Текст книги "Дермафория"

Глава 15

Кофе в закусочной на автостоянке отдавал ацетоном, но это только потому, что так пахнут мои пальцы после рабочего дня в лаборатории. Напротив расположились два патрульных полицейских, и я торопливо, пока пальцы не вспыхнули тихим голубым пламенем, поставил дымящуюся чашку на столик. Заказ уже сделан, и я снова отправился мыть руки, после чего позвонил на автоответчик по платному телефону. Голос женщины-андроида произнес:

– Принято. Двадцать. Шесть. Новых сообщений.

Двадцать шесть звонков от одного поставщика, по ошибке получившего мой домашний номер. Двадцать шесть звонков от Уайта. От Отто. Из Управления по охране окружающей среды. Из министерства юстиции. Двадцать шесть пожаров, повесток с вызовом в суд или ордеров на арест. Въевшиеся в пальцы растворители смешались с запахом дешевого мыла и вонью протухшего носка, какую издает фосфор.

– Ты уже дома? Все в порядке, просто хочу узнать, вернулся ли. Вечером работаю на променаде, завтра буду на уличной ярмарке. Позвони, как только вернешься. Пока.

Ты напугала меня, Дезире.

– Привет, милый, ты там? Алло? Если там, возьми трубку. Ладно, ухожу на работу. Если получил это сообщение, приходи и подожди меня. Вернусь к одиннадцати. Очень хочу тебя увидеть.

– Привет, ты где? Позвони. Пока.

– Эрик. Позвони мне. Хотя бы сообщи, когда будешь дома.

– Привет, извини за резкость. Знаю, ты занят. Не хотела сердиться. Вечер получился плохой, надеюсь, ярмарка пройдет лучше. Может быть, ты вернешься, и тогда пойдем вдвоем. Если тебя еще нет сейчас, то, наверно, не будет и к вечеру. Поздно, правда?

– Еще раз привет. Я дома. А тебя нет. Позвони, когда получишь это сообщение. Даже если будет поздно. И не беспокойся, ты меня не разбудишь. Хочу услышать твой голос.

Я дал отбой и набрал твой номер. Попал на автоответчик.

– Дезире, пожалуйста, перестань звонить. Вернусь сегодня вечером. Уже отработал и еду. Остановился перекусить, но это ненадолго. Буду, как только смогу. Пока.

Сказал официантке, что возьму заказ с собой. Страх прошил электрическим разрядом и начисто отбил аппетит. Пытаться взять себя в руки и спокойно допить кофе, когда за соседним столиком сидят двое полицейских, а в багажнике у меня четыре унции очищенного красного фосфора – это медленная пытка.

– Мистер?

Я уже взялся за дверную ручку, когда за спиной раздался голос патрульного.

– Да?

– Это ваша машина?

Номера были в порядке. Машина новенькая, фары работают, стекла и зеркала без единой трещинки. Но вонь… От меня за версту несло этой дерьмовой лабораторией.

– Тот «форд». – Коп поливал соусом горку картофельного пюре.

– Если 64-го, то да, мой.

– Сами восстановили?

Успокойся. Ты вполне можешь нарваться на него завтра или через месяц.

– По большей части. Вообще-то я все делаю сам.

– Все родное?

– Пришлось помотаться по лавочкам. – Я бросил взгляд на часы. Только бы не сморозить какую-нибудь глупость. И похолодел. Часов у меня не было.

– Приборная панель больно уж новая.

– Есть один парень в Эль-Сегундо. Его работа.

– Полагаю, предупреждать вас не стоит. Будьте осторожнее. Удачи.

– Спасибо. И вам того же.

Даже не помню, сколько времени я добирался до дома, пару часов или все десять. Все смешалось. В памяти только мутное пятно. Адреналиновая лихорадка унялась где-то в районе Твентинайн-Палмс, когда в небе уже появились первые звездочки. Я сделал остановку. Заправил бак. Переоделся в туалете. Прошелся влажной щеткой по волосам. И еще два раза вымыл руки.

Ты перекрасила спальню в фиолетовый, цвет кромки лепестков ипомеи и темнейшего края сумеречного неба. Окно было открыто, и на мгновение показалось, что я снова на улице.

– Поздновато. Что думаешь?

Раму зеркала ты выкрасила в золотой, стену задрапировала бархатом. Во всем ощущалась натура предсказательницы.

– Думаю, получилось что-то вроде вампирского борделя.

– Так и знала, что тебе понравится. А теперь скажи, что хочешь есть.

