Текст книги "Дермафория"

Свет гаснет.

Стеклянная Стриптизерша машет рукой, как будто щекочет пальцами воздух. Медленное падение гильотины заканчивается тем, что в желобке появляется пакетик. Она помнит меня.

Пожалуйста, Дезире, не злись.

Глава 10

Разница между условно освобожденным и осужденным на смерть исчисляется иногда двумя дюймами запертой двери ванной или мгновением колебания. Разница между человеком и шимпанзе измеряется двумя процентами генов, а разница между здоровой тканью и злокачественной опухолью и того меньше. Люди и насекомые состоят из одних и тех же молекул ДНК, одних и тех же пяти атомов. Один из них и определяет отличие между разрешенным лекарством и «химией», между разбавителем для краски и тринитротолуолом. Два одинаковых поступка различаются по их умыслу, а умысел определяется действием. Одно-единственное слово или глоток спиртного рознят секс по согласию и изнасилование.

И так во всей вселенной. Человек – убийца – святой – обезьяна – таракан – золотая рыбка – кит… в конце концов Дьявол это всего лишь ангел, просивший Большего.

Обреченные самой судьбой вечно стремиться к тому, что рядом, но чего не достать, мы спустились с деревьев, встали на задние конечности и протянули обретенные руки. Мы научились затачивать палки и камни, кричать, ворчать и говорить. Мы нацелены на хотение, и хотение подстегивало нас к развитию – мы требовали все больше и больше. Больше пищи, больше огня, больше потомства. Больше богов. Богов урожая, огня и плодородия. Пришел день, когда один из богов сказан: все, хватит. Не будет больше богов, не будет больше Больше. Миллион лет Больше были смыты и, пройдя девять кругов, канули в подземную выгребную яму. С опозданием ровно на миллион лет. Человеческая натура настроена так, что она вечно остается неудовлетворенной.

Каждый жаждет для себя того, что твердо обещает любой предсказатель: денег и любви. И ни того, ни другого никогда не бывает достаточно. Богатейшие люди земли строят планы, как стать еще богаче. Это знает каждый, кто тянет лямку в бежевом закутке своего офиса. Это знает каждый, кто расплачивается по закладным за свой бежевый домик. Каждый, кто тратит еще не заработанное в бежевых моллах на бежевую мебель для бежевых детишек. Каждый раз, когда мужчина опрокидывает стаканчик, бросает кости или заглядывается на женщину, каждый раз, когда он не слушает того единственного бога, когда смотрит в сторону или думает не о том, о чем должен думать, в ушах у него звучит знакомый шепот: Больше.

Всю жизнь я занимался тем, что давал людям их Больше. Я – химик.

Женщина хранит память о несбывшейся любви, а ее муж ни о чем и не подозревает. Мужчина теряет ребенка, жену или брата. Может быть, по своей вине, а может быть, нет. Бремя потерь люди несут всю жизнь: потерянной работы, дружбы, брака, репутации, состояния или любимого. Одни ощущают эту утрату каждую секунду бодрствования, другие чувствуют ее во сне.

А теперь представьте, что тот самый единственный бог перевел назад часы и стер ваше горе. Представьте, что вам дарована кажущаяся невероятной возможность быть счастливым. Представьте, что вы снова можете обнять ушедшего навсегда любимого или вернуть умершего ребенка. Представьте, что вы почувствуете в первые секунды после того, как осознаете – это правда. И наконец, представьте, что эти первые сумасшедшие мгновения счастья растягиваются на часы и дни.

И что же? Если растянувшийся на семьдесят два часа миг блаженства можно купить по той же цене, что и бак горючего, разве вы откажетесь от него? Попробуйте. Испытайте. Бог позволил. Бог сказал – о'кей.

Итак, я химик. Память возвращается.

Глава 11

Гребень твоего позвоночника трется о кончик моего носа, кожа на склонах лопаток касается моих губ, но когда я пытаюсь заключить тебя в объятия, руки проходят сквозь дыру в воздухе. Сердце не выдерживает вдруг собственной тяжести и ухает в бездонный черный колодец в груди. Я замираю и снова чувствую тебя – поднявшаяся из этого бездонного колодца теплая волна возвращает сердце на место, и ты снова здесь, рядом со мной.

Одеяло сорвалось с окна, и уличные фонари светят теперь из зеркала. Комната 621 сияет будто поверхность луны. Когда я закрываю глаза, мой номер меняется на другой. Закрыть – открыть, закрыть – открыть. Из одной комнаты я попадаю в другую; картинка меняется как при переключении каналов. Я в твоей спальне.

Я познакомился с тобой и теперь стою в твоей комнате. Воспоминания о связующих событиях исчезли, и их не найти. Я встретил тебя, был похищен инопланетянами или мне промыли мозги в ЦРУ, и вот теперь стою в твоей комнате. Исчезнувший отрезок времени либо находится в шприце, либо остался на микропленке, помещенной в стеклянный колпак, который хранится в подземном сейфе под охраной сенсоров движения, за электрическим забором – где угодно, только не в моей голове.

Мое отражение тянется ко мне, наши пальцы встречаются – Бог и Адам на фреске Микеланджело. Зеркало выгибается полотном из тугого пластика. Рисую на стекле восьмерки и еще какие-то случайные знаки, и палец оставляет за собой кривой змеиный след, будто мне шесть лет и я играю с лужицей пролившегося сиропа. Миниатюрное Красное море стягивается; полицейский, вигвам и космический корабль медленно исчезают один за другим. Мы прижимаем ладони, искажая друг друга с противоположных сторон жидкого зеркала. Я парю на крыльях, которые построил сам. В те туманные промежутки между дозами от Стеклянной Стриптизерши я стал лучше и смелее.

– Она еще там? – спрашивает мое отражение. Движение губ теряется в искаженном зеркале, поэтому я не уверен, что говорит оно.

– Мне надо отсидеться. – Отражение молчит, зато в разговор вступает Отто. Светловолосый, в джинсах, спортивной рубашке и очках с толстыми, как в аквариуме, стеклами, он сидит на подушке в углу. Отто рассматривает свои пальцы и медленно водит руками перед носом, но стоит ему заговорить, и остановить его уже невозможно.

– Страшная штука, – говорит он. – Та брюнетка с короткой стрижкой, приятельница Дезире. Забились мы с ней в уголок, так ей башню с ходу снесло. Повесила на меня цепи и сковала куском льда. Я думаю, вот клево. И все бы зашибись, да только она сует палец мне в задницу и начинает закручивать. Кому такое понравится? И ни хрена не сделаешь. Хочу ее остановить, но, позволь заметить, названия финских улиц это что-то. Как глотнул колес, так уже и губ своих не чувствовал. Какие уж там согласные. Отымела меня за двоих, а потом – бац! – и отрубилась напрочь. Два с лишним часа ждал, пока лед растает. Ладно, стряхиваю ее, голую, с джинсов, ищу бумажник и тут замечаю, что эта стерва сломала ноготь. На том самом чертовом пальце. Как увидел, так и заторчал. Надо бы рвать куда подальше, но не хочется ж, чтобы эта хрень порезала все внутри. Три дня на йогурте и сливках под самые жуткие проклятия с автоответчика. Нас не представили… Я – Отто.

– Я знаю, кто ты.

– А ты Эрик. – Он встает и протягивает руку. Кажется, тянется ко мне через зеркало. Я немного напуган, но тут он делает шаг в сторону от моего отражения. Мы обмениваемся рукопожатием, и я чувствую его плоть и кости.

Отто тычет в зеркало средним пальцем. Стекло прогибается резиновой простыней, и наши отражения распадаются на серебристые конфетти.

– Смотри. – Отто бьет кулаком в стену. По картинам, оконной раме и другим стенам разбегаются концентрические круги.

– Эрик? – Стены приходят в порядок, волны останавливаются, как на моментальной фотографии, когда ты открываешь дверь. – Что это было?

Твой силуэт в дверном проеме, свет бьет в глаза, но я все равно вижу твои глаза.

– Ничего, разговариваю с Отто.

– Выйди, тебе надо кое с кем познакомиться.

– Сейчас.

Ты посылаешь воздушный поцелуй и закрываешь дверь. Вижу тебя, и сердце бьется быстрее, кровь поет при звуке твоего голоса, и мне уже не хочется подниматься с кровати. Хочется лежать, чувствуя тепло твоей кожи, пусть даже призрачное.

