Текст книги "Очень синий, очень шумный"

Варшава

Прогресс ведет в задницу, сомнений в этом ни у кого, конечно, и быть не должно. Мой французский новомодный отель оснащен по последнему слову техники – в номере есть даже утюг и гладильная доска – размером с разделочную. На его месте раньше стоял другой – бетонный и уродливый, как все здания в Варшаве. В бетонном и уродливом сортиры были больше, чем мой нынешний номер. При той же цене и той же вывеске. Это такой бизнес у французов. Покупаешь отель, сносишь, строишь новый, современный, под тем же названием и с утроенным количеством номеров. Профит.

Вниз. Ресторан тоже современный, с меню на огромном экране. Меню все время куда-то плыло, пока я не понял, что экран следит за моим взглядом. Суки. Несостоятельность eye-tracking интерфейсов – один из пунктов моего workshop-а завтра. Плюнул и вышел на улицу.

Улица – самая большая и уродливая в городе, восемь полос – делит Варшаву пополам. Перейти ее за один цикл светофора невозможно – приходится стоять в середине, задыхаясь от выхлопных газов. По этой улице – если что – должны литься в Европу стальным потоком русские танки – поэтому так. Прямо сейчас танков не было, а кафе на той стороне были. Нашарил кнопку наушника; подумав, Siri заявила, что нашла три десятка мест, все «pretty far from you», и, если, как она полагает, я иду пешком, нужно вызвать такси. Хочу ли я, чтобы она вызвала мне такси с «English-speaking driver»? Дивно. Кафе есть, в базе Siri их нет, значит, без шансов – узнать заранее, отравят ли меня там. Добро пожаловать в Восточную Европу, будь она неладна.

В два приема перебежав улицу я обнаружил: 1) сетевое мексиканское кафе от неизвестной мне франшизы; 2) японскую лапшевню, в дверях которой ошивался худой вьетнамец и 3) дверь, ведущую в проем между домами, трафарет масляной краской «kawa» – с маленькой буквы и без пояснений. Проем между домами – чуть шире самой стеклянной двери. Внутри помещались: один прикроватный столик, назначенный теперь просто столиком, стул рядом с ним, сломанный, но надежно укрепленный проволокой, стойка, в прошлой жизни бывшая частью чего-то большего, может быть – настоящей стойки в баре. Еще там была очень породистая итальянская машина, вкусно блестевшая медью, из машины пробивался струйкой пар. На стойке стояла чашка эспрессо. За стойкой помещался хозяин. Весь, кроме носа и губ, которые не помещались и нависали над полированной поверхностью стойки, чашкой, словом – над всем крошечным кафе. Хозяин дал мне оглядеться и ткнул пальцем в сторону чашки. Захватив на столике сахарницу, я подвинул стул к стойке и присел на спинку. Судьба в этой поездке торчать в крошечных помещениях. Свежий кофе, налитый несколько секунд назад. Хозяин фыркнул и добыл мне ложечку. Никто не любит, когда эспрессо пьют с сахаром. Мне плевать. Хороший кофе.

По стенам висели фотографии когда-то многочисленной еврейской семьи. Свежих среди них не было, все довоенные: судя по всему, гетто пережил только этот дед. Хороший кофе. Жить стало легче. Я вопросительно поднял брови и полез за бумажником. Дед уронил огромную нижнюю губу, сказал оттуда что-то обидное и повернулся спиной. Милое дело. Юго-западный диалект идиш, причем ни одного романского корня я не услышал. И числительных я не услышал. Ладно. Уходить, не заплатив, – это запросто. Только медленно, чтобы дед мог меня окликнуть, если одумается. Он не одумался.

Следующим утром я перебегал улицу в отличном настроении. Очень, очень хорошее место, объяснял я Siri по дороге. Пять звезд. Отзыв на Google и сделай check-in в Facebook. Siri отказывалась: на ее карте имелся дом номер 713 (вьетнамский японец, сегодня его не было) и дом номер 707 (сетевые мексиканцы, которые сегодня завлекали скидкой в семь процентов). Занести в базу проем между домами она не могла. У старого еврея не было адреса. Отлично. Место становилось лучше и лучше на глазах.

Все было в порядке. Нос нависал, стул пока держался, кофе стоял. Свежий. Я с интересом посмотрел на машину. Ручная, с ручным же контролем температуры и давления. Паровоз. Минуты три на чашку кофе, никак не меньше. Кофе, который я пью, совсем свежий. Совсем. Его налили меньше полуминуты назад, только что его налили. Хозяин понял, что я догадался, и довольно чавкнул губой.

За две почти недели поймать его за приготовлением кофе мне не удалось ни разу. Кофе всегда был готов, когда бы я ни зашел. Утром был готов. Днем было готов (я специально проверял). Ночью было закрыто (это я тоже специально проверял). Дед брезгливо, хотя довольно внятно, говорил по-английски. Он даже выдавил из себя как-то, что Торонто и Варшава – города-побратимы. Когда мне хотелось, я спрашивал. Когда ему хотелось, он отвечал. Иногда он брал деньги. Один раз даже потребовал, с гневной слезой в голосе. Деньги – в смысле просто деньги. Сколько достанется из кармана. Дед нравился мне до слез: когда я вспоминал о нем днем, посреди семинара, у меня щипало переносицу. Я даже потащил было к нему с утра девицу, на которую мой доклад произвел неизгладимое впечатление, но одумался ровно в середине перехода и соврал ей что-то.

Дед был прекрасен, из кусочков вопросов и ответов потихоньку рисовалась картинка. Приехал в Краков после войны из Штатов (я не понял откуда). В Польше были какие-то родственники. Их он не нашел. Жил в Казимеже, в пустом доме – просто зашел в первый попавшийся. Не прижился. Уехал в Варшаву, работал здесь (я не понял где). Фотографии на стене – просто люди. Картинки с flea market. Здесь я ему не очень верил: на всех лицах – несомненное семейное сходство. Для себя я придумал, что он просто забрал снимки из того краковского дома, где не смог жить.

Дед становился понятнее и ближе, а загадка с кофе не давалась: при мне хозяин пользовался машиной только однажды – она плюнула в него паром, и я получил шикарную возможность сравнить ругательства венгерского и польского диалектов идиша с оными в английском языке. Дед лупил машину тряпкой, как нагадившую кошку, и переиграл: я понял, что это представление, устроенное чтобы запутать меня еще больше. Семинар кончался. Siri сообщила, что открыта регистрация on-line на мой рейс, и я пошел сдаваться. Снял сто американских долларов одной бумажкой в банкомате отеля и пошел. Информация стоит денег.

Первый раз за все время у деда был посетитель. Какой-то пижон, он уже выходил, мы столкнулись в дверях. На лице у пижона были написаны восторг, любовь и недоумение. Пижон был одет в синий вельветовый пиджак. Я взял свой кофе и положил взамен купюру. Дед почавкал брезгливо и снизошел. Банально до глупости. Разогреваешь машину и держишь ее на пару. Все клиенты появляются с той стороны. Переход в два приема, долгий. Сидишь на стуле и смотришь на ту сторону. Видишь, что кто-то свернул к переходу и ищет глазами кафе. Идешь к машине, готовишь кофе. Все. Профит.

Он смотрел на меня слезящимися глазами и молчал на своем идише. Я тоже молчал, и мне страшно хотелось украсть у него чашку. На память, ну и просто так. В ответ. Помолчав и посопев, дед полез на стенку. Снял фотографию в рамке, вытер тряпкой пыль сверху. Посмотрел на нее (девочка в платье) и на меня (пижон в пиджаке). Спросил, хочу ли я фотографию бабушки Фимы на память. Я сказал, что хочу. Он подумал, потом молча повесил память о бабушке Фиме на стенку. Отвернулся и зачавкал губой.

Семья

Найти хороший кофе в Берлине непросто. В столице нации, породившей Tchibo: магазины, где безграмотные дорогие миксы соседствуют со странными домашними приборами. Если вы не знали, Tchibo родилась в послевоенное время и была компанией, рассылавшей кофе по каталогам. Кофе по каталогам! Но это я так, к слову. Siri не очень внятно (я вообще заметил, что ее акцент становится сильнее в Германии) посоветовала ехать через весь город – в центр итальянской культуры (пять звезд по ее шкале). Я знаю (без Siri) еще одно место – крошечный магазинчик под старинным железнодорожным мостом в викторианском стиле, но тоже далеко. Если не кофе, то хоть тень – и я свернул с какой-то-штрассе в парк. Берлин – не очень немецкий город, когда речь идет о чистоте – переулок был засыпан ранней палой листвой августа. Длинное невнятное граффити славило планету людей с квадратными головами, они ехали на скейтах с колесами от трактора. На углу, где переулок вливался в парк, имелись: с одной стороны – турецкий corner shop (я задумался на секунду, как будет corner shop по-немецки), с другой – крошечная итальянская кофейня, несомненно материализованная здесь, в спальном районе Берлина, моей стальной волей и горькой моей жаждой. На этом углу когда-то стоял дом, от него не осталось ничего, кроме фрагмента внешней стены, в котором прорезали вход в маленький дворик. С трех других сторон дворик закрывала высокая живая изгородь; само кафе – небольшое и уютное, с огромной породистой машиной явно штучного производства и древней деревянной витриной под стеклом. Сквозь решетку в глубине витрины, за сырами, оливками, свежими и маринованными овощами – было видно, что в отсеке для льда теперь живет теплообменник современной холодильной машины.

Я сел в дворике. Меню не было; красивый официант на ужасном английском прогнал меня за угловой столик: как я понял, он боялся, что меня покусают осы. Принесли сыр и хлеб, масло, кофе, оливки и соления – мир снова был прекрасен, и из моего угла дворик был виден целиком. Лысый господин, не тот лысый господин, что вы подумали, а совсем другой; так вот, господин с бритой головой, в костюме, сидевшем, как перчатка, громко говорил по телефону, мешая немецкие и итальянские слова. Нос у него был прямой, лоб – высокий, господин стоял в профиль ко мне в проеме старинной стены (из моего угла было видно, что древние кирпичи покрывает множество слоев штукатурки) – хоть срисовывай абрис для римской монеты. Прижимая трубку ухом, он показывал собеседнику маршрут обоими руками. Мне принесли второй кофе, а мужчина все говорил: эмоционально, но бесконечно терпеливо, помогая жестами. В какой-то момент он бездумно остановил взгляд на мне – выцветшие, все видевшие глаза, и я понял, что происходит – бывалый мафиози удаленно ведет отряд контрабандистов: где-то на далеком, выжженном солнцем побережье, в обход ловушек, радаров, любопытных глаз вроде моих.

Я закрыл глаза, сделал еще глоток и вернулся к теме, занимавшей меня все утро – к попыткам понять: почему время не получается замедлить? Почему события, совершенно несвязанные, происходят в одной шкале, на одном общем жестком эскалаторе? Бред же какой-то. Я снял с запястья часы, заметил время и погрузился в эту мысль целиком. Мысль, несомненно, не была связана с часами, но стрелка бежала вперед. Я поискал вокруг что-нибудь еще: наверху, в блеклом небе плыл между крышами самолет (Lufthansa 2055 в Рим, откликнулась на вопрос Siri). Дав мысли уплыть еще раз, я смотрел на самолет, ожидая, что он замрет в небе: какое дело до меня и до моих мыслей рейсу 2055? Во дворике стало шумно: мафиози вывел своих контрабандистов к морю – в проем стены заходили по очереди:

Странный мальчик с блестящим фарфоровым лицом и синими глазами, очень похожий на девочку.

Слепой с белой тростью, одетый по моде Восточной Германии годов семидесятых.

Дама, очевидно – жена мафиози, с внешностью учительницы физкультуры.

Учительница подвела слепого к столику в центре, проговорила что-то на ухо; удивительно точными, минимально достаточными движениями он нащупал стул, стол, еще один стул; сел. Учительница поставила на стул чемодан с блестящими замками, слепой тут же достал оттуда тетрадь для письма по Брайлю, трафарет и ярко-желтый грифель, быстро защелкал по бумаге. Странный мальчик, ступая бесшумно, тут же подошел к столу и замер, невидимый. Слепой закончил строчку, вырвал аккуратно лист и протянул вперед – прямо мальчику в руки. Мальчик разочарованно взял лист из пальцев слепого, пробежал левой рукой, очевидно читая, порвал пополам и вернул обратно. – Hello, – сказал кто-то над ухом. Со мной здоровался незнакомый господин, держа наперевес дорогую фотокамеру. – Hello, – машинально ответил я; господин без улыбки кивнул, отошел от меня и сел в другом углу дворика; когда я обернулся к слепому, обрывков в его руках уже не было, а странный мальчик сидел на коленях у мафиози. Мафиози вертел его, как игрушку, целовал – то в ухо, то в лоб, то в плечо – куда попадалось. Учительница физкультуры, напротив, часто и очень сильно закусывала нижнюю губу в такт движениями мужчины и мальчика, сидя совершенно прямо, с гордым, торжествующим выражением глаз, как если бы это странное (мальчик был уже совсем большой) тискание было бы результатом ее долгих стараний, ежедневных усилий и неравной борьбы.

Из кафе вышел владелец – пожилой и полный, на ходу вытирая руки о фартук. Бросив короткий, неприязненный взгляд на мафиози, склонился к слепому, они долго и очень тихо о чем-то говорили, слепой не переставал при этом быстро строчить в тетради. Договорив, хозяин со значением кивнул, развернулся, чтобы уйти, потом, вдруг передумав, подошел ко мне и резко взял со столика тарелку с сыром. Глаза хозяина были зеленые, яркие. Он подержал тарелку, поставил обратно и медленно пошел мимо слепого в кафе; судя по позе, слепой внимательно слушал, что происходит, не переставая писать. На смену хозяину из кухни тут же явился повар, юркий, с быстрыми глазами, и заплясал вокруг мафиози. Тот снял мальчика с колен, руками показывал, как готовить, со значением смотрел в глаза повару: понял ли? Повар понял и ушел, мафиози и мальчик переглянулись, сели рядом и стали дружно уговаривать учительницу. Она мотала головой, без улыбки отказывалась, мафиози и мальчик не отступали, но потом сдались: мальчик ушел стоять возле слепого, мафиози откинулся на спинку стула и стал читать газету (я не заметил, откуда она взялась). Учительница смотрела перед собой, и, кажется, делала дыхательную гимнастику: было видно, как движется грудь под футболкой. Явились осы, о которых предупреждал меня официант, назойливо закружили вокруг их столика. Мафиози медленно, безучастно скрутил газету, ленивым непрерывным жестом поднял ее и резко опустил, сбив две осы разом. Окликнул мальчика. Мальчик подбежал, сразу нашел ос на полу; сел на корточки. Смотрел на одну, не вставая перебрался, как-то очень неуклюже, к другой, смотрел на нее тоже.

Мне пришло в голову, что можно изменить течение времени, думая и одновременно задерживая дыхание, так что какое-то время я был занят только этим и не следил за троицей; меня отвлек официант – я не сразу понял, что он хочет, чтобы я немедленно ушел. Недоумевая, я попросил счет. Официант, брезгливо морща нос, долго подбирал для меня английские слова, остановившись на «on the house»; он не уходил, пока я собирал со стола телефон, записную книжку, часы – все, что обычно вы выкладываете из карманов в кафе, следом за мной пошел к выходу. В проеме стены я обернулся. Мальчик стоял возле слепого, мафиози смотрел на меня холодными глазами, учительница смотрела в сторону, и я вспомнил, что ее глаз так и не увидел. В парке я лег на траву. Небо оставалось блеклым, но появились облачка. Рейса же LH2055 нигде не было видно: наверное, он все-таки улетел.

Брешь

Солнце колет Антони в глаз. Он толкается ногой, уезжает в кресле на полфута в тень шторы. Антони слушает клиента. Не самый плохой клиент, но и не лучший. Обычный, просто клиент. Слушать такого – значит считать минуты. Каждая минута, когда Антони слушает, – идет за три. Антони считает вручную, ведя счет в черной нелинованной тетрадке (продаются пачками по три, и это – лучшие тетрадки в мире).

Когда Антони начнет думать, он перестанет считать минуты. Думает он всегда бесплатно. Когда начнет говорить – минута пойдет по номиналу – один к одному. Это самый лучший способ учета времени. Клиент бубнит, и Антони ждет, когда пройдет еще тринадцать минут. Ровно тринадцати не хватает до ровного счета. Тринадцать (уже двенадцать), и клиент наболтает на апдейт катушки для «сосиски». У Антони их четыре, но эта будет новая. Очень хочется попробовать: судя по картинкам, у нее чуть-чуть шире шпуля, так что линь ляжет ровнее. Это важно.

Антони наклоняет голову: что-то изменилось. Он понимает, что уже какое-то время слушает тишину. – Спасибо, – говорит он клиенту, – я подумаю. Это неправда – думать он не будет. Обычный клиент – думать не о чем совершенно. Антони ждет, когда можно будет повесить трубку и вернуться на сайт дайвингового снаряжения. Это очень хороший сайт.

– Знаете, – говорит вдруг клиент, – аналитический отдел прислал отчет по внедрению. Антони настораживается. В его контрактах disclaimer – отказ от ответственности – занимает примерно половину объема. Антони не хочет знать, что получается из внедрения его советов. Не хочет расстраиваться. В контракте еще много пунктов: он никогда не пишет, а только диктует, например.

Клиент опять начинает бубнежку, но отключиться от нее уже не получается: перед глазами Антони возникает прозрачный, живой конструкт – корпорация клиента. Он пронизан тянущимися нитями распределения ответственности, бойкими жилками финансовых потоков – тонкими и толстыми. Он меняется прямо на глазах: там, за зоной четкого зрения, волнуется морем бескрайний рынок диктующий контекст, вспыхивают просвеченные облачка клиентской активности. Корпорация клиента больна, более того, она обречена. Антони знает это с первого разговора, эта оценка подтверждена кропотливой аналитической работой, десятками интервью – внутри и снаружи компании, пластами инсайдерских данных, которые Антони получает из не всегда легальных источников. Вернуть компанию к жизни, спасти сотни людей от увольнения, мелких акционеров – от банкротства, поставщиков – от потери крупного клиента, все это можно сделать, и Антони уже рассказал как. Именно поэтому он не хочет сейчас слушать: конечно, аналитический отдел внес в его идеально выверенный план свои коррективы.

– …Мы не можем, бубнит клиент, отказаться от всего блока этих контрактов сразу. Мысленный образ Антони тут же меняется, отражая процесс: блок контрактов, отказ от которого – принципиальный шаг на пути от неминуемого банкротства повисает, растягивая и без того тонкий финансовый поток. Три отдела, которые нужно закрыть, ужимаются, но остаются. Вся громада компании постепенно рушится у Антони на глазах. Ему неприятно, но терпимо. Он привык, что его советам не следуют почти никогда. Клиент умолк, и повисает длинная пауза. Антони молчит. Клиент прощается и вешает трубку.

Антони подводит итог минутам. Неплохо. Он тратит много – больше в последнее время, хорошо, что клиент говорил так долго. У Антони – самый лучший дом в мире, лучший и очень дорогой. Прямо перед домом песчаная дюна упирается в море, за ним – начинаются скалы, из которых, по большому счету, и сложен остров. Песок дюны – сразу за рабочим столом Антони, в сильный шторм сюда долетают брызги и пена. Песок и подогретый пол разделяет стеклянная стена; непрозрачные стены здесь только у служебных помещений: в ванной, в бойлерной и так далее. Где бы в доме Антони не находился, он всегда видит свой остров.

Когда дом был закончен и ушли строители, бригада экологов на острове две недели, стирала все следы пребывания человека. Дом Антони стоил и стоит очень дорого – за него предстоит платить еще много-много лет. Иногда Антони выходит погулять: он доходит до конца дюны или забирается узкой тропинкой наверх – там, среди каменных россыпей есть несколько клочков земли и крошечное болото с пресной водой. Ничего крупнее водяного жука в болоте не водится. Даже птицы на острове не живут, хотя крачки ночуют на нем дважды в год – по пути сезонной миграции.

Образ острова тоже есть у Антони в голове: полупрозрачный, окруженный ветрами, течениями, живыми термическими и барометрическими полями: данные со спутника и погодных станций. Антони хорошо знает свой остров. Когда он выходит гулять, ветер стихает, как по волшебству. Иногда Антони развлекается так: гуляет в полный штиль, а потом дает порыву ветра захлопнуть за собой дверь. Переобувается из ботинок в кроссовки, слушая, как ветер воет снаружи. Конечно, дело только в том, что он знает, когда ветер стихнет и когда подует. Никакой магии в этом нет.

Антони идет вдоль дюны на кухню; ветер намел целый бархан снаружи, ему виден срез: снизу песок мокрый и темный, слоями, как торт, он светлеет ближе к поверхности. На кухне Антони забирает кофе из машины. У Антони самый лучший кофе, закрыв глаза, он подносит чашку ко рту. Запах. Отдергивает чашку, чуть не обжигаясь. Кофе в ней едва ли наполовину, именно поэтому запах такой резкий. Машина сломалась. Черт. Антони чинит все сам, да больше и некому. На эту работу уходит почти час.

Антони убирает инструменты, протирает стол, включает машину. Возвращается за рабочий стол и пишет письмо. Такие машины делают на только на заказ; машина умеет все – от обжарки кофе до готовой чашки. Антони подробно описывает, что сломалось (треснула силиконовая прокладка), что нужно исправить в конструкции машины (прокладка должна стать тоньше на 0.75 мм, и нужно добавить два витка резьбы прижимного винта). Это вам не клиент – в компании, производящей штучные кофе машины, советы Антони выполняют буквально. Там понимают: Антони – всегда совершенно прав.

Он пьет кофе и смотрит на ветер. За окном почти темно, дует – порывами, и скоро (меньше чем через минуту) начнется дождь: первые капли брызнут скачала в верхний угол стены прямо перед ним. Антони идет в спальню, на пороге останавливается и потом возвращается назад. Достает из кладовки спальный мешок и устраивается у стены в коридоре – там, где ветер намел бархан снаружи стены. Тут уютно.

Просыпается от острого дискомфорта. Что-то не так, что-то совсем не так. День пойдет насмарку. Гимнастика на складывается. Кожа под головой на тренажере треснула. Антони замечает это, когда лежит лицом вниз, и силы уходят из него, как воздух их лопнувшего шара. Он встает, из зала уходит в душ.

После завтрака, на десять минут раньше, чем обычно, он звонит клиенту – безупречные внутренние часы дали сегодня сбой. Сегодняшний клиент – хороший. Он честно пытается следовать советам Антони буквально, не пытаясь их понять. Тратить время на то, чтобы объяснить советы, Антони все равно не будет. Это невозможно. Невозможно объяснить словами: почему, чтобы вернуть равновесие, вернуть равномерную пульсацию финансовых и человеческих потоков в схему его компании – схему, которую так ясно видит Антони – нужно проделать точно определенные шаги. Шаги, которые Антони так тщательно диктует ровным, прекрасно интонированным голосом. Раньше Антони пытался что-то объяснять, тратил на это кучу времени. Клиенты переспрашивали, сомневались, задавали глупые вопросы. Антони трясло. Теперь он не делает этого – клиент волен принять его совет или отказаться, Антони приучил себя, что ему все равно.

Закончив работу, Антони идет в библиотеку. Утреннее ощущение дискомфорта притупилось, но не ушло. Начинать новый проект в таком состоянии нецелесообразно. В глубоком кресле он перебирает одну за другой бесплотные схемы в голове, в какой-то из них – несомненно разлад. Вчерашний клиент (перед ним опять вспыхивает сложнейший конгломерат финансовой компании, сегодня – еще менее устойчивый, пульсирующий еще чаще – Антони уже видел утренние биржевые сводки). Нет, конечно, это не клиент – Антони уже приучил себя не чувствовать ничего, когда люди поступают иначе, чем он советует. Дом? Антони закрывает глаза. Вчерашняя машина. Он заменил прокладку, но она может сломаться снова. Это ощущение дефекта, непрочности его, в остальном безупречно правильно организованного быта, конечно, неприятно, и это неудобство не исчезнет, пока компания не пришлет узел на замену. Но это нестрашно. Мелочь. Его дом в порядке. Причина в чем-то еще.

Антони плывет сквозь воображаемые миры. Работа, дом, новости, погода, отпуск через две недели: образы всплывают один за другим. Не найдя изъянов, он переходит к неприятным воспоминаниям: это дефекты, которые нельзя исправить никак. За годы Антони привык к ним, свел в один удобный мысленный список. Привык, но не забыл – и никогда не забудет. Антони перебирает их один за другим. Первый. За общим столом, еще совсем ребенком, он как-то сказал очень глупую, отвратительную вещь и громко засмеялся. Взрослые разом замолчали, а у него мгновенно пересохло в горле. Эту глупость уже никак не исправишь. Нет, не это. Антони перебирает все дефекты в голове один за другим, чутко прислушиваясь к собственному эмоциональному отклику. Отцовский дом, заброшенный, пустой и в конце концов – проданный под застройку. Нет, все не то. Дальше и дальше. Тщетно.

Солнце отбрасывает четкий треугольник на пол. Время обедать. Антони идет на кухню, достает кастрюлю из нержавеющей стали и пакет чилийского супа – это самый лучший суп в пакетах в мире. Он держит пакет, глядя, как струйка содержимого падает в воду. Это тот момент, когда он понимает, где именно прореха. Что-то случилось с островом.

Антони выключает плиту и садится прямо на пол, глядя сквозь стеклянную стену невидящими глазами. В мысленном образе что-то не так, что-то не так не на самом даже острове, а под водой – довольно глубоко, непонятно точно – насколько. Антони хорошо представляет себе подводную часть тоже, но ему нужно больше информации, он идет в кабинет. Трехмерная модель, очень подробная, данные о течениях, составе воды, даже снимки – все это есть на дисках. Он планомерно просматривает все данные, все таблицы. Смотрит погоду. В образе острова в его голове изъян ощущается, как рана: где-то у южной стены, глубоко. Сама стена обрывается вниз почти на девятьсот метров: остров Антони – потухший вулкан.

Проходит несколько часов, он уже пропустил два звонка. Один из клиентов перезванивает ему сам, но Антони не берет трубку. Он все еще не понимает, что может быть не так – у голых скал, под водой? Там нет коммуникаций (на сотню метров вниз уходит из дома канализационная труба (Антони использует только биоразлагаемое мыло, все в порядке), но нет, брешь с другой, южной стороны скал). Там вообще ничего нет. Антони трясет. Он не понимает, что это. Ему придется пойти и посмотреть самому.

Акваланга у Антони нет – он фридайвер, ныряет на задержке дыхания. Ныряет он отлично, хотя никогда – на острове: нет пары, нет страховки, нет дна. Холодно. Антони собирает снаряжение. Катушка старая, но «сосиска» ему сегодня и не нужна.

Собрав сумку, он выходит из дома, не обращая внимания на ветер. Идти совсем недалеко: на его острове «далеко» просто нет. Карабкается по тропинке, прыгает с камня на камень. Вот оно – место: огромный валун полого уходит в воду. Течения с этой стороны нет. Даже ветра нет почти – здесь подует еще только через час. Антони переодевается в гидрокостюм, складывает одежду в непромокаемую сумку. Гидрик слишком тонкий, будет холодно, но это ничего. Придерживая длинные ласты, он съезжает по гладкому камню в воду. Ложится лицом вниз, дышит через трубку. Нужно просто дышать, насыщая тело кислородом. Достаточно, но не чрезмерно. Дышать и ни о чем не думать.

Три последних глубоких вдоха, и Антони уходит в воду. У него нет линя и буйка, это непривычно, но терпимо. Двигаясь мягко, очень бережно, он разворачивается и начинает падать. Нужное ему место где-то глубоко внизу, как глубоко – этого Антони пока не знает. Компьютер на запястье пищит, отмечая первые десять метров. Антони не чемпион, но мог бы выступать, если бы захотел. У него – самый лучший инструктор.

Думать сейчас не нужно, нужно беречь воздух. Антони чувствует, как давление обжимает его костюм. Холодно, но терпимо. Он падает вдоль вертикальной скальной стены. Быстро темнеет, но до нужного места еще очень далеко – ему все еще вниз. «Третья рука» – прищепка, сдавливающая ему нос, щелкнув, вдруг соскальзывает с маски. Антони быстро перехватывает нос пальцами: давление растет и растет. Его дыхательные мышцы уже напряжены почти до предела, не давая глубине смять грудную клетку, схлопнуть легочную ткань. Время замедляется, Антони кажется, что вокруг не вода, а жидкое стекло. Бездумно, он смотрит на стену. На этой глубине уже совсем темно, почти ничего не видно – так глубоко, он, пожалуй, не был. Мимо него вверх плывет просвеченное пятно, медленно меняя форму. Приходят контракции – болезненные сокращения диафрагмы и дыхательных мышц – рефлекторная реакция тела на кислородное голодание. Антони падает в совершенной темноте, но перед его глазами четкий, детальный образ острова. Падает вниз – туда, где в его мироздании открылась сегодня утром страшная, болезненная брешь.