Текст книги "''Я''"

Я включил на полную мощность систему фильтрации воздуха корабля, настроив ее на борьбу с болезнетворными микроорганизмами. Мне пришлось подождать немного, и я ждал, сидя в скафандре и держа шлем в руках, а когда очистка атмосферы завершилась, я надел шлем, включил все системы жизнеобеспечения скафандра и вышел в коридор.

Я прошелся по кораблю – там были только трупы и сумасшедшие – хорошо еще, что при вентилировании воздух автоматически обеззараживается, правда, не так качественно, как я его только что очистил, но все же он становился чище, чем был, иначе сейчас на корабле была бы уже эпидемия, – но все равно – легкий привкус смерти ощутимо витал по пустынным коридорам! Разложившиеся трупы лежали везде – их не было только на антигравитационных креслах! На корабле, кроме меня, еще оставалось менее десятка живых людей, и все они к этому времени сошли с ума. В какой-то мере я завидовал им: они жили в своем мире, который был гораздо лучше той реальности, которая предстала передо мною, однако все они требовали врачебной помощи, ибо полуголодное существование в нездоровой атмосфере корабля наверняка сказалось на их здоровье.

Нужно было убрать трупы, и об этой неприятной работе я много рассказывать не буду: скажу только, что я вызвал транспортного робота и с его помощью убрал останки людей в холодильник. Там было несколько пустых камер, где раньше хранились консервы, которые мы к настоящему моменту уже съели, – туда-то я и поместил своих мертвых солдат. Потом мне пришлось сделать основательную дезинфекцию по всему кораблю: санитарный робот очищал комнату за комнатой, а я шел с ним и управлял его действиями, и когда мы закончили, тогда я пошел в свою комнату, снял скафандр и переоделся в обычную одежду.

Я остался один, я был один нормальный человек на всем корабле, я был ужасно одинок все эти дни потому, что те, кто делил со мной удачи и неудачи первых боев ушли от меня: кто мир иной, а кто в мир иллюзий, и я остался один-одинешенек, и не с кем мне было просто по-нормальному поговорить, разделив со мной мою радость и печаль, и не было рядом со мной никого, совсем никого…

Кто не был с тобой в печали, тот не будет с тобой и в радости.

Мне было столь же тяжело и плохо, как раньше, но теперь люди, оставшиеся в живых, требовали моей заботы. Я был единственным нормальным человеком среди всех оставшихся в живых, хотя сам, как мне кажется, иногда был бы не прочь сойти с ума. Первое время я с удивлением прислушивался к собственному голосу, такому непривычному после стольких дней одинокого напряженного сражения, но потом я освоился с ним. Я заставил всех одеться, но не в форму, а в их обычную гражданскую одежду. Мне удавалось легко ладить с этими людьми, возможно, потому, что в то время и я сам был не совсем нормален. Они понимали, что я главный и слушались меня, но очень своеобразно, – так, как это умеют делать одни душевнобольные. У всех них образовалась устойчивая зависимость от наркотиков, и я давал им их. Лечить от наркотической зависимости здесь, на корабле, я не мог потому, что не умел и боялся навредить своим неквалифицированным вмешательством, а врача, как я уже сказал раньше, у нас не было – он погиб.

Воздуха, воды, еды и наркотиков было много; я не опасался, что корабль сломается, и мы останемся здесь умирать от старости: срок автономности корабля составляет десятки лет, а практически любую возможную поломку за это время как-нибудь можно починить, поэтому я не спешил с возвращением, ибо мне нужно было напрягать разум и управлять кораблем, а я не чувствовал в себе сил для этого. Мне необходимо было, чтобы прошло еще какое-то время, чтобы я хоть немного, но пришел в себя, и стал еще лучше чувствовать, ведь я должен буду в одиночку вести корабль сначала в безжизненном космосе (а это несложно), а потом провести его к своим через объятую войной Галактику и не погибнуть (а вот это будет достаточно трудно).