– Отличная дурь, – говорит Отто. – Лучше бы только сам Господь сварганил. Может, я чего-то про тебя не знаю?

– Ты и так знаешь слишком много.

– Расслабься. Мы с Дезире давние приятели. Она мой лучший друг. Спасла от троих братьев, пяти сестер и пропавшего папаши.

– Печальная история.

– Но типичная.

– Ты чистый?

– Ты насчет жучков? Чистый. Дезире сама за этим присматривает. – Отто спускает штаны и задирает рубашку. Об ответной любезности он меня не просит.

– И что это значит?

– То, что я сказал.

– Какие у тебя с ней отношения?

– У нас с тобой бизнес, приятель. Кучи зелени, и на каждой бумажке наши имена. – Он застегивает ремень. – Хватит задницу обнюхивать, потолкуем начистоту.

– У тебя с ней что-то было? Я имею в виду секс.

– Нет. Даже близко не подходило. Ножки у нее хороши, признаю. Но Дезире не мой тип. Она обо мне заботится, я присматриваю за ней. Вроде как защищаю. Если ты ее хочешь, действуй, но про ревность забудь. Ревность мешает ясно мыслить. К тому же Дезире ведь невдомек, что эта дурь – твоих рук дело, а говорить ей ты не станешь. – Он стучит пальцем по зеркалу, и стекло покрывается серебристой рябью.

– Хорошо.

– Ты видишь то же, что и я?

– Да. Как ты ее называешь?

– То есть?

– Безумный Шляпник.

– Я что-то не догоняю.

– Даже лучшая в мире дурь не пойдет без правильного названия. Если возникают затруднения, обращайся к Алисе – не промахнешься.

– Спасибо за совет.

– Можешь состряпать еще?

– Получилось случайно. Я экспериментировал, хотел получить кое-что другое.

– Не было бы счастья, да несчастье помогло. Так сможешь повторить?

– Конечно. Просто я к этому не готов. Оборудование кое-какое есть, но уже на износе, а остальное так, самоделки.

В качестве делительных воронок я использовал грелки. Походив по лавкам и распродажам, приобрел три отличных химических набора, из которых позаимствовал лабораторное стекло. Из-за парней вроде меня такие сейчас уже не выпускают.

– Позволь кое-что показать. – Отто берет с туалетного столика свечу. Их там три или четыре, и ни одну еще никто не зажег. Он переворачивает свечу, и я вижу, что она полая. Отто вытаскивает из тайника рулон долларов толщиной в запястье.

– С оборудованием я тебе помогу. Достану все, что хочешь, и обеспечу надежное, изолированное место.

– Убери.

– Это не ее. Они мои.

– Хочешь сказать, она хранит твои деньги?

Он молча перебрасывает сверток с ладони на ладонь.

– Она что же, не знает про них?

– Не знает. Здесь не все. Я в одном месте не держу.

– А если она зажжет свечу?

– Не зажжет. Слушай. – Он сует деньги мне в руку. – Я могу скинуть то, что у тебя есть, втрое дороже, чем ты продаешь сейчас. В пять, шесть раз дороже, чем оно тебе обходится. Не пожалеешь.

– Мне надо уйти отсюда.

Не помню, по какому случаю собрались, не помню имен и лиц присутствующих. Помню только, что твои друзья балдели от моей кислоты. Они знали, что я принес дурь, но не догадывались, что я же ее и создал.

Осаждаемый со всех сторон, я укрылся в твоей комнате, но стоило вылезти оттуда, как все началось сначала.

Где ты это взял? Можешь достать еще?

Мало того, что они, взявшись за руки, водили хороводы, ощупывали лица друг друга и трепались насчет красоты вселенной и повсеместном присутствии Бога. Они еще и по достоинству оценили меня и мой вклад в успех вечеринки. По мере того как повышался мой статус в группе, уменьшалось и расстояние между нами. Началось с того, что ты в разговоре дотронулась до моего плеча. Потом прислонилась, когда мы сидели на диване. Устроилась на коленях. А закончилось тем, что ты, прощаясь, взяла меня за руку. Случилось это примерно через полчаса после того, как от кайфа осталось лишь легкое разочарование.

– Останешься? – спросила ты, уткнувшись носом мне в шею.

– Только отойду ненадолго, – пообещал я, и ты обвила меня руками. – Сбегаю за вином. – Объятия стали крепче. Ты сказала нет.

– Обещаю. Дай мне пару минут.

– Сколько?

– Полчаса.

– Ладно. Возьми с собой Отто. Для гарантии.

– Он тоже останется?

– Смеешься.

Ты поцеловала меня. И пока длился поцелуй, мне даже Безумный Шляпник был не нужен.

– Кто следит за новостями, тот знает, что полиция устраивает облавы почти исключительно в бедных районах. – Скороговорке Отто мог бы позавидовать иной аукционист. – Если верить тому, что пишут о наркобизнесе в газетах, если считать, что наркотики – проблема исключительно бедняцких кварталов, то улицы гетто и баррио[2]2
  Баррио – район большого города, населённый преимущественно латиноамериканцами.


[Закрыть] должны кишеть толкачами, а покупатели выстраиваться в очереди, как за хлебом в Восточной Германии.

– Основной оборот происходит здесь. – Он направил меня в пригород. Бледно-серые домики с пикапами на подъездных дорожках и катерами у причалов'. – Серьезно.

Он повернулся, стащил с заднего сиденья и бросил на колени свернутую в скатку черную спортивную сумку. Между слоями нейлона и водонепроницаемого брезента лежал плотный слиток из запечатанных в прозрачную пленку зеленых купюр. Верхний слой составляли бумажки с изображением Джексона.

– На этот раз не мои. Я лишь посредник, передаточная станция.

– Убери. – Я машинально бросил взгляд в зеркало заднего вида. Любая пара фар могла нести опасность. – Быстрее.

– Здесь только двадцатки. Непомеченные, бывшие в употреблении. Отследить невозможно. Сам проверял, так что знаю. – Он убрал деньги и застегнул сумку. – Эта штука тянет на тридцать пять фунтов. Сказать, сколько здесь всего?

– Не надо.

– Как хочешь. Кроме тебя, о них никто не знает. Сейчас мы отнесем их кому надо, они пересчитают, так что…

– Я подожду снаружи.

– Не трусь. Эти парни тебе понравятся, вот увидишь.

Мы сделали две или три остановки. Что-то запомнилось лучше, что-то выпало из памяти. Помню, все дома были почти одинаковые – белые стены, белые ковры, образцы детского творчества на холодильнике. В каждом нам предлагали легкое пиво, а мне еще и посидеть на диванчике перед громадным телевизором, пока Отто менял одну сумку на другую.

Клиенты Отто ездили на мини-вэнах с детскими сиденьями, на полу у них валялись упаковки от пластиковых коробочек с фаст-фудом и школьные бюллетени, в углу стояли тренажеры. У них были катера и водные мотоциклы, дома-автоприцепы и грузовички, бамперы которых украшали стикеры, провозглашавшие приверженность какой-нибудь политической партии или объявлявшие о том, что их дети имеют статус почетного студента. Они носили штормовки с эмблемой «Малой лиги» и футболки с рекламой известных спортивных брэндов, поставщиков водного оборудования и озерных курортов. У них были золотые кредитные карточки, гольф-клубы, спутниковые антенны, видеоигры, бассейны и скутеры.

Они рассказывали грустные истории о том, как играли в футбол в школе, о секс-марафон ах в колледже, о концертах, на которых успели побывать, о том, сколько и когда выпили, о длинных волосах и сережках в ухе, которые когда-то носили. Они рассказывали о машинах, на которых катались подростками, о группах, в которых играли в юности, и гонках на мотоциклах, которых устраивали в далеком прошлом.

Детали размыты и однообразны. Самое яркое впечатление – размер сумки, которую таскал Отто, ставки, которые он делал во время остановок, и рукопожатие, которым мы скрепили договор на обратном пути. Мы вошли в дело.

Ты стояла во дворе и смотрела на луну, когда свет моей «гэлакси» упал на твои волосы, и они вспыхнули, точно факел.

– Полчаса давно прошло. – Ты схватила меня за ремень и притянула к себе. – Я уже начала сомневаться, что ты вернешься.

– А почему не заглянула в будущее? Ты ведь предсказательница.

– Люди сами рассказывают мне свою судьбу. Я всего лишь слушаю, подсказываю кое-какие детали, а пропуски они заполняют сами. Думают, это делаю я, а на самом деле всегда верят тому, во что им хочется верить.

– У тебя, должно быть, неплохо получается, если ты зарабатываешь этим на жизнь.

Ты взяла меня за руки. Наши пальцы сплелись. Твой нос ткнулся мне в щеку. Он был холодный, и я его поцеловал.

– Ты поцеловал меня в нос.

– Он замерз.

– Пытаешься меня соблазнить?

– Скоро узнаешь.

– Неужели? Думаешь, получится?

– Да. Когда я решу соблазнить тебя, никакая сила воли тебе не поможет. Ты просто не устоишь. – Я произнес это, сохраняя серьезное лицо, а ты все равно хихикнула.

Я отстранился, но ты закусила мою нижнюю губу и удержала на месте. Потом отпустила и оглянулась через плечо на машину, в которой остался Отто.

– Отто, останься, – сказала ты и снова поцеловала меня. – И ты тоже. Не беспокойся, у меня есть диван.

Я помню, как моя рука лежала на твоей скользкой от пота талии. Помню тяжесть твоей ноги, переброшенной через мою. Помню горячий шепот в ухо: «Замри», и как я замер, а ты не выдержала и, впившись зубами мне в грудь, простонала мое имя. Я пил темное вино из лужицы в расселине у тебя на спине. Я вылизал его до последней капли, и мне все равно было мало. Помню, как сжимал тебя в объятиях, пока твое дыхание не подсказало, что ты спишь. Ты уснула, но меня не отпустила.

Глава 12

Тираннозавр свалился и лежит гниющей грудой – ноги его десятилетиями служили мишенями для пьяных стрелков и в конце концов не выдержали. Изрешеченная пулями туша покоится на куче битого бетона среди рассыпанных гильз, бутылочных осколков, автомобильных колпаков и зарослей полыни. Изъеденный ржавчиной арматурный скелет, запекающийся под жарким солнцем пустыни. Отто уже опорожнил мочевой пузырь в пустую, мертвую глазницу.

– Как по-твоему, что здесь было? – Он переступил с ноги на ногу, пряча от солнца лицо и шею. Запах бьет в нос, и я смещаюсь в сторону. Футах в пятидесяти от Отто раскинулся пустой бассейн, за ним рядком вытянулся корпус заброшенного мотеля.

– Автозаправка.

– Похоже на бассейн. – Застегнув «молнию», Отто подошел к бетонной полости, наполовину заполненной мусором и перекати-полем.

– В бассейнах должна быть вода.

– Определенно бассейн, – не согласился он, рассматривая углубление с серьезностью инспектора, изучающего место крушения авиалайнера. – Здесь было что-то вроде мотеля.

– Завидую твоему таланту замечать очевидное.

– Сначала динозавры пожрали туристов, а потом их изничтожили местные стрелки. – Отто снова расстегнул штаны, на сей раз чтобы пописать на сухую пыль. – А потом перекати-поле устроило здесь бордель.

– Что ты делаешь?

– Помечаю территорию.

Мы уже провели в пути три часа, борясь с невыносимой жарой пустыни Мохаве. «Гэлакси» только что покрыли восемью слоями фабричной красной краски и снабдили четырьмя новенькими белобокими покрышками. Пройдя 8000 миль на вернувшемся из ремонта двигателе, машина находилась в прекрасном состоянии и работала безотказно, если не считать кондиционера. Я запасся сумкой с бутилированной водой, солнцезащитным кремом и несколькими Футболками, четыре из которых уже промокли от пота и валялись в багажнике.

Расставленные вдоль пустынной дороги знаки предупреждали о потенциальных опасностях, ливневых паводках и любителях прокатиться за чужой счет. Возле того места, где мы припарковались, торчала из земли половинка покрышки. Кто-то выкрасил ее белой краской, поверх которой шли красные буквы – «Автобусная остановка». Шоссе, пересекая пустыню из конца в конец, терялось где-то за горизонтом. Ни впереди, ни позади ни одной машины. Смельчак, решившийся подождать здесь автобуса, наверняка умер бы от отчаяния.

– Не люблю опаздывать, – сказал я, взглянув на часы.

– Дыши ровнее, приятель. – Отто снова застегнул замок. – Осталось не больше четырех миль. Побросаем фризби?

– Осталось четыре мили, а тебе уже не терпится. Господи. Не хочу я ничего бросать. Ты закончил?

– Может быть. Подожди еще минутку, хочу поводить тут носом.

– Давай. Может, наткнешься на настоящий туалет.

Мне надо позвонить.

– Откуда?

Автозаправка примыкала к отелю и парковочной стоянке, где асфальта было меньше, чем трещин и выбоин. Один из четырех насосов лежал на боку, вырванный из земли пьяным охотником на динозавров, сидевшим, по-видимому, за рулем пикапа. У шоссе все еще стоял дорожный знак с надписью «Бензин. Холодная содовая. Лед», а вот окна забиты досками с выведенным краской извещением «Продается». Самым большим сюрпризом стала сохранившаяся в целости и неприкосновенности телефонная будка с трубкой на рычаге и совершенно нетронутым стеклом – как будто ее установили всего лишь утром.

– Там есть телефон, – сказал я.

– С него же никто сто лет не звонил.

– Я за мелочью не охочусь. Помаши, когда все обнюхаешь.

Отто кивнул и направился к серым от пыли домикам. Сделав несколько шагов, он крикнул:

– Берегись динозавров!

Закрыв дверцу, я отрезал себя от полуденного молчания пустыни. И услышал шум крови в ушах, потом гул проводов и, наконец, твой сонный, хрипловатый голос.

– Разбудил?

– Ничего. Я не спала, дремала. Как прошло собеседование?

– Начнется через полчаса. Не волнуйся за меня. Как твой бизнес сегодня?

– Как обычно. В центре тихо. Какое место тебе предлагают?

– Краткосрочное консультирование. Лабораторная работа. Не хочу утомлять тебя деталями.

– Ты и не утомишь, мне же интересно. Расскажи.

Господи, этого только не хватало.

– В чем именно она будет заключаться, я еще и сам не знаю. Вот увижу контракт, тогда… Ты еще собираешься работать сегодня?

– Нет. Надеялась, мы увидимся попозже. Собираешься вернуться?

Может быть. Я не знал ничего: ни с кем встречаюсь, ни когда смогу позвонить и даже откуда будет звонок, из тюрьмы или из будки на обратном пути. В голове безостановочно прокручивались самые разные сценарии дальнейшего развития событий. Отто – коп. Информатор. Работает на химика-конкурента. Его надо вывести на чистую воду. Или бросить и смыться. Каждый вариант, едва возникая, опровергал себя собственным идиотизмом.

– Не исключено, что мне придется встретиться еще кое с кем завтра. Переночую в отеле, а завтра во второй половине дня вернусь.

– Нет. – Твой голос прозвучал так умоляюще, что у меня защемило в груди. – Возвращайся сегодня, а завтра утром выедешь пораньше.

– Хочешь, чтобы я за два дня дважды смотался в Риверсайд?

– Я хочу тебя увидеть.

– Я тоже этого хочу. Вернусь сразу, как только освобожусь.

– Ну, пожалуйста. Я не стану тебя задерживать, отпущу пораньше. Обещаю.

Было странно и непривычно чувствовать себя таким желанным.

– Постараюсь. Сделаю все, что смогу. А теперь мне надо идти.

– Подожди. Какого цвета у меня глаза?

– Ох, перестань. Не надо так.

В ту секунду провод, протянувшийся из пустыни до кровати, сделался бесконечным, и каждое мое слово, бывшее зыбью посреди океана, взметнулось сокрушительной волной в тысячах миль от меня. Я проговорил это слишком быстро, поспешно, словно желая отделаться поскорее, и тут же услышал, как мое недовольство рушится на тебя.

– Прости. Я скучаю, – сказала ты. – Увидимся, когда вернешься, ладно?

– А глаза у тебя зеленые.

– Почти угадал.

Провода донесли до меня твою улыбку.

– Голубовато-зеленые.

– Так говорят хироманты.

Перед тем как уйти от тебя, я снял с холодильника твою фотографию и положил в сумку. На ней ты смеешься, тепло и солнечно, и на столике перед тобой высокий стакан с зонтиком. Но фотография мне ни к чему. Как и тогда, когда я разговаривал с тобой по телефону, твое лицо встает столь же ясно и отчетливо, как если бы ты была сейчас в шаге от меня.

– В правом глазу, там, где голубого больше, чем зеленого, есть большое пятнышко. На переносице у тебя маленькая припухлость. На левый глаз постоянно падает локон, на правой щеке, в уголке улыбки, крохотная родинка.

– Вот это память.

– Память у меня ужасная. Но я легко представляю тебя, когда слышу твой голос.

– С памятью я тебе помогу.

– Заполнишь пропуски?

– Ага. У меня это хорошо получается.

– Пока я тебя вижу.

– Мысленно или наяву?

– И так, и так.

Ты вздохнула, и пробежавшие по проводу волны окатили меня покоем.

– Скучаю. – Ты первой нарушила молчание. – Пожалуйста, если сможешь, возвращайся сегодня.

– Постараюсь. Я тоже по тебе скучаю.

Мы попрощались. Прежде чем повесить трубку, я еще с минуту слушал монотонный электрический гул проводов. Потом открыл стеклянную дверцу, и в будку ворвались мили тишины.

* * *

Дом был разорен, заброшен, заколочен, загажен, продан, снова заселен, снова разорен, снова заброшен и заколочен. Он стоял в четырех милях от мотеля-призрака, и мы с Отто расположились на крылечке. Небо здесь казалось огромным, растянувшимся во все стороны светящимся голубым полотном с такими громадными облаками, что оставалось только удивляться, как это они не падают на землю.

– Он еще крепок, – заметил Отто тоном ребенка, убеждающего себя, что ни под кроватью, ни в чулане никого нет. – Знаешь, если кто-то заявится, так просто они внутрь не попадут.

– Если явятся федералы, будет уже не важно, крепок он или нет.

– Я не о федералах. Я о тех, кто будет искать тебя. О тех, кто сильно на тебя зол. О противоправном вторжении и окупаемости.

– Отто, на кого мы собираемся работать?

Всем заправлял некто по имени Хойл. Поставки, снабжение, распределение – все было в его руках. Последнее слово оставалось всегда за Хойлом. Ему была нужна не кислота. Не кислота заставляет людей желать еще кислоты. Хойлу требовалось то, что пробуждает дремлющий инстинкт, тягу иметь Больше, и он пробуждал этот инстинкт, не жалея сил. Отто с Хойлом не встречался ни разу, но знал кого-то, кто его знал. Этого «кого-то» мы и ждали на крыльце заброшенного и заколоченного дома.

Сначала мы увидели клубы пыли, потом появился белый фургон. Фургон мне знаком, хотя никогда раньше я его не видел. Память застряла в петле, поскольку я вспоминаю то, что еще не случилось, порядок вчерашних и позавчерашних событий смешался с событиями, предшествующими пожару. Здесь и сейчас сталкиваются с там и тогда, и в какой-то миг я вижу Манхэттена Уайта и Могильщика стоящими в моем номере в «Огненной птице» среди всепоглощающего пламени, тогда как я, обнимая тебя, лежу посреди пустоты. Мгновение проходит, ноты памяти перенастраиваются с шума на симфонию.

Выйдя из машины, Манхэттен Уайт направился к домику. Отто внезапно исчез. Сынок Уайта в перепачканной мороженым и соплями рубашке остался на заднем сиденье, играете кусачками.

– Меня зовут Уайт.

Мы встречались.

– Меня Эрик.

– Знаю. Некоторые называют меня Манхэттеном, но достаточно и Уайта. Я так понимаю, Эрик, вы химик.

– Да.

– У меня к вам один вопрос: зачем?

– Вы не могли бы выражаться немного яснее?

– Зачем я проделал весь этот путь? Зачем мне знакомиться с вами? С какой стати нам поддерживать вас, когда у меня есть сотня парней, которые в состоянии сделать то же самое? Чем вы лучше их?

– Я не знаю тех, о ком вы говорите, поэтому не могу судить, лучше я или хуже.

– Мне говорили, что вы открыли окно к Богу.

– Случайно. Это был эксперимент.

– Так вы этим хотите заниматься?

– Я хочу сделать нечто такое, чего не делал еще никто.

– Повторю свой вопрос. Зачем?

– Трудно сказать. Может быть, чтобы найти ответы на кое-какие вопросы о Боге. Я знаю только, что у меня есть требуемые для такой работы качества, концентрация и терпение. Я знаю также, что немногие другие занятия доставляют мне такое же удовольствие.

– Мы здесь не для того, чтобы потакать вашим увлечениям или помогать в поисках ответов о Боге. Наше дело – получать здесь прибыль, не привлекая к себе ненужного внимания. Ваша задача – организовать здесь для нас лабораторию, за что вам хорошо заплатят.

– Как скажете. Давайте посмотрим.

Уайт открыл три замка на передней двери. Внутри дом выглядел так, словно семья ставших жертвой коллективной агорафобии затворников провела здесь лет десять, держась на баночном пиве, замороженных обедах, сигаретах и телевизоре, и была в конце концов изгнана племенем пьяных обезьян, явившихся на роторных снегоочистителях.

– Что за шум? – спросил я. Определить источник удалось не сразу, звук был такой, словно кто-то царапал ногтем мокрое оконное стекло. Нет, не ногтем, а тысячью ногтей.

– Какой шум?

– Здесь есть чердак?

Уайт посмотрел на потолок.

– Конечно. Летучие мыши. Но беспокоиться не о чем. Совершенно безобидные создания.

– И грязные.

Уайт упирал на очевидные плюсы места: удаленность и немалое рабочее пространство. Я возражал, указывая на необходимость отключить газ, использовавшийся как для отопления, так и хозяйственных нужд, поскольку открытый огонь – большая опасность. Я хотел получить схему электропроводки, чтобы обесточить лишние розетки и работать только с теми, без которых действительно не обойтись.

– По-моему, ваши требования чрезмерны, – сказал Уайт.

– Сколько у вас было инцидентов, которые пришлось скрывать? – спросил я.

– Немного. Мошенничество и несчастные случаи – неизбежная составляющая риска.

– Есть бессмысленный риск. Это когда вы доверяете дело любителям или полагаетесь на случай. – Я указал на розетки, расположенные на уровне пола. – Видите?

– Вижу, розетки. И что?

– Они не заземлены и при большой нагрузке могут искрить. Вот откуда ожоговые пятна на гнездах. Можно допустить либо искры, либо пары, но не то и другое.

– Хотите проложить новую проводку и сделать заземление. Недешево.

– Для начала. Урок номер два: эфир. У нас его будет много. Эфир – это газ, бесцветный, без запаха, горючий.

– Так в чем проблема?

– Я сказал, горючий. Это означает, что его пары могут рано или поздно взорваться.

– Я понял, Эрик. Господи, сделаем так, чтобы не было искр.

– Дело не только в искрах. Эфир тяжелее воздуха, поэтому пары растекаются над полом, а потом начинают концентрироваться и подниматься. Большинство пожаров в лабораториях случаются тогда, когда пары достигают розетки и произвольно воспламеняются. Остальное вы знаете.

Для подготовки лаборатории требовалось время и исходные материалы, совершенно Уайту не знакомые, но вот список оборудования удивления не вызвал – его организация занималась этим бизнесом не первый день и обеспечивала тем же самым десятки любителей-пироманьяков.

– На нас работает много ребят, а на них работает еще больше ребят. Большинство из них простые посыльные, – начал Уайт.

Посыльные, или койоты, работая независимо друг от друга, накапливали запасы бумажных спичек, сигнальных ракет и продающихся свободно медикаментов, чтобы не привлекать ненужное внимание. Один из посыльных Хойла, занимавший столь низкое положение в цепи, что никто не знал его имени, воспользовался, делая определенные покупки, поддельными документами. Этими же документами он воспользовался еще раз, чтобы попасть в один ночной клуб, где хватил лишнего и стал приставать к женщине, приставать к которой не стоило. Урезонить его долго не удавалось, пока за дело не взялся вышибала с фонариком. Чуть позже копы задержали бузотера за вождение в нетрезвом виде. В багажнике машины обнаружилось два галлона медицинского йода. Протрезвел койот уже в окружной тюрьме, в компании восьми насильников, живописная коллекция татуировок которых могла бы заполнить потолок Сикстинской капеллы. Четыре дня бедняга обходился без душа в ожидании судебного решения, отказавшись даже от права сделать телефонный звонок.