– Умираю от голода. Только идти никуда не хочется.

– Вот и хорошо, потому что я еще и готовлю. Бери пальто.

Я провел за рулем едва не весь день и только успел бросить сумку, как мы снова оказались на улице. В атаке на мой автоответчик ты так и не призналась.

– Что это?

– Угадай. – Я бросил в тележку замороженную пиццу.

– Я не собираюсь покупать замороженную пиццу.

– Конечно, нет. Это я собираюсь. – От яркого света и звучащей отовсюду музыки разболелась голова.

– Прекрасно, но только не сегодня. Я же сказала, что буду готовить сама. Кстати, ты любишь ахи?

– Очень.

Я взял головку салата, и ты состроила гримасу, как будто я выудил ее из мусорного бака.

– Ты ведь не готовишь?

В узком проходе под вывеской «Средства от кашля и простуды» горки упаковок с таблетками и бутылочек с сиропом обещали новые лекарства от старых, давно знакомых хворей. Знатоки маркетинга и фокус-группы отмечают важность цвета: оранжевый от боли, желтый – для облегчения дыхания, голубой – для улучшения сна. Специалисты по общественным коммуникациям бьют во все колокола, как только где-то отмечается взлет спроса на случайный пузырек. Предупредительные этикетки становятся все длиннее, шрифт на них все мельче. Законы меняются, человеческий же организм остается неизменным. Простуды и головные боли в двадцать первом веке те же, что были и в предыдущие столетия, и среднестатистическая таблетка на девяносто пять процентов состоит из связующего вещества и красителей.

Эксперты снабжают оставшиеся пять процентов переключателями молекулярного детонатора. Чистота смеси нарушается на один процент, температура тела отклоняется на один градус не в ту сторону, и все, эффект потерян. Они рассчитывают на то, что любители, столкнувшись с трудностями, опустят руки и отступят, но не принимают в расчет любопытство. Для любопытных каждая неудача открывает новый путь к решению проблемы. Чем труднее дорога к пониманию химического механизма самоуничтожения, тем слаще успех. На этой полке нет ни одной таблетки, которую я не мог бы разобрать на составляющие, отделяя атом за атомом, а потом выбрать те из них, которые мне действительно нужны.

* * *

Будда достиг нирваны с Анаис Нин, взгромоздившись на надтреснутую спину «Дельты Венеры». Живот нефритового божества затрясся от неслышного смеха, окрасился под моим немигающим взглядом в синее, потом синева вспыхнула, расползлась по твоим книжным полкам, по моим босым ступням на диване, по самому дивану. Гудящая синева поглотила занавески на окнах, картины и твои двадцать шесть сообщений. Она поглотила Багги с его кислотными ожогами, жаркий спор с Манхэттеном Уайтом, панику и запах ацетона, тянувшийся к двум сидевшим в восьми футах от меня полицейским.

– Мыть руки. Обед готов. – Ты швырнула на стол пластиковые тарелки с тем же холодным протестом, с каким это делала моя мать. Молчание вернуло меня домой, к родителям, в атмосферу приглушенной злости, царившей в нашей двухкамерной евангелической скороварке.

Любой, знающий, кто я такой, мог бы отправить меня в тюрьму только за содержимое нашей тележки. Ты попросила дистиллированную воду. Я взял бутылку минеральной. В какой-то миг, измеряемый взмахом мушиных крылышек, мне показалось, что ты меня раскусила.

– Пойдем. Хватит.

– Я еще не закончила. Подожди минутку. – Перспективы романтического ужина быстро таяли.

Йод, средство для отбеливания, политура. Годы учебы стали дисциплиной, дисциплина – привычкой. Привычка обратилась рефлексом, а рефлекс нормой – не реакцией, но постоянным состоянием видеть и замечать. Убеждать меня в обратном равнозначно тому, что описывать цвет слепому, воду – рыбе.

Кто тебя послал?

– Я закончил. И сильно устал. Весь день за рулем. Меня вполне устроит замороженная пицца.

После твоего мыла руки пахли шалфеем и полевыми цветами. Я тщательно вытер их о полотенце, хранившее запах твоих волос и кожи, прижал его к лицу и вдохнул тебя вместе с бусинками Марди-Гра, засушенными ромашками, миниатюрными фотографиями в рамочках, карандашами для бровей и помадой – всем, что было в твоей ванной. Складывая полотенце, я ощутил легкое прикосновение и снял зацепившуюся за ресницы тонкую прядь твоих волос, нить солнечного света.

