонку, перемешивая белые кристаллики, и ждала новых придирок. Она к мужу не лезла. Успокаивай его или наоборот – не замечай, все ему не так.

– Опять молчишь? – снова лип к ней Евгений Владимирович. – Ну, а у тебя что новенького?

– Ничего, – нервно ответила Ася, – все так же.

– Да! – приторно сказал он. – Ну-ну.

Он опять принялся есть и доел, наконец.

– Чаю? – предложила Ася.

– Какого чаю? – встрепенулся Севрюгин. – Сегодня положено, с горя!

– Мне нельзя! – укорила она.

– А тебя никто и не просит! – разгорячился он. – Что у нас там? Водка есть?

Севрюгин полез в холодильник, достал бутылку коньяка и добавил:

– Ага, коньячок-с! Вот, зато посплю.

Ася недовольно убрала тарелки в раковину, налила себе заварки и воды из электросамовара. Евгений Владимирович успел за это время выпить целый стакан. Лицо его потеплело, и что-то пощипывало под кожей.

– Я что, красный весь? – глупо спросил он.

Ася качала головой и смотрела в сторону.

– Расстроилась, голубушка моя, – ласково пропел Севрюгин, – муж пришел, накричал. Ах, какой он невоспитанный! Ладно, пожалуй, еще малость для успокоения.

Он налил еще полстакана и выпил медленно, будто смакуя.

– А вообще, гадость! – заключил он.

Ася молча пила чай и думала о чем-то своем.

– Ну, а сейчас чего молчишь? – спросил Евгений Владимирович. – Вроде я к тебе с работой своей не пристаю. Сейчас-то можно хоть что-то сказать?!

– А что? – ухмыльнулась Ася.

Севрюгин развел руки.

– Ну, ты даешь! – воскликнул он. – Родной муж рядом, а жена…

– Не нужна тебе никакая жена! – презрительно смотря ему в глаза, сказала Ася.

– То есть? – Евгений Владимирович был в недоумении. – Ты давай договаривай, давай! Не ломайся!

Его руки вертели стакан, ощупывая его грани.

Ася подлила еще заварки и бросила теперь два кусочка сахара.

– А как же фигура! – позаботился Севрюгин. – Тебе же нельзя.

– Какое твое дело, – оборвала его Ася, – было нельзя, стало можно.

– Не понял! – Севрюгин привстал, пытаясь поймать взгляд жены. – У тебя что, тоже неприятности?

– Нет, – съязвила Ася, – у меня все хорошо. Муж, работа классная, дети не мешают…

– Ты ребенка хочешь? – перебил Евгений Владимирович.

– Куда уж тут ребенка еще?! – сказал Ася. – Надоело мне все!

– Ну, так бросай ты эту вихлястую работу, – попытался успокоить ее Севрюгин, – на фиг она нужна. Хочешь, вообще не работай.

Ася посмотрела в красивые серо-голубые глаза мужа: он улыбался, и от этого две ямочки отметились на щеках. Он ей нравился – его ноги, плотные его руки, как железо, впивавшееся в ее тело, все, что было в нем, особенно тот мужской запах, от которого всегда кружится голова, все это нравилось ей. И все же…

– Ну, что там, в самом деле, – рассуждал Севрюгин, – ходишь, задницей виляешь перед этими всеми. Сиди ты дома. О чем еще мечтать?

Он ее жалел.

– Мне ты здесь нужна! – заключил он.

– Бесплатная прислуга и полежать есть с кем иногда! – ядовито заметила Ася.

– Что ты, голубушка, – расстроился Евгений Владимирович, – ты тоже капнула, знаешь. Я же не виноват, что макароны не люблю.

– Да при чем здесь макароны, – голос Аси леденел, – ты меня в упор не видишь. Придешь – не поцелуешь, не обнимешь. Да если б ты… Вспомни, как это было до свадьбы.

Остекленевший Севрюгин что-то соображал, глядя на остроносое лицо Аси. Она была худа, но пока его устраивала – правда, в ней все-таки не хватало аппетитности. Однако же другим мужчинам его жена нравится. Интересно!

– А я думал, это из-за макарон, – после раздумий пробормотал он, – ну, давай я тебя поцелую.

Он потянулся было к ней, но нужно было обходить стол, и Ася, заметив это, отодвинулась и сказала:

– Я не навязываюсь.

– Да ты что, одурела, что ли?! – вспылил сразу Евгений Владимирович и сел обратно. – Прямо самодурство какое-то! Ай!

Он так махнул рукой, что задел кончиками пальцев висячий деревянный шкафчик.

– Знаешь, Женя, – грустно заговорила Ася, – я познакомилась недавно с одним человеком…

– То есть как это?! – грубо прервал ее Севрюгин. – Ты посмела? При муже живом!

– Дай договорить! – закричала Ася. – Или у нас только твои монологи разрешены?

Она плеснула себе коньяка в стакан Севрюгина и, глядя в его изумленные глаза, тут же выпила, потом продолжила свой рассказ:

– Я познакомилась, знаешь, и он мне цветы дарит каждый день, только я их выбрасываю… и подарки, и вообще…

Севрюгин вскочил и, шипя, стал расхаживать по кухне.

– У вас что-то было? – спросил он, скрипя зубами. – Ну, ну, говори, давай!

Ася долго держала паузу, пока, наконец, не испугалась за мужа – что-то слишком уж сильно он покраснел, даже глаза начали багроветь и сливаться с новым цветом лица. Тогда она все же ответила:

– Да нет, не было ничего, я пошутила.

– Нет! – тряся указательным пальцем перед ней, обличал Севрюгин. – Нет, было! Это не шутка! Все было, я давно заметил. Давно все вижу. Проговорилась-таки, предательница! Она изменяет мне!!!

Он захохотал совершенно неестественно – как ненормальный или, по крайней мере, притворяющийся таковым.

– Ну, и как, с ним лучше? – выделывался Севрюгин, крутясь волчком над сидящей Асей. – Лучше с ним? Конечно, цветочки, подарочки…

– Да замолчи ты! – крикнула Ася. – Замолчи! Поцеловать, так стол не мог обойти, а тут скачешь! Нет у меня никого. Нет и не было.

– Точно? – спросил Севрюгин.

– Да! – проорала Ася. – Я просто проверяла… Ревнуешь или нет.

– Так что? Ревную? – уже утихомириваясь, Севрюгин сел на свой табурет и налил остатки коньяка.

Ася встала, взяла пустую бутылку и поставила ее в ящик под раковину рядом с мусорным ведром, потом решительно пустила воду и стала мыть посуду.

Севрюгин подошел к ней, обнял и сказал:

– Ну, я ревную ведь.

– Не-а, – ответила Ася оттаявшим голосом и опустила свою голову мужу на грудь, – только не засыпай сейчас.

Севрюгин провел руками по ее телу, допил коньяк и пошел в комнату смотреть телевизор.

Минуты через три он уже спал…

Ночью Ася сидела рядом с ним, вязала, плакала и вспоминала недолгое свое трехмесячное замужество…

Утром Севрюгин проснулся один.

27.07.01

Высота взаимопонимания

Вокруг пятиэтажки – грязные лужи и слипшиеся листья. Шум и гам позднего утра разлетается по хмурому сентябрьскому воздуху.

На срубленном стволе тополя, опохмеляясь, сидят под окнами два друга: Василий Степанович и Сергей. Тут же на дереве разложена еда: три нарубленных огурца, порванная пополам палка полукопченой колбасы, батон, обкусанный с двух сторон, и бутылка самого дешевого вина бордового цвета. Глаза у друзей слипшиеся, словно проведенная без сна ночь окунула их в сморщенные песочной жижей лужи. Оба пьют из «горла» по очереди, молча хрустят огурцом и откусывают каждый от своей половинки колбасы. Выпив бутылку, они хмурятся, но настроение повышается, и даже сонливая густота безразличия сближает их.

– А хороший вообще мужик был, – говорит Серега и чешет свою сорокалетнюю коленку, – хорошо, когда хоронят в субботу, целый день следующий свободный.

Сергея мучит зубная боль, поэтому жует он только правой стороной рта.

– Вообще вся семья у них хорошая, – вторит ему Василий Степанович, – я вот, когда им унитаз ставил – даже накормили, об вознаграждении и речи быть не может, заплатили честь по чести, особенно Клавдия.

– Да, жена у него человек хороший… была, – поддерживая и себя, и Василия Степановича, проговорил Сергей.

– Почему была? – брови Василия Степановича сошлись в центре лба. – Она есть.

Сергей почему-то долго смотрит на друга и косо усмехается, губы его заблестели колбасным жирком, а левая щека покраснела.

– Люблю, когда люди хорошие, – говорит он, – сколько раз замечал, когда они у себя на площадке лампочку вкручивали.

Оба на минуту замолкают и вдыхают в себя свежий прохладный ветерок, набирая полные легкие воздуха. Сергей достает из внутреннего кармана телогрейки новую винную бутылку. Пьют также из «горла», по очереди.

– Мы хорошим людям таким всегда должны памятники ставить, – возобновляет беседу Сергей после третьего глотка, – а вот моей дуре надо табуретку на голову надеть.

Василий Степанович широко раздвигает густые брови, и волосы его медленно двигаются по черепу.

– А мы сегодня не работаем? – вдруг спохватывается он.

– Нет, – отвечает Сергей, – сегодня выходной. А все-таки жаль хороших людей, им теперь и трубы менять не надо.

Он пускает скупую мужскую слезу, вытирает щеку рукавом, от чего на щеке появляются два длинных маслянистых пятна.

– У тебя кровь пошла, – видя это, говорит Василий Степанович, – ты, наверно, руку поранил.

Некоторое время они ищут рану на ладони Сергея, но не находят. Сергей отводит в сторону левую ноздрю носа и машет рукой.

– Бог с ней, с кровью, – говорит отважно он, – это не проблема. Люди вот хорошие умирают.

Погода портится. Бутылка допита, доедаются оставшиеся продукты.

Тишина и шарканье прохожих сливаются в ушах в нежное гудение. Организмы плывут в пространстве, одухотворенные важным смыслом.

– Клавдия у него завсегда здоровалась, – говорит после Василий Степанович, – идешь, бывало, чемоданчиком размахиваешь, а она тебе: «Здрасьте!» Ты ей поклонишься.

– А он не здоровался, – отвечает Серега, – вот недавно я с ним кланяюсь, а он глаза отводит. Хороший человек Георгий, и Клавдия хорошая. А ты придешь к ним, трубу прочистить, она тут вертится, а он по-хорошему даже не выйдет. Ну, и не надо, думаешь. Куда нам до их воодушевления. Мы пониже будем.

– А дочка ихняя! – продолжает разговор Василий Степанович. – Унитаз им меняешь, а ей тишина нужна, чтобы малыш спал. Так попросишь извинения, а она кивнет головой, и дверь запирает к себе в комнату. Хорошая дочка.

– Вообще все хорошо, – поддерживает вновь Василия Степановича Сергей, – день вот хороший. Похороны тоже. Видишь, к дому почти подвезли, как хорошо. Да? Все соседи посмотрели, попрощались.

– А ведь главное, хорошо попрощались, – соглашается Василий Степанович, – а то, бывает, так попрощаются, что хоть в петлю лезь. Человек, можно сказать, уже сгинул, все можно уже ему простить, а они начинают вспоминать прошлое.

– Вот-вот, – загорается Серега, – моя тоже такая. Я говорю, можно же уже и простить меня, хорошего человека, работягу-пахаря, весь день на работе вожусь с чужими этими… Ну, вот… А ей хоть бы хны! Вот и думай тут, что лучше-то. Не прощает, не прощает… Даже вот сегодня обязательно упрекнет за все, за все! – он тяжело вздыхает и продолжает. – Жалко мне себя, жалко так, что будто на могилу к себе пришел. Смотрю: даже, свинья, оградку не поставила, а уже про памятник я вообще молчу. Ни цветочка, ни грядочки, ни бутылочки. Хлеб только разбросан, только хлеб для ворон. Все…

Василий Степанович превращает свои глаза в шарики и выпучено смотрит на друга.

– Серега, ты не плачь так, – успокаивает его он, – я тебе, хочешь, стырю где-нибудь камень! Притащу, поставлю тама. И цветочков нарву.

– А бутылочку? – слегка покачиваясь, спрашивает Серега.

– Вот это – прости! Денег нету, – виновато отмахивается Василий Степанович.

– Как это! – Серега недоволен. – Для покойника и пятьдесят рублей не найдешь? Да кто ж ты такой после этого! Да я тебя после этого в свой гроб даже не пущу!

Уши Сергея краснеют и начинают пылать, он их трогает руками и морщит нос. Недружелюбие проскакивает по стволу дерева и западает обоим друзьям в души. Наступают минуты волнительного томления и ожидания. Каждый надеется, что у кого-то совесть взыграет раньше. И, может быть, тогда мировой порядок будет восстановлен. Но тень сопротивления поднимается все выше и выше.

– Я тебя в прошлый раз угощал! – зло укоряет Серега. – Совсем недавно, когда ты мать свою хоронил… в третий раз. И сейчас… Неужто ты благодарность совсем пропил? Что же я, гад ты такой, должен тебе еще сказать, чтобы ты не скупердяйничал?

Расстроенное лицо Василия Степановича пытается удержать разбежавшиеся по нему брови. Настроение с холодным блеском льда падает вниз, и ловить его становится уже нечем. Выветривается всякая надежда, и даже жалеет он, что закусывал.

– Понимаешь, Серега, – говорит он, – мы уже перешли грань взаимопонимания. И потому ты не можешь укорять меня ни в чем. Такая тоска – прости, друг, даже слезы наворачиваются. Ведь я тебя ставлю всегда в пример… Я же тебя считаю самым светлым пятном в жизни. А путать дружбу с деньгами – это последнее дело! Все мои намерения к тебе – только благодарность! Потому что, вот кого только уважаю, так это тебя. Даже матери своей не дам столько уважения. И прежде всего – за щедрость!

Серега тупо смотрит на друга, а потом совершенно разочарованно говорит:

– Да, жалко, что сегодня выходной. А то сломали бы чего да починили. Вот у Клавдии, например. Забью ей, бывало, трубу, а потом прихожу чистить. И ведь какие люди хорошие, ничего не заметят и заплатят. А я так чищу, что и на потом себе работы оставлю.

– Я им тоже унитаз, знаешь, слегка не так завернул, – говорит Василий Степанович, – у меня заявка на послезавтра.

Туго соображая, они замолкают и смотрят на соседские окна. В глубине обоих голов рождается одинаковое решение. И вот уже оба встают, и начинают обходить дом.

Сергей останавливает Василия Степановича на полдороги и говорит:

– Только давай, значит, условимся. Больше не хоронить тех, кто нас вызывает. А то бы сейчас как пошли бы, если бы действительно он помер?

Василий Степанович соглашается и целует свой маленький нательный крестик на цепочке…

02.10.01