Я наблюдал за товарищами и хотя не считал их ни пациентами, ни больными, а себя не считал доктором, но все же осмеливался давать им простенькие лекарства, которые наверняка не вызовут у них осложнений; да и сам лечил себя тем, в чем был уверен. В разговорах с ними я старался избегать острых тем, споров, а также шума. Я знал, что душевнобольных лечат тишиной и посильной работой, но делать на корабле было нечего, а то, что можно было делать, являлось слишком ответственным для их больных нервов. Я убедил их всех, что мы находимся на корабле в отпуске, что война, наверное, закончилась, и что скоро они увидят своих родных. Среди больных не было буйнопомешанных – все они были тихие, поэтому мне с ними было не так уж и трудно. Мне было хорошо с ними, потому что после такого жуткого боя даже общение с сумасшедшими и забота о них представлялись мне прекрасным занятием. Я повторюсь, но я завидовал им – они живут в своем мире, в котором им хорошо, в идеальном для них мире, а я живу в том мире, который есть, а он далек от совершенства.

Среди них встречались больные с довольно разными по тяжести отклонениями от нормы, но что такое норма? Примечательно, что у тех, кто сошел с ума раньше, в начале боя, у тех психика была нарушена не так сильно, как у тех, кто смог вытерпеть все почти до конца. Что меня объединяло с ними со всеми, так это то, что все мы были физически очень истощены, поэтому прежде, чем предпринимать какие-либо действия для возвращения, нам нужно было просто поправиться. Мы много спали, ели, играли в безобидные игры, слушали мягкую музыку и – никаких фильмов и книг!

Так прошло недели три. Наши враги наконец-то куда-то прыгнули, и мы остались на многие световые годы совсем одни. Я не опасался, что противник приблизится к нам и начнет все сначала – такое возможно только в теории, а не в жизни, ведь они тоже были вымотаны до конца и уже не помышляли о реванше. Неприятель уходил к своим – это было яснее ясного, и хотя в принципе оставалась возможность того, что их командование, узнав о неутешительных результатах сражения, пошлет отряд кораблей специально для того, чтобы расправиться с нами, но я не волновался, потому что путь отсюда, с края Галактики, слишком долог, и поэтому погоня прибудет очень не скоро, а за это время я смогу не торопясь начать свой не менее долгий путь домой, а значит оставлю своим преследователям одну лишь звездную пыль!

Мои товарищи домой не рвались, да и я не спешил, но когда прошли еще две недели, тогда то один, то другой стали спрашивать меня: «Когда придут мои родственники?» Я тоже заскучал по дому, по земле и траве, по настоящему солнцу и ветру; на меня стали давить эти неприветливые стены и потолок, хотя раньше их веселая раскраска могла только улучшать мое настроение, но никак не испортить его. Я был на пути к полному выздоровлению – во мне уже появилась моя привычная уверенность в себе и своих силах, я отдохнул и был готов к работе, к возвращению.

И вот однажды я зашел в рубку управления, в которой не был больше месяца, посидел, освоился и решил, что через неделю мы полетим назад. Решимость пришла ко мне через четыре дня, я включил двигатель, и звездолет заскользил в обратный путь. Бездонный космос без конца и края раскинулся вокруг меня, а мой корабль, выплывая из него, покидал этот мертвый мир, стремясь к жизни, стремясь к обитаемым планетам, стремясь домой, как перелетная птица стремится к покинутому осенью гнезду…

Корабль я вел вполне уверенно – я прыгал раз за разом, оставляя за собой сотни и тысячи световых лет. Сначала я вел корабль параллельно плоскости Галактики, потому что по кратчайшей траектории к ней идти было невозможно: там была вражеская территория.

И уже через три недели, пролетев 65 тысяч световых лет, я оказался примерно над нашим государством и стал снижаться. Последующие 80 тысяч световых лет я смог преодолеть гораздо быстрее – за две недели, ибо плотность межзвездной материи постепенно возрастала при приближении к галактическому диску, в связи с чем я получил возможность совершать прыжки на гораздо большие расстояния, чем раньше. К звездам я не приближался, опасаясь возможной встречи с неприятелем. В итоге весь путь к своим занял у меня пять недель, хотя до этого расстояние в 110 тысяч световых лет (больше всего галактического диска!) я смог преодолеть одним прыжком от белого карлика! Последние несколько прыжков для меня были самые трудные в психическом плане – я не знал, где теперь идут боевые действия, а идти к своим и снова попасть в мясорубку межзвездной битвы я просто боялся, и поэтому нервничал.

Для встречи со своими войсками я выбрал малозаселенную планетарную систему, находящуюся в стадии освоения. В военном отношении ее ценность была минимальна, поэтому я предположил, что там вряд ли ведутся боевые действия, – так и оказалось – незначительная группа кораблей нашего государства охраняла планеты, а больше в ближайшем космосе не было никого.

Я спустился к ним, и они очень обрадовались моему возвращению. Я стал известен – они не знали – они не знали! – они – воины какого-то неизвестного мне флота – не знали, но хотели бы знать, что случилось со мной! Они знали только, что я куда-то пропал, хотя союзники и уверяли наше командование, что не видели, как я погиб. О гибели моего корабля официально не сообщалось, поэтому он считался живым, но находящимся где-то далеко. Обо мне многие знали: я стал знаменитым, как мне объяснили, это произошло благодаря тому, что я исключительно удачно атаковал планетарные системы – так я стал героем в глазах собственного народа!

А тогда я сообщил им, что мне хотелось бы только одного – побыстрее сесть и вновь увидеть людей на земле, под открытым небом; также я сказал, что мы все, кто остался в живых, больны, и что нам срочно нужно лечиться; поэтому, когда я приземлился, нас уже ждали – заботливые руки поддерживали нас, а доктор ободрил меня, сказав, что все будет хорошо. Я дома, наконец-то, я дома после всех этих испытаний, я хожу по твердой земле, правда, я в больнице, но ведь это временно – меня вылечат, и я снова буду здоров.

Глава 8.
На планете.

В больнице было хорошо, врачи знали свое дело, и я день ото дня чувствовал себя все лучше. Мне сказали, что многих сумасшедших из моего экипажа можно вылечить, а вот от наркотической зависимости избавят их всех. Доктора очень удивлялись тому, что я смог так долго продержаться, не прибегая к помощи стимуляторов, и не понимали, за счет чего я смог выдержать все это. Я сказал им, что не знаю, как мне на самом деле это удалось, хотя в действительности прекрасно знал причину – я уже давно больше, чем человек, и вот теперь, во время боя, это проявилось в виде исключительной сопротивляемости и сбалансированности всего моего человеческого тела, а также готовности интеллекта к чрезвычайным умственным перегрузкам. Врачи долго думали и, в конце концов, пришли к единому мнению, что, скорее всего, в сложившейся экстремальной ситуации мой организм использовал еще неизвестные науке резервы, тем самым, подтвердив теорию о потенциально неограниченных возможностях человека. Они мне сообщили об этом, но я-то знал истинную причину своего успеха, а потому не очень обрадовался полученному известию. Мое спокойствие в данном вопросе врачи приписали последствиям накопившейся усталости, иначе, по их мнению, я наверняка гордился бы тем, что выжил благодаря своим своими уникальными возможностями.

Однажды ко мне в палату пришел офицер космических сил. Он пожелал мне скорейшего выздоровления и рассказал свежие новости. Они меня очень интересовали, так как врачи, оберегая мое психическое здоровье, запретили мне смотреть телевизор, сидеть за компьютером, слушать радио, читать газеты и книги, а также разговаривать по видеофону. Оказывается, что за те три месяца, которые я провел над Галактикой, положение дел на войне улучшилось в нашу пользу. Кроме того, множество государств уже вступило в войну, и в дальнейшем, наверное, вступят еще многие.

Я спросил у него, попал ли я куда-нибудь, и тут он мне сказал такое, от чего я действительно удивился: оказывается, из сделанных мной тридцати четырех выстрелов по планетарным системам, тридцать один раз я попал туда, куда и целился, то есть в астероид, а три выстрела пропали зря – и вот итог: сто восемьдесят триллионов человек погибло от моих рук, а тридцать одна планетарная система представляет собой одно гигантское кладбище или, вернее сказать, поле боя, так как все погибшие лежат непохороненными. Это гораздо больше, чем то, на что я рассчитывал, – выходит, я не зря старался!

Офицер также сказал, что через неделю меня выпишут, потому что я уже почти совсем здоров, а после моей выписки нас будут награждать: и меня, и всех остальных. Сумасшедший или не сумасшедший, раз награду заслужил – так получи ее! Командование решило за особые заслуги переименовать мой корабль и дать ему вместо номера имя собственное. «Подумай, – сказал мне на прощание офицер, – и на церемонии награждения скажешь это имя. Как ты решишь, так он и будет называться».

Прошло еще несколько дней. Я все еще продолжал лечиться в военном госпитале, когда по телевидению выступил глава нашего государства (одновременно являвшийся и нашим главнокомандующим), который произнес речь. Он говорил о войне, о народе, призвал всех и дальше сражаться, напомнил об успехах и – что самое удивительное для меня! – назвал меня национальным героем.

Это была слава, настоящая слава, слава, заслуженная тяжелым трудом! Душа моя летала, как на крыльях! Я видел восторг и уважение в глазах, словах, а главное – сердцах и делах окружающего меня персонала; но все же я понимал, за что меня так уважают, и это знание делало мою радость более сдержанной: на сегодняшний день я уничтожил больше всех людей, больше, чем какой-либо другой солдат из всех воюющих государств. На мне кровь триллионов – и не так-то легко моей душе примириться с этим.

Было ли мне жаль погибших от моих рук? С одной стороны – да, а с другой стороны – нет, и в этих моих чувствах нет неправды.

Госпитали и больницы были полны больными лучевой болезнью и нервным истощением; многим триллионам космос стал бескрайней могилой, и где-то никогда не дождутся домой своих сыновей; масса планет лежала в руинах… – кто прав, а кто виноват – я не знаю… – а в Галактике все равно продолжается эта война…

Люди сами себе могут создать такие проблемы и трудности, которые матушка-природа никогда не создаст своим детям!

Вскоре через неделю после столь знаменательной для меня речи нашего лидера произошла процедура награждения: мы стояли все в ряд, все, кто остался в живых из целого экипажа, перед нами держали знамя, кругом были камеры, и нас снимали со всех сторон, а мы, непривычные к форме, стояли и переминались с ноги на ногу. Нам было неловко от такого пристального внимания. С почетного караула, стоявшего возле нас, можно было хоть сейчас писать картину «Образцовый солдат», а с нас – «Арестованные перед походом в баню», и эта мысль придавала всему происходящему некоторый оттенок веселости и несерьезности, но я брал пример с караула и вел себя соответственно моменту – был собранным и сосредоточенным; но все же, когда я потом увидел себя по телевизору, ничего этого не было: глубочайшая тоска на фоне каменной усталости легко читалась на моем лице. Среди всех нас только я один был нормальный, а остальные – сумасшедшие наркоманы: они глазели по сторонам, норовили выйти из ряда, переминались с ноги на ногу и перешептывались, а один с умным видом, задрав голову к потолку, ковырялся в носу – я был среди них, как белая ворона.

Государство расщедрилось для своих героев. Сначала мы получали ордена от нашего правительства: я получил их три штуки, включая одну высшую награду; затем мы получали награды от союзных стран, и их тоже было довольно много, а ведь нас еще после предыдущего полета награждали орденами и медалями, поэтому в итоге моя грудь засияла, как у настоящего героя. В конце церемонии награждались и погибшие члены нашего экипажа – они награждались посмертно.

Я совершенно не испытывал ни чувства признательности за награды, ни чувства гордости от совершенных подвигов: я ничего не ждал от своего государства потому, что я сражался не за него, а за свой народ, а это в моем понимании хотя и похожие, но все-таки разные вещи, и согласно такому моему пониманию я правильно выполнил свой долг; и не ради наград я сражался и буду сражаться там, далеко-далеко, среди звезд, не ради наград…

А гордость? Что такого выдающегося я сделал, чтобы гордиться, надувая свою грудь и выпучивая глаза, как глупый павлин? Я выжил и добился успеха – это хорошо, и этого вполне достаточно. Я – не гордец, я не был им и постараюсь не стать им впредь: меня ждут звезды, среди которых так легко умирать гордецам, меня ждет оставшаяся мне часть жизни, в которой по-большому счету я еще ничего не сделал, так чем же мне гордиться?

Затем объявили, что корабль объявляется гвардейским с присвоением ему собственного имени. Меня попросили огласить то имя, которое, по моему мнению корабль достоин носить. Я вышел вперед и сказал:

– Благодарю за честь. С этой минуты корабль будет называться «Красный».

Я специально выбрал такое имя – путь корабля прошел по крови триллионов, и он действительно стал красным от пролитой им крови. Потом заиграл государственный гимн, а когда он закончился, завершилась и вся церемония награждения, и меня отправили обратно в госпиталь.

Мне долго не давала покоя одна мысль: «Почему никто другой не смог воспользоваться применяемой мной технологией атаки планетарных систем: прыжок – выстрел – бегство с запутыванием следов – прыжок – выстрел и так далее?» Я знал, что многие пытались сделать это, но у них ничего не получилось: все обычно просто промахивались, хотя иногда и попадали, но такого великолепного результата, как у меня, никто не достиг.

Я вспомнил как однажды один командир попал не в астероид, а прямо в планету – хорошо еще, что она не разрушилась, – взрыва не было, но ее атмосфера разогрелась до температуры в несколько десятков тысяч градусов, и все живое сгорело на ней, как в крематории. Я – исключение, которое только лишь подтверждает правило: человек не может сделать такой кровавый слалом в космосе с кошмарной психологической мясорубкой под конец, а я смог – ведь я не человек, а некто больший. Я понял это, когда звучал гимн, но не смог додумать эту мысль до конца; не смог или не успел прийти к тому выводу, к которому все же пришел, но пришел уже гораздо позже.

Я выздоровел, и через несколько дней должен был состояться вылет моего нового корабля в район боевых действий – звездолет «Красный» стоял на ремонте, экипажа у меня не было, поэтому мне дали и другой крейсер, и другую команду. Я познакомился со своими будущими сослуживцами, и они мне понравились – конечно же, они не были орлами один к одному, но смогли остаться просто нормальными людьми, несмотря на то, что раньше уже принимали участие в боевых действиях. Экипаж был обстрелянный, проверенный в бою, то есть как раз такой, какой мне и был нужен. Мой новый корабль был новейшей разработки, представляющей собой последнее слово в развитии военной техники; однако он имел только номер потому, что имя собственное заслужить еще не успел… – а на «Красном» будут летать другие – не я, ибо, когда он будет полностью отремонтирован, я уже буду далеко в космосе. Прощай, мой первый корабль! Что поделаешь, такова логика войны – своими делами я заслужил тебе имя, и теперь ты будет носить его без меня…

А я догуливал последние деньки. С женщинами было просто отлично: жена далеко, а я, национальный герой, здесь, один; ну а если прибавить к этому мою нежность, внимательность деликатность, природную чуткость и чувство юмора, то ты поймешь, мой читатель, почему с дамами мне было легко и приятно, как, впрочем, и им со мной! Из-за войны ко мне не смог приехать никто из родных и друзей (сообщение по межзвездным туннелям было строго регламентировано и подчинено военным потребностям), но я со всеми ними переговорил по видеофону: услышал их голос и увидел их лица.

Как-то раз, когда я пробыл несколько часов в одиночестве и в тишине, ко мне в голову пришла важная мысль. Не теряя времени даром, я пошел в ближайшее здание, где размещалось одно из отделений спецслужбы, которая обеспечивает безопасность нашего государства. Меня там приняли очень хорошо. Я попросил их обеспечить безопасность моих близких родственников, а также друзей, опасаясь террористического акта со стороны противника. "Таким способом враг может попытаться на время лишить меня психологического равновесия и, тем самым, вывести меня из строя. Пока что я – единственный, кто может так результативно воевать, поэтому мной могут «заняться» и таким способом тоже. Сейчас идет война, а на войне – как на войне, и об этом не следует забывать, " – так я мотивировал свою просьбу. Собеседники поняли мою проблему и всю ее важность для государства, поэтому пообещали дать моим близким круглосуточную охрану и заверили меня в том, что будут постоянно держать под контролем все попытки противника в этом направлении.

Лучше заранее продумать решение проблемы, чем пытаться решить ее тогда, когда будет уже поздно.

Незадолго до вылета меня пригласили на телепередачу, и я пришел. Ведущие задавали мне разнообразные вопросы, большая часть которых затрагивала современную войну. Их интересовало мое мнение по разным вопросам, хотя я точно знал, что цель передачи заключается не в моем мнении, которое им совершенно не интересно, а в том, чтобы показать народу его героя. Я отвечал им то, что, по-моему мнению, они хотели бы от меня услышать, лишь изредка говоря нечто, похожее на правду. Передача шла долго, и мне это надоело, поэтому, ближе к концу, я время от времени говорил то, что думаю на самом деле. Я был уверен, что даже, если я скажу большую глупость, то зрители меня все равно поймут и оправдают, ибо еще недавно я был на грани безумия.

Как-то под конец ведущий спросил меня:

– А что, по-твоему мнению, тебе больше всего помогало в бою?

И я ответил ему и всем людям, которые смотрели на меня тогда:

– В бою – жажда жизни и нежелание умирать, а на протяжении всей войны – целостное философское мировоззрение.

Мне самому понравился мой ответ. Конечно же, непосредственно во время сражения ты думаешь в основном о том, чтобы, во-первых, самому остаться в живых (и это главное!), а во-вторых, о том, чтобы поразить противника. Но война в целом состоит не только из сражений, а еще из многих простых и сложных дел, занимающих иногда значительные промежутки времени. На войне практически невозможно полностью расслабиться и подумать о своем, ибо дел много, а над всеми этими делами царит ясное осознание того, что ты очень легко можешь потерять почти самое ценное, что у тебя есть – твою жизнь, и это ощущение тяжким психическим грузом ложиться на все, что ты делаешь во время войны, забирая силы и выматывая душу. Единственный путь спасения от всего этого, не дающий нервам «расшалиться» в полной меру, – это свинцовая усталость и недостаток времени, нацеленность на выполнение чужих приказов и растворение собственного "я " в толпе себе подобных, не дающее тебе осознать весь ужас происходящего. Думать о том, почему и зачем все это, а также что ты делаешь здесь нужно было раньше, до войны, и все эти твои довоенные рассуждения напрямую влияют на твое поведение во время боя, на готовность к риску, на решительность и на желание сражаться. Осознание себя как части целого в этом случае является основой поведения в битве и, в конечном итоге, может предопределить победителя, для чего очень помогает целостное, именно целостное, а не отрывочное и смутное, мировоззрение и мироощущение. Я думаю, что мое мировоззрение тогда было еще не совсем целостное по своей структуре, однако, сейчас, когда я пишу эту книгу, оно приобрело более цельный характер, чем раньше, причем, как оно изначально было философским по своей сути, так оно им и осталось.

Времени до отлета оставалось совсем немного, поэтому я решил потратить его с пользой: в детстве я занимался разными видами спорта, и легкой атлетикой в том числе – недавно я познал, что такое бег в мире Халы, а потому захотел освежить свои прошлые воспоминания и ощущения, пробежав и в мире Земли тоже.

Я решил пробежать дистанцию длиной в десять километров. Я не спортсмен, поэтому для меня главное – не остановиться и не перейти на шаг, то есть в принципе пробежать, а не сойти с дистанции; ну а ни время бега, ни скорость для меня совершенно не имеют значения. Такую длинную дистанцию я специально выбрал потому, что на Хале я ее пробегал легко, практически не утомляясь, а для Земли – это уже приличное расстояние; к тому же я думал, что короткая дистанция не даст мне возможности понять разницу между бегом в мире Земли и бегом в мире Халы.

Когда я решил бежать, было послеобеденное время. Было жарко, но не душно, и к тому же дул ветер. Я выпил большую кружку воды, надел майку, шорты и отправился на стадион.

Стадион был небольшой и уютный. Он был весь залит солнцем; только беговую дорожку, находящуюся через поле от главной трибуны, частично закрывала тень от высоких деревьев. Трава на футбольном поле кое-где стала желтеть, перед обоими воротами, там, где обычно стоят вратари, чернели пятна вытоптанной ими земли. Погода была чудесная!

Я вышел к финишу стометровки и побежал по повороту. Один круг на стадионе равен четыремстам метрам, следовательно, мне нужно пробежать двадцать пять кругов. Бежать было легко, сил пока еще было много, а организм не знал, что его ждет. Я старался бежать спокойно: на три шага вдох и на три шага выдох – таким темпом, не сбивая дыхание, можно будет бежать очень долго. Сначала, с первых шагов, мне как бы и не хотелось дышать, но вскоре это ощущение прошло, и я задышал все глубже и глубже.

Я закончил первый круг и пошел на второй. Пахло свежестью. Я уже почувствовал усталость, но пока небольшую. Заканчивая второй круг, я уже знал, как дуют ветры на стадионе: перед главной трибуной ветер дует сбоку в лицо, а дальше везде царит жаркое безветрие.

Я начал третий круг, было уже тяжеловато… – и тут я сбился со счета: то ли это третий круг, то ли четвертый? Я так сосредоточился на процессе бега, что забыл про счет. Метров, наверное, сто я вспоминал, какой же сейчас круг, пока не вспомнил точно, что это все-таки третий. Мне нужно тратить силу своей сосредоточенности исключительно на процессе бега и не отвлекаться на счет кругов, поэтому я решил не думать о том, сколько мне осталось, и о том, сколько я всего пробежал – я старался держать в памяти исключительно номер текущего круга, и лишь когда начинался следующий круг, только тогда я увеличивал номер круга у себя в памяти.

На пятом круге у меня заболело справа в боку – боль была тянущая и тупая, правда, не сильная, а потому терпимая. Я замедлил темп, и боль уменьшилась; так я и бежал два круга с легкой тупой болью в боку, пока она не прекратилась, после чего я стал бежать чуть быстрее – то есть также, как и раньше.

Дорога была достаточно однообразной, но у меня в организме было столько всего интересного! На седьмом круге у меня забурчало в животе. На восьмом круге я впервые оценил пульс – я приложил большой палец правой руки к шее, к артерии. Сердце стучало не быстро, удары были четкие и сильные. Я знал, что если вдруг сердце начнет биться, как бешеное, а удары станут жесткими и напряженными, то, значит, пора заканчивать.

Где-то с восьмого круга я по-настоящему вошел в ритм бега. Я приспособился и к ветру – когда его не было, бежал как обычно, а когда он дул мне в лицо, то замедлял темп.

Я сплюнул – у меня еще было, чем плевать, и это было хорошо!

Постепенно все мое тело взмокло от пота. Я получал истинное наслаждение, когда в меня, мокрого, дул ветер. На сгибах рук и на лбу пота было больше всего, поэтому, когда я чувствовал ветер, то ненадолго распрямлял руки, давая возможность проветриваться и сгибам рук тоже.

А вот, наконец, и двенадцатый круг, потом еще полкруга, и все – середина дистанции уже пройдена! В гору забрался – теперь с горы, а с горы спускаться будет проще! Наверное поэтому, мне как-то внутренне показалось, что бежать стало легче: ноги словно бы «вработались» в темп моего бега, казалось, что им гораздо проще бежать равномерно, не останавливаясь, шаг за шагом, а остановиться или же ускориться было выше их сил. Так я и бежал до пятнадцатого круга.

Круги с шестнадцатого по двадцатый – самые тяжелые круги. Я прочувствовал это на себе: сил уже почти не было, бежать стало трудно и жарко, сплюнуть нечем, пота тоже почти совсем не стало. Пульс бился быстрее, чем раньше, причем удары сердца стали пожестче и понапряженней. Мне хотелось остановиться, я уже устал, ну сколько же можно?! Но я стиснул зубы и сказал себе: «Надо, надо бежать, я сильный, я добегу, у меня много сил». И после этого усталость отступала, и я бежал, как раньше. Это происходило со мной четыре раза, как раз напротив главной трибуны, по одному разу на круг с шестнадцатого по девятнадцатый. Я постоянно щупал пульс – не пора ли заканчивать? Было тяжело и жарко. Я бежал долго, как мне казалось, очень долго, но все, что имеет начало, имеет и конец.

Убийственные круги кончились, – я понял это, когда бежал двадцатый круг. Теперь мне уже не нужно было стимулировать свою волю – я был уверен в том, что добегу. Тяжелые круги кончились; до двадцать второго я пробежал легко и не чувствуя усталости – усталость осталась там, перед двадцатым кругом, и мне казалось, что больше всего сил и времени я потратил именно на этих четырех кругах.

…Двадцать второй круг, двадцать третий. На двадцать четвертом круге я морально собрался и приготовился к ускорению – нужно было финишировать, а значит, бежать изо всех сил.

…Последний круг. Я попытался бежать быстрее, но ноги не слушались меня, они бежали в том же ритме, в каком привыкли бежать раньше. Я заставлял их, но они не слушались, я заставлял их еще и еще – и постепенно ноги стали двигаться быстрее. Правая нога, как и раньше, на протяжении всей дистанции, и толкалась дальше, и на дорожке держалась жестче, чем левая.

…Триста метров до конца – я мчался так быстро, как только мог. Дыхание я уже сорвал, поэтому дышал часто и неровно. Теперь я прочувствовал пульс – он бился внутри меня так сильно и четко, что я ощущал его биение всем своим телом.

…Полкруга до конца – я бежал и бежал – сил уже не было, но это меня не волновало. Сто метров до финиша! Ради этого стоит жить! Я бежал и бежал, а дистанция все не кончалась и не кончалась…