Ты мыла посуду.

– Тебе чем-нибудь помочь?

Ты стояла ко мне спиной.

– Дезире?

– Да, Эрик?

– Мне что-нибудь сделать?

– Нет.

После обеда ты свернулась на диване, укрыв ноги одеялом. В голубом мерцании телевизора твои волосы поменяли цвет на темно-каштановый. Я сел рядом.

– Можно немножко одеяла? Пожалуйста?

Ты отвернула краешек, но даже не дотронулась до меня. Твоя собачонка сидела на подушечке, внимательно следя за нашим напряженным общением и не решаясь приблизиться ни к одному, ни к другому.

Ты переключала каналы, задерживаясь там, где было громко и звучал смех. Ты переменилась, когда притворный интерес к рекламе уж слишком явно обнажил твою неприветливость. Я знал, что это все значит. Если потребуется, я бы смог украсить торт в палате для раковых больных, но не хотел эксгумировать в твоем доме мои собственные призраки.

Мы поругались по дороге домой.

– Что случилось?

– Я только хотела сделать для тебя что-нибудь приятное. Мы не виделись несколько дней, а ты даже не желаешь со мной разговаривать.

– Я работал, Ди. Днями. Напролет. У меня нет ни малейшего желания говорить о работе.

– Тогда поговори о чем-нибудь еще.

– Ничего еще у меня нет.

– Спроси, как мои дела. Неужели так трудно догадаться? В конце концов мог бы поблагодарить меня за обед.

– Ты его еще не приготовила.

Ты свернула к универсаму и припарковалась возле патрульной машины.

– Что ты делаешь?

– Расскажу о тебе полицейским.

– Расскажешь им что? – Господи, помоги. Я схватил тебя, стиснул запястье, и твои ключи оцарапали мне руку.

– Отпусти меня.

– Что ты собираешься им рассказать.

– Отпусти меня, сукин сын!

Я отпустил.

– Расскажу, какой ты мерзавец. – Ты захлопнула дверцу.

Из соседнего магазинчика вышел коп. Здоровенный, накачанный парень. Я машинально потянулся за ключами, но ты забрала их с собой. Ты прошла мимо него, не сказав ни слова, и открыла дверь отдела автомобильных запчастей.

Коп положил на капот завернутый в бумагу сандвич, открыл бутылку апельсинового сока, и я опустил глаза, уставившись на пол под ногами. Ты появилась минуты через три с двумя бутылками тормозной жидкости.

– Что это? – спросил я.

– Тормозная жидкость, мистер Я-Сам-Все-Делаю.

– Зачем она тебе?

Диэтиловый эфир.

– Для тормозов. А тебе-то какое дело?

– Ты сама занимаешься своей машиной?

Кофейные фильтры отделяли нерастворимые примеси. Английская соль использовалась для протирания лабораторного оборудования, ее кристаллические структуры улавливали случайные молекулы воды, которые могли послужить причиной срыва контролируемой реакции.

– Нет, не сама. Я не могу делать все сама. Я умею только готовить и убирать. Мне нужен мужчина. Большой, сильный, внимательный. Который заботился бы обо мне. И я все еще ищу такого.

Ты не стала возражать, когда я выключил телевизор. Просто молча смотрела на пустой, потухший экран, как будто меня не было рядом.

– Дезире, я не знал, что ты занимаешься машиной. – Я потянулся к тебе, но ты отодвинулась. – Я не знал, потому что не спрашивал. Я не спросил, как ты, и не поблагодарил тебя за обед. Прости. Мне очень жаль.

Ты всхлипнула, сдерживая слезы, и лицо твое съежилось в маску боли. Пропущенные телефонные звонки и вопросы, от ответов на которые я уклонялся, усилили не посланный вовремя сигнал.

– Ты накричал на меня в магазине. На глазах у всех. Ты схватил меня за руку. Ты едва не поставил мне синяк.

– Я не понимал, что делаю. Прости. Мне очень жаль. Правда.

– Почему ты так себя ведешь? – Слезы и всхлип.

– Не знаю. У меня нет оправдания. Я был не прав. Устал. Злился. Вот и сорвался. Выместил все на тебе.

– Я только хотела сделать для тебя что-нибудь особенное. Хотела, чтобы ты позвонил и поговорил со мной. Хотя бы минуту. Вот и все. Я же понимаю, что ты работаешь.

– Пожалуйста, Ди, перестань. Не нужно оправдываться. Мне действительно жаль, что так случилось. Я виноват. Я так ждал, когда снова увижу тебя. Мне так тебя недоставало. Пока ехал домой, думал только о тебе.

Ты откинула одеяло, чтобы я придвинулся поближе, и накрыла нас обоих. Положила голову мне на плечо. Получилось просто идеально, словно нас вырубили из одного куска мрамора. Мы долго молчали. Ты извинилась и попросила включить музыку. Я поставил Третью симфонию Горецкого, одну из твоих любимых, выключил свет и зажег свечу. Ты вернулась в моей футболке. И задула огонь.

– Не любишь свечи?

– Нет.

– Серьезно?

– Можешь зажечь, если хочешь. Только не забудь потушить потом, когда будем уходить.

Ты свернулась около меня, и мы сидели под одеялом, слушая в темноте грустную музыку.

Есть во мне что-то такое, что умеет отличить правильное от неверного. Эта часть меня, загнанная в подвал души, связанная и с кляпом во рту, все же прошептала через набухшую от слюны тряпку, что я должен защищать тебя, что если я провалю все известные мужчине испытания на порядочность, последствия не должны коснуться тебя, ты не должна пострадать, потому как не имеешь к этому никакого отношения. Если я хотя бы наполовину мужчина, то должен позаботиться о том, чтобы ты никогда ничего не узнала. Я хотел уберечь, защитить тебя, и если из-за этого ты будешь злиться, если это означает, что ты останешься в неведении относительно моего молчания, пусть будет так.

Надо только запастись терпением и делать все неспешно и аккуратно, передвигать молекулы по одной, решать задачи постепенно, не обращая внимания на неудачи, пока каждый фрагмент не займет свое место. Применять метод исключения путем пошаговой подстановки. Такой процесс называется элиминацией. В детстве я любил складывать паззлы, и мама научила меня отбирать сначала крайние детали, собирать раму, а уже потом использовать тот же процесс элиминации к оставшимся фрагментам. Я раскладывал их, группируя по цвету или рисунку, в зависимости от того, что было изображено на коробке. Я научился брать из кучки по одной детали и перебирать все возможные варианты подстановки, потом откладывать в сторону и двигаться дальше. Каждая отдельная неудача не имеет значения. Дело не во мне, а в них, этих фрагментах, и я должен, обязан перебирать и перебирать их, пока не найду единственную нужную. Каждая неудача есть на самом деле шажок вперед. Нужно было только попытаться перемещать по одной молекуле за раз, и я мог бы сделать это в твоей кухне.

Глава 16

Просовываю пальцы под рубашку, к той полоске плоти над бедрами, что так приятна на ощупь, особенно в темноте. Но тебе это не нравится. Те места, которые люблю поглаживать я, у тебя в числе нелюбимых. Ты отстраняешься, контакт слабеет. Мой член, как некий имплантированный протез, лишен ощущений, но тяжел, напряжен и туг, как полицейская дубинка. Включаю лампу. Я высоко над землей. Парю в центре галактики, между звезд. Как я попал туда и куда исчезла ты? Десять медленных, глубоких вдохов и перед глазами проявляются бледные пятна стены, квадратные призраки старых фотографий как ожоги от солнечного света.

Пузырек лака – узелок пылающей желтизны из сердца нашей звезды. Одна из звезд смещается, и мой мозг возвращается на место. Стены, потолок и пол покрывают полчища жучков, каждый из которых помечен желтым лаком и каждый мерцает под ввинченными в лампочку черными лучами. Они пометили меня, а теперь и я пометил их. Докладывать им не о чем. Я ничего не делаю и просто лежу на кровати с воспоминаниями и вертикально торчащим членом, но при этом как будто плыву по вселенной. Крики из соседней комнаты и стук двери пугают козявок, и созвездия дрожат и сдвигаются. Распадается Орион, меркнет Скорпион, галактика рушится.

Я не сплю уже несколько дней с тех пор, как очнулся с пустой головой, и вот теперь в мгновение ока все эти дни исчезли. Их сожрали мухи. Мухи времени питаются гниющими часами. Мухи времени сталкиваются с остальными насекомыми. Каждый наплыв слабости приносит волну памяти, тянущую меня назад. Я сопротивляюсь течению, отбрыкиваюсь, задыхаюсь и хватаю ртом сон, пытаюсь выбраться на поверхность, но память сильнее, и я захлебываюсь и тону в пробуждении.

Истерия приходит волнами. Быстрее всего система оповещения срабатывает на черных джанки, грабящих винные магазины. Вой поднимается такой, что режет уши и провоцирует рост опухолей. Подростки из пригородов, опустошающие шкатулки с драгоценностями и медицинские аптечки, шума не вызывают. Сигналы поступают отовсюду, и, как ни старайся, отключить этот акустический шум окружающей среды не получается. Частота то повышается, то падает вместе с новостями об арестах знаменитостей, похищении белых детей и случаях передозировки в среднем классе. Бездомные наркоманы и одурманенные крэком проститутки мрут ежедневно и дюжинами, но их никто не замечает. Задержание с пакетиком в кармане сынка какого-нибудь политика отзывается взрывом общественной активности. Все, что появляется на улицах, родилось в высоких кабинетах, было запатентовано и впрыснуто в кровеносную систему общества – панацеи поступают одна за другой. Потом в змеиных маслах обнаруживается дефект, отчаявшиеся домохозяйки натыкаются в поисках Больше на каменную стену и в отчаянии берут пример с улицы. Политтехнологи переписывают историю, и захватившая средний класс эпидемия Больше становится эпидемией цвета кожи и преступлений. Подобное повторяется из года в год, так что по пульсации нового сигнала можно сверять часы.

На этот раз вышло иначе. Согласно одной теории, то было лекарство от болезни Альцгеймера, по другой – от аутизма. Все, однако, сходились на том, что средство экспериментальное, что оно проходило испытания и каким-то образом распространилось на улицу и в клубы.

Началось с того, что какая-то девчушка несколько часов провела, свернувшись в калачик и отчаянно вопя, после чего вскрыла вены в ванной. Сообщившая об этом газета писала, что в детстве погибшая неоднократно подвергалась истязаниям со стороны сводных братьев. Крики жертвы они заглушали тем, что с помощью деревянной ложки запихивали ей в рот посудное полотенце. Жизненный опыт и воспоминания определяли характер схожих галлюцинаций у других молодых людей, как мужчин, так и женщин. Так один парнишка в кровь разбил руки и даже сломал кости пальцев, когда, отражая нападения воображаемых противников, попытался послать в нокаут противопожарную дверь. Попробовавшие новый состав рассказывали, что ощущали прикосновения пальцев, ладоней и губ, чувствовали теплые материнские объятия, ласки давних любовников, жаркие танцы терзающих чресла стриптизерш, заново переживали первый – или последний – сексуальный опыт. Одних невидимые пальцы сжимали неумолимой, холодной хваткой мертвецов, других нежно поглаживали.

На улице новый продукт называли то «скином», то «крэдлом», но чаще – и именно это словечко вошло в моду – «дермой» или «Д». В других кругах, особенно среди порностарлеток, он проходил под иными именами, обычно женскими. Кто-то называл его «Пандорой», кто-то просто «Улетом». Сленг еще не устоялся. Новые уличные термины выскакивали раньше, чем полиция успевала привыкнуть к старым. Все зависело от вашего личного опыта, и некоторые пробовали товар только раз.

Появление нового запрещенного наркотика подбросило дровишек в костер гнева озабоченных родителей, теряющих популярность политиков и проповедников, отозвалось опросами общественного мнения и сбором средств. Толпы, марширующие с вилами и факелами, понятия не имели, против чего они выступают.

Истерия подгоняла спрос, и Хойл спешил воспользоваться ситуацией и урвать свой кусок. Если бы я знал, чем все обернется, то провел бы обратный инжиниринг образца еще до того, как в дверь постучал Уайт. Я же думал, что главное – не попасть в одеяло из металлической сетки.

Сон трогает глаза нежным поцелуем, и мышцы расслабляются. Что-то кусает меня, и я с ожесточением, как кожаным ремнем, хлопаю себя по груди. Ожидаю увидеть на ладони разбрызганные внутренности, дымящиеся проводники и резисторы, но вижу только темноту. Исчезли даже скопления звезд-тараканов и пожирателей времени. Игривый сон испуганно отступает и, будто дикий кот, прячется в трещину мозга. Еще один укус, на сей раз сзади, в шею. Рука замирает в нескольких дюймах от повязки.

Выбираюсь из постели, включаю верхний свет. Выставка захваченных образцов расширилась и демонстрирует последние достижения наномонтажа. Краем глаз замечаю, как черные пятнышки разбегаются по трещинам и швам, но одно замирает, надеясь затеряться, слиться с окружающим фоном, – научился не попадать под тяжелый каблук. Беру пузырек с лаком для ногтей и тихонько, сводя к минимуму вибрацию, приближаюсь к стене. В последний момент он бросается к щели, но я все же успеваю брызнуть ему на спину лаком. Ловкость приходит с опытом.

Грудь, живот и руки покрыты красными рубцами. Чувствую, на спине их еще больше. Одному Богу известно, какая зараза содержится в слюне этих тварей и сколько яиц уже проходят инкубационный период в моих ранах. И может быть, головки насекомых, обосновавшись в подкожных слоях и паразитируя на мне, отращивают новые туловища, выбрасывают в мою кровь отходы жизнедеятельности, а потом, созрев, расправят крылышки и выпорхнут из открывшейся язвочки. Кожа горит. Надо бы принять душ, обтереться водкой и борной кислотой и сжечь простыни.

Меня кто-то слушает. Просыпающийся мир растекается со скоростью света через миллионы нервных КПП, и одна из миллиарда пылинка издает трубный глас. Треск ветки под ногой охотника, плач ребенка двумя этажами ниже, человек за дверью.

Сердце, точно маленький взбесившийся грызун, пытается прорваться сквозь легкие; запертая в клетке из ребер сердитая обезьяна носится по стенкам, снова и снова нажимая кнопку звонка, но ничего не происходит. Тихо, как оседающая пыль, я пробираюсь по лабиринту скрипящих половиц и прижимаюсь ухом к двери. Я слышу все, словно вслушиваюсь в миллионы сигналов, просачивающихся сквозь бумажные стены осиного гнезда. Шипение поступающей под давлением воды, дрожь прогибающихся сводов, шаги внизу и вверху, глухой металлический звон падающих из автомата банок с содовой, кувыркание летящих в прорезь монет, шорох механизма, выбрасывающего орешки или сигареты. Я слышу работающий в холле телевизор и сотни других разносящихся по «Огненной птице» звуков: смеховые трэки ситкомов, визг шин при автомобильной погоне, рев обезумевшей толпы. Я слышу шум драки, телефонные звонки, жужжание электричества в проводах, голоса, хруст челюстей прогрызающих обои жуков, шмыгающих в подвале отеля крыс, которые ведут там настоящее сражение с другими претендентами на недвижимость, муравьями. Вот такой слышит «Огненную птицу» Господь.

Боль от укуса пробегает по нервам ноги. Чешу через брюки, надеясь, что раздавлю мерзавца раньше, чем он доберется до паха. Крыса хлещет хвостом по босой ступне и, прежде чем я успеваю отреагировать, хватает зубами за свод стопы. Тру ногой о ногу и, наклонившись, осматриваю комнату, пытаясь обнаружить дыру, через которую эта тварь приходит и уходит, когда ей вздумается, словно она здесь хозяйка. И в этот момент дверная ручка поворачивается. Замираю. Снова прижимаю ухо к двери, и шум опять наплывает. На этот раз ухо улавливает мое собственное, произнесенное шепотом имя. Голос чувствует, что я его слышу. Ручка поворачивается, как только я отвожу глаза, и останавливается, когда поворачиваюсь к ней. Он молодец, тих как тень. Копы уже давно выбили бы дверь сапогами, снесли с петель – как это делает сам Бог. Местные джанки только того и ждут, как бы обчистить комнату, когда я выйду. Тот, кто разбросал по номеру жучков, знает каждый мой шаг. Кто-то там хочет достать меня, когда я здесь.

Могильщик.

Дело дрянь.

Чертов Страшила Рэдли[3]3
  Страшила Рэдли – персонаж романа Харпера Ли «Убить пересмешника».


[Закрыть] с пропитанной хлороформом тряпкой и медицинской пилой.

Ручка снова поворачивается. Злобный лабораторный хорек, запертый в моей грудной клетке, схватывается с заторчавшей обезьяной, и оба рвут мои внутренности и визжат в ухо.

Если рвануть с места, в дверь вломится телевизор. Эти три, четыре или пять шагов могут выдать меня, но Могильщик определенно не ждет, что я наброшусь первым. Все, что надо, это свалить Могильщика, поджидающего в коридоре с отмычкой водной руке и рояльной струной в другой. Свалить его и решить дело с Энслингером.

Я срываюсь с места с криком «Хрен тебе, Страшила Рэдли!», и летающий телевизор набрасывает мне на запястье завязанный в петлю шнур. Руку дергает так, что она едва не выскакивает из сустава. Протискиваюсь через дырку в двери – перетянутое шнуром место быстро багровеет, – но коридор уже пуст.

Какой, мать его, ловкач.