Текст книги "Дермафория"

Глава 17

Объясняться с Энслингером непросто. С одной стороны, я у копов в черном списке, с другой – обитатели «Огненной птицы» тоже зуб точат. Звук ломающейся двери для них все равно что приход апокалипсиса. С появлением служителей закона активность в отеле сходит на нет, купля-продажа, бартер, ширево – все прекращается. Кровь «Огненной птицы» застывает, пусть и ненадолго.

– Я ищу официальную запись о рождении некоего Могильщика. Как по-вашему, найду что-нибудь?

Энслингер сегодня в трауре. Из кармашка выглядывает уголок платочка, цвет которого на свету колеблется в диапазоне от голубого до бледно-зеленого. Пока он сканирует мою мозговую ткань, пара копов в штатском и резиновых перчатках перерывают комнату. Кучка на матрасе растет – одежда, спрей от насекомых, пузырек с желтым лаком, борная кислота, стальная стружка. Обнаружив записную книжку, кладут в конверт. Тот, что в форме, записывает. Еще один фотографирует номер, в том числе и банку с тараканами. Эти двое новенькие, только что из сборочного цеха. От свежего запаха статики свербит в носу и режет глаза, но на мне наручники.

– Уверен, это кличка, – говорю я. – Таких имен не бывает.

– У вас отличное чутье, старина. Трудно представить, чтобы умственно отсталого убийцу звали Могильщик.

– Я его видел.

– То есть вы полагаете, что помните, будто видели его.

– Нет, я его на самом деле видел, – упорствую я. – Некоторые детали запомнились абсолютно четко. Другие обрывочно. Кое-что вспоминается, но с трудом. Как по-вашему, я настроен на сотрудничество?

– Когда я прихожу к вам, это не сотрудничество. Но мое отношение может перемениться в зависимости от того, что я узнаю. Впрочем, сегодня я в хорошем настроении и могу дать вам небольшое послабление. Итак, кто присматривает за этим ненормальным?

На вооружении у Могильщика широкий арсенал средств: электрошокер, шприцы, пластиковые пакеты, медицинская пила и болторезы. Подчиняется он своему отцу, Манхэттену Уайту, человеку, занимающему в финансирующей лабораторию Цепи довольно высокое место. Уайт, в свою очередь, заправляет делами в соответствии с указаниями Хойла, контролирующего как Цепь, так и ее активы. Я начал как экспериментатор, а потом они втянули меня в свой бизнес. Деньги были хорошие, а контракт, как предполагалось, краткосрочный.

Энслингер стоит, прислонившись к дверному косяку, и мнет пальцами фильтр сигареты – вылитый Джеймс Дин. Щелчок хромированной зажигалки – патрон в стволе. Его магнитофон таращится мерцающим красным глазом. Ничего особенного, простейший механизм и магнитная лента. Должно быть, считает меня полным идиотом, попавшимся на дешевый трюк.

Врач осматривает повязки, проводит резиновым пальцем по укусам на моей руке, потом протирает спиртом локтевой сгиб.

– Они не заразные? Может, у меня аллергическая реакция?

– Это не насекомые. – Он обращается не ко мне, а к Энслингеру.

Тот, что в форме, с трудом сохраняя серьезную Мину, читает мои показания. В руку впивается клещ – нет, это врач вводит что-то в вену.

– Что это? – спрашиваю я.

– Спасибо, доктор, – говорит Энслингер, но доктор вовсе не доктор, и Энслингер не просто благодарит его за любезность. Он подает высокочастотный сигнал, который принимают все, кроме новеньких. Копы в резиновых перчатках бросают все дела и без разговоров выходят из комнаты. Врач закрывает чемоданчик и тоже уходит, даже не сменив повязки. Новенькие еще не настроены на его командную волну, а потому растерянно переглядываются. Энслингер одним жестом – таким срывают скатерть с банкетного стола – отбирает у них блокнот и фотоаппарат и выпроваживает из номера.

В комнате двое, я и он. Присланный хозяином рабочий уже вынес разбитый телевизор и снял с петель то, что осталось от двери. Я слышу доносящийся из коридора шепот.

Энслингер наклоняется. Взгляд его карих глаз проникает в голову. К мозгу, стимулируя мысли, приливает кровь. Этими глазами он может читать тепловые модели. Ни магнитофон, ни блокнот, ни фотоаппарат ему не нужны. И вот грядет Большая Речь, думаю я, но детектив только улыбается и уходит.

Что-то кусает в грудь. Сутулюсь, скребу подбородком – не достаю. Головка с чипом слежения проникает под кожу, в кровь. Слепой, глухой, подтекающий, жучок проползает по животу, по спине, спускается по рубашке и срывается. Звук такой, словно упала бутылочная пробка.

Из коричневого конверта на стол выскальзывает моя записная книжка.

– Будь я на его месте, поджарил бы тебе задницу, – говорит полицейский в форме. Под значком имя – Ллойд Дельгадо. Регистратор.

– Считай, что повезло, – шипит коп мне в ухо. – Должно быть, ты и впрямь ему нравишься. – Снимая наручники, он так поворачивает запястье, что руку до локтя простреливает боль.

– Откуда вы знаете?

– Знаю. Видел, какой он с теми, кто ему не нравится.

Массирую руку, стираю боль. Дельгадо, Энслингер и все остальные ушли, как будто растворились в пустоте.

В номер входит смотритель. Зубы сжаты, подбородок выпячен. Если он не даст мне под зад, значит, Энслингер поговорил и с ним.

– Тебе что-то надо? – спрашивает он.

– Дверь.

– Знаю. – Он крутит головой вправо, влево и, понизив голос, говорит: – Устроишь еще раз что-то в этом духе, и тебя отсюда вынесут ногами вперед.

Смотритель выходит.

Рабочий – в холщовых рукавицах, с широким поясом для инструментов – приносит новую дверь, должно быть, несколько лет собиравшую пыль в подвале.

– Слышал, у тебя проблемы с жучками.

Глава 18

Новость пришла от химика-заики из соседней лаборатории. Койот по кличке Хвост принял дозу на автостраде 127 и сыграл в ящик, оставив впечатанную в асфальт тень – напоминание о судьбе Нагасаки. Я вез с собой четыре фунта лизергиновой кислоты и остановился возле автозаправки проверить сообщения на автоответчике с платного телефона. Отто протирал ветровое стекло. Сигнальщик в Готаме произнес только одно магическое слово:

– Гинденбург. – Короткие гудки.

Плетеный Человек был немногословен. Кодовое слово «Гинденбург» означало происшествие на маршруте, так что первым о случившемся узнал дорожный патруль. Человек в Готаме брал заработанное готовым продуктом, и его паника передавалась другим.

Сигнальщик снял трубку после первого звонка.

– Пошел. – На языке протокола чрезвычайной ситуации это означало: говори коротко и никаких деталей.

– Да или нет, – сказал я. – Больше ничего. Анжела там?

– Да.

Если нас прослушивали, и оператор ухватил имя, это не имело значения. Анжела была кодом – все уничтожить.

– Груз.

– Я не…

– Груз.

– Нет.

Они уже должны были приготовиться за те несколько минут, что ждали моего звонка. Инструкция требовала, чтобы команда собрала личные вещи – на каждого не больше одной сумки, – убрала следы, погрузила готовый продукт, оставила оборудование и срочно эвакуировалась.

– Тогда собирайтесь и уходите, – сказал я. – Уходите. Понятно?

– Но…

– Понятно?

– Да.

– Продукт?

– Нет.

– Знаешь, что дальше?

– Это ты мне скажи.

– Скажу, когда будешь там.

– Через тридцать минут.

– Через двадцать. – Я повесил трубку.

Я знал, что как только личность погибшего будет установлена, полиция проверит его уголовную биографию, отследит пользование кредитными и банковскими карточками, записи телефонных звонков и всех звонков с платных телефонов в радиусе мили от места жительства, а потом всерьез возьмется за всех его знакомых. Неоплаченные штрафы за парковку, просроченные повестки, нарушения правил досрочного и условного освобождения, задержания – в ход пойдет все.

Рано или поздно кто-то заговорит. Так бывает всегда. Копы соблазняют задержанных обещаниями отказа от судебного преследования, выплаты вознаграждений заарестованное имущество. Никого не станут заковывать в наручники или сажать в одиночку – всем будет предложено сотрудничать. Круг расширяется за счет знакомых знакомых, их жен и детей. И всегда кто-то ломается, кто-то выбирает свободу и пачку помеченных банкнот. Полиция работает быстро, значит, мы должны быть еще быстрее. Быстрее департамента автомобильного транспорта и тех, кто ищет карточки дантиста.

Мы возвращались из Техаса. В Готаме я вырастил культуру клависепс фунгус, а потом переправил грибы через посыльного в одно местечко под кодовым названием Оз, где тамошние ребята использовали их для инфицирования посевов ржи. Я проработал с ними до самого утра, опрыскивая семена из пульверизатора и показывая, как избавляться от жиров с помощью толуола. Полученная в результате черная кашица чувствительна к свету, воздуху и температурным изменениям, поэтому я, прежде чем пускаться в дорогу, надежно запечатал ее и положил на сухой лед. На некоторых маршрутах предпочтительнее пользоваться собственной машиной. Не хотелось, чтобы кто-то из нанятых Уайтом идиотов зарулил в речку или водохранилище. Звонок из Готама подтвердил обоснованность таких опасений.

Один парень вообще стал легендой, опрокинув на себя кварту чистейшего ЛСД. То ли поскользнулся, то ли зацепился за какой-то шнур, то ли перебрал пива. Так или иначе, он рухнул на бетонный пол и свалил готовую к разливу емкость. Бедняга на неделю покинул наш мир. По сей день клянется, что заново открыл кислоту, но собачонка его подружки шпионила на правительство и подстроила несчастный случай.

Отдав команде наличные и распорядившись разобрать лабораторию и покинуть Оз, мы тронулись в обратный путь. Надо было спешить, чтобы доставить морозильник в Грэнд-сентрал до прибытия посыльных с другими материалами. Мне не терпелось вернуться домой. Отто не терпелось испытать удачу на столах Вегаса.

Отто помигал фарами. Я махнул рукой, и он продолжил чистить стекло. Осы, шмели, сверчки, саранча, стрекозы и прочая летучая живность становилась все крупнее по мере того, как мы углублялись в Техас. В штат, где мужчины – это мужчины, а насекомые, как сказал Отто, тоже считают себя таковыми. На скорости семьдесят миль в час они врезались в лобовое стекло, как камешки, и держались на нем, пока их не сметали «дворники», а некоторые даже благополучно улетали. Те, что не выдерживали столкновения, разбрызгивали внутренности по фарам.

Через восемнадцать минут я позвонил уже с другого платного телефона. Снявший трубку со свистом вздохнул:

– Пошел.

– Твоя очередь. – Мне нужно было знать подробности.

– А ты кто такой?

– Ты сам сказал «Гинденбург», вот кто. А теперь скажи, что все прибрано.

– Сделано. Но они хотят, чтобы им заплатили. И еще все напуганы. И злые как черти.

– Если вы прикрыли лавочку и сделали все по инструкции, беспокоиться не о чем. Все свое получат, надо только подождать.

– Я слышал про последнего.

– Что ты слышал?

– Багги.

– Заткнись. – Я прислушался. Обычный фон. Нынешние «жучки» не щелкают, как бывало в старые времена. Они тише. Жаль, парень назвал Багги. Его команда не была связана с командой Багги. Койоты не знали ни друг друга, ни что перевозят.

– Ему тоже требовалась помощь, но никто о нем не позаботился.

– Кто тебе сказал?

– Я просто слышал.

Значит, в Цепи все же есть ненадежные звенья.

– Послушай, он облажался. Не выполнил Инструкцию, вот и попал в положение. С ним все в порядке, но в команде его нет. Вот почему никто о нем ничего не слышал.

Багги вылетел у меня из памяти в тот самый момент, когда я передал его на попечение Уайту.

– А теперь соберись и все мне расскажи.

Посыльный вез фосфор. Кто-то допустил просчет. Кто-то выдал брак. Когда двигатель разогрелся, где-то проскочила искра. Патрульные нашли на дороге дымящийся «фольксваген» с шелушащейся от жары краской. Когда произошло возгорание, запаниковавший водитель попытался удержать машину, и огненная комета еще промчалась по шоссе с четверть мили, но все же опрокинулась. Вот тогда взорвался еще и бензобак.

Боже, как я скучал по тебе.

* * *

Неделю назад, когда я только-только вернулся после дальней поездки, ты встала в двери, преградив мне путь.

– Скажи, что скучал.

– Я скучал.

Наверное, я недостаточно долго смотрел тебе в глаза. Может быть, тон был не тот. Может, еще что-то.

– А теперь еще разок. И с чувством.

– Я скучал по тебе. И вернулся сразу, как только освободился. Даже домой не стал заезжать, потому что хотел увидеть тебя.

Ты улыбнулась, взвешивая искренность слов против неубедительности выражения. Потом отступила, пропуская меня в квартиру. Я бросил на пол сумку, обнял тебя, зарылся лицом в пламенеющие волосы.

– Я так скучал по тебе, Светлячок.

– Не называй меня так. – Ты схватила меня за руку и потащила за собой.

– Так бы и лежал всю жизнь. – Ты легонько ущипнула меня. – Просто лежал рядом с тобой. Смотрел, как заходит солнце.

– Солнце не может постоянно заходить. – Голос у тебя был сонный.

– Что?

– Ты сказал, что лежал бы всю жизнь. – Твой подбородок уткнулся мне в грудь. Глаза заблестели. – И смотрел, как заходит солнце. Одно с другим не совмещается.

– Вот так, хотел добавить романтики, а ты смешиваешь слова.

– Как тебе, бедненькому, со мной трудно. – Ты поцеловала меня в грудь.

– Разве солнце не может заходить медленно. По-настоящему медленно.

– Ш-ш-ш.

Стемнело. Шторы разведены, небо темное, безлунное. Жарко, и мы отбросили простыни. Я посмотрел на тебя.

– Ты куда?

– В ванную. Когда вернусь, зажгу свечу.

– Только побыстрей. И не надо свечей, – пробормотала ты в подушку.

Я думал, ты шутишь, пока не чиркнул спичкой.

– Эрик, я серьезно. Не надо.

– Ну вот, никакой с тобой романтики.

Ты промолчала. Даже не повернулась.

– Послушай, в чем дело? У тебя дом сгорел или что? – В тишине комната казалась еще более темной. – Ладно, извини.

– Ничего. Все в порядке.

– Не в порядке.

– Ты же не знал. Просто у меня пунктик на этот счет. Глупо, конечно.

– Не глупо.

– Глупо. У меня паранойя, а это глупо.

– Твоя паранойя распространяется на огонь вообще или только на свечи? Твой дом от них сгорел?

– Нет, не от них, в том-то все и дело. Мне было четыре года, когда у нас в кухне случился пожар. Мама что-то готовила. С тех пор я как-то с опаской отношусь к некоторым вещам. Ненавижу, например, газовые печи. К свечам относилась спокойно, пока девушка, с которой мы делили комнату, не устроила пожар. Была под кайфом.

– Так ты сожгла уже два дома.

– Нет, во второй раз ничего серьезного не случилось. У нее сгорели запасы травки, да еще квартира пострадала от воды. А вот с тем пожаром дома все получилось куда как хуже. Наша семья потеряла все. Никто не пострадал, но имущество сгорело полностью.

– А ты где тогда была?

– Смотрела парад.

– Какой парад?

– Мы жили неподалеку от школы, и школьный оркестр часто практиковался в прохождении маршем. Я часто убегала на них смотреть, думала, это и есть парад. Мой личный, каждый день.

– Значит, тебя спас оркестр.

– После второго пожара мне казалось, что я сойду с ума. Не помню точно, но вела себя не вполне адекватно. Подружка рассказывала про меня всем, и один пожарный решил воспользоваться ситуацией, чтобы залезть мне под юбку. Раздобыл мой номер и начал приглашать на свидания. Отстал только через три месяца. И потом парни постоянно рассказывали, что они либо учатся на пожарного, либо мечтают им стать. Как будто я какая-то тюкнутая, всегда готовая пустить слезу при виде человека в каске и с брандспойтом.

– А на самом деле тебя заводили только марширующие оркестры.

– Отправляйся-ка домой. – Ты запустила в меня подушкой.

– Пожалуй, научусь играть на тромбоне.

– Ты маньяк.

– И буду носить шляпу, такую, знаешь, высокую.

– Это кивер.

– Круто.

Ты толкнула меня ногой.

– Проехали. Мне больше нравится туба.

– Вот и хорошо. – Ты поднялась и отправилась в ванную. Мне нравилось смотреть на тебя в темноте.

Когда я проснулся, ты лежала рядом, дыша мне в шею, и комнату постепенно заливал жаркий солнечный свет. Мне предстояло скатать в Техас и вернуться. Ты спала, но сразу же проснулась, как только я попытался выбраться из постели. В чувство меня привел горячий душ. Я прикинул, что должен сделать, и решил, что управлюсь за пять дней.

Перед тем как уйти, я наклонялся поцеловать тебя. Ты отстранилась.

– Ты ведь только вчера вернулся. Так уж надо уезжать?

– Да.

– А задержаться не можешь? Хотя бы на денек?

– Нет. Пожалуйста, давай не будем об этом.

– Всего на один денек.

– Пожалуйста, перестань. Сегодня моя очередь быть серьезным. Не трогай мою работу. Я позвоню. Буду звонить каждый день. По крайней мере раз в день. Обещаю.

– Пообещай.

– Я уже пообещал.

– Скажи еще раз.

– Обещаю. Буду звонить тебе каждый день.

– Спасибо.

– Я могу называть тебя Светлячком?

Ты кивнула.

– Тогда засыпай, Светлячок. – Я поцеловал тебя и вышел.

* * *

Отто нетерпеливо просигналил еще раз, но при этом продолжал очищать лобовое стекло.

– Ты занимаешь слишком много места на автоответчике. Я же обещал, что буду звонить.

– Ты не звонил весь день.

– Я обещал, что позвоню. И позвонил. Сегодня не было времени, так что звоню только сейчас.

– Не было времени даже на один звонок?

Я был слишком занят, чтобы добраться до платного телефона, с которого мог бы позвонить тебе, не опасаясь, что его тоже прослушивают.

– Не было. И сейчас мне надо идти.

– Ладно. – Холод твоего ответа пролетел по всей линии.

– Ди, я скучаю по тебе. Хочу тебя увидеть. И, конечно, я бы предпочел быть там, а не здесь.

– Так приезжай сразу сюда.

– Надо завернуть домой. Принять душ. А потом сразу к тебе.

– Душ можешь и у меня принять. Твою одежду я постирала.

– Хорошо. – Я был готов на все, лишь бы только закончить разговор. – Но пожалуйста, не присылай больше сообщений, когда меня нет в городе.

Отто снова просигналил. Помигал чистыми фарами. Мы попрощались.

Красный глаз автоответчика мигнул в темноте четырнадцать раз, выдержал паузу и начал сначала. Паниковать не было сил. Я набрал промежуточный номер Уайта, подожил трубку и вдруг услышал снаружи чьи-то шаги. Кто-то постучал, или, может быть, это скрипнул, оседая, дом. Кто-то прошептал мое имя, или, может быть, ветер бросил листья в окно. Я сидел в темноте, ожидая, что стекла вот-вот разлетятся, и в разбитые окна влетят черные солдаты, светя мне в глаза и тыча в лицо дулами автоматов.

Я снова мальчишка. Я прячусь под одеялом от чудовищ со страшными, искаженными и деформированными лицами. Эти лица я вижу ночью в коре деревьев, они склоняются надо мной, ждут, когда я вздохну.

Я на кровати в номере «Огненной птицы». Ты тоже. Я в безопасности.

Еще один стук.

– Эрик?

Ошибки нет, кто-то зовет меня.

Дверной глазок изменил твое лицо. Я отбросил три засова и распахнул настежь дверь. Ты испуганно отступила.

– Что ты здесь делаешь?

– Ты же сказал, что сразу приедешь ко мне.

– Говори тише. Да, хотел, но пришлось зайти сюда.

– Зачем?

– Я же сказал, говори тише.

– Почему ты меня не впускаешь?

– Дезире, пожалуйста, потише.

– Я не собираюсь разговаривать с тобой шепотом. И даже буду кричать, если ты, черт возьми, оставишь меня стоять на этом чертовом крыльце.

Схватив за руку, я втащил тебя в дом. Ты начала кричать, и я закрыл тебе рот ладонью.

– Ладно, ты вошла. А теперь, пожалуйста, потише.

– Что ты делаешь? Почему так себя ведешь? – Ты потерла запястье. Страх и печаль легли налицо, и оно состарилось лет на двадцать. – Зачем так злиться? – Ты вытолкнула слова из горла вместе с всхлипом.

– Как ты не понимаешь, что мне надо немного передохнуть. Кто дал тебе право вторгаться в мою жизнь? Кем, черт возьми, ты себя возомнила?

Разбивая твое сердце, я разбивал и свое. Бульдожья маска, которую я надевал для разговора с Уайтом, отпугивала тебя, а я, уставший с дороги и перепуганный, как забившийся в норку заяц, даже не замечал этого.

– Я только хотела сделать тебе приятное. – Ты уже плакала. – Тебя все нет и нет, ты постоянно в разъездах, и я волнуюсь за тебя.

– Не надо волноваться.

– А я хочу. Я думала, что, может быть, и ты волновался бы за меня, если бы у меня была такая работа, как у тебя. Ты не звонишь. Я даже ни разу не побывала у тебя дома. Ты никогда не приглашаешь меня к себе и вообще делаешь вид, что не живешь здесь. Здесь же ничего нет. Может, ты меня обманываешь. Я просто хотела сделать приятное. Думала, я тебе нравлюсь.

– Ди, ты очень мне нравишься. Ты не такая, как все. Ты особенная.

– Да пошел ты. Если уж я такая особенная, скажи, куда ты ездишь. Где твоя работа? Почему здесь все так, словно ты еще и не переехал? Чем ты занимаешься? Что за секреты?

– Никаких секретов нет. Дезире, пожалуйста, перестань кричать.

– Перестань твердить одно и то же. И не указывай мне, что и как делать. – Твое лицо уже было скользким от слез. Ты вытерла нос.

– Подожди, я дам салфетку.

– Я хочу знать.

– Если не перестанешь орать, я заклею твой чертов рот скотчем.

– Только тронь меня, и я позову полицию.

Я обязан тебе всем счастьем в той жизни, о которой помню так мало. Я обязан тебе жизнью, и уж конечно, ты заслуживала объяснения.

Тебя успокоило бы только одно: стать частью моей жизни, вплестись в нее полностью и без остатка, но тогда ты переплелась бы какими-то нитями и с Хойлом. Хойл нашел бы тебя в любом случае. Ты не была бы в безопасности, если бы не держалась подальше от меня, если бы не возненавидела меня. И ты бы не смогла меня ненавидеть, если бы не боялась.

Однажды я уже отступил перед твоей злостью. Больше я отступать не мог.

Твои зрачки расширились, когда я снова закрыл тебе рот и поднял полоску клейкой ленты.

Прикосновение твоей кожи тает, как тень в сумерках. Тебя нет. Открываю глаза, и в комнату врывается свинцово-серое навсегда. Я изнурен. Я слабею. Ну же, подзарядись. Я знаю свой ритм.

Брюки расстегнуты, рубашка скомкана, один туфель на ноге, другой свисает с пальцев. Проходит минута. День. Что я делал, обувался или разувался? Смотрю на руку. Вспоминаю, как смотрел на руку. Вспоминаю, как вспоминал, как смотрел на руку. Иду назад секунда за секундой. Проходит еще минута. Еще один день. Разувался или обувался?

Я в «Огненной птице».

Тебя зовут Дезире.

Последнее, что помню, это как заклеил тебе рот и перевязал руки серебристой пленкой. Я сидел на твоих коленях, пока ты не утихла и не перестала сопротивляться.

Я обувался. Собирался подзарядиться.

Стеклянная Стриптизерша не танцует. Приходите позже, говорит Контролер. Все в мире часы остановились. Несмелый свет то ли заката, то ли рассвета приглушает сияние и стирает тени под уличными фонарями.

Три бренди-колы от Лу.

Сую Стеклянной Стриптизерше несколько бумажек – на все.

С памятью плохо. То была игра. Твое бледное, обнаженное тело прочерчивало тьму. Привязанная к ножкам стола и напряженная, как змея, с серой полоской на глазах и замерзшей лужей разметавшихся по полу огненных волос, ты лежала неподвижно, боясь пошевелиться.

Последними твоими словами были: «Как я могу доверять тебе?»

– Не можешь. Вот почему это и называется доверием.

Я обернул капельницу изоляционным одеялом и соединил ее с колбой Эрленмейера, которую поставил над нагревательной спиралью. В колбу помещался литр воды, и при постоянной температуре давление выжимало из нее по одной капле через каждые пять секунд. Капли падали на промежность с высоты в три фута. Кап, кап, кап…

Я сидел на голом полу и смотрел.

Когда упала первая капля, твои ноги остались напряженными. На обоих бедрах мерцала полоска пота. Ты дернула головой, как будто пытаясь оглянуться, рассмотреть что-то через ленту. После третьей капли ты перестала шевелиться. Кольцо пота светилось на вздымающемся животе, ноги напрягались с ударом каждой капли. Литра воды хватало часов на пять.

Пятнышки пота на твоей коже казались светлячками. Через час кожа порозовела, и ты поднимала бедра навстречу каплям. Я неслышно подошел ближе и подставил ладонь. Ты извивалась и стонала от нетерпения.

Поймав девять капель, я пропустил десятую. Потом поймал восемь, позволив упасть девятой и десятой. Потом семь. Когда на тебя снова упали десять капель подряд, кожа порозовела от головы до пяток. Ты горела, словно в лихорадке. Я повторил цикл. Расширил горлышко. Капли стали тяжелее, полнее, падали реже и ударяли сильнее. Я поймал несколько, нарушив ритм, заставив тебя метаться над собиравшейся под тобой лужицей.

Зазвонил телефон. Его электронное чириканье убивало настроение, отвлекало тебя. Я ожидал звонка от Уайта.

– Пошел.

– Я уже слышал. Скажи, что все под контролем.

– Да. Надеюсь, у вас тоже.

– Ты о чем?

Мы были знакомы много дней, и мне не раз хотелось убить Манхэттена Уайта.

– О нашем Плетеном.

– Что-то я тебя не понимаю. – Он говорил с набитым ртом. Я слышал работающий телевизор.

– Постарайтесь понять или будем разговаривать на работе.

– Не можешь говорить?

Не мог. У меня на полу в гостиной моя девушка, связанная, с заклеенным ртом и глазами.

– Именно. Итак, что с ним? Служащие обеспокоены, это отвлекает.

– Хочешь, чтобы я проболтался? – Он рассмеялся. – Подставляешь?

– У нас возникла проблема, и я попросил вас о помощи. Мне нужно знать, в каком состоянии эта проблема сейчас.

– Никакой проблемы нет. Ты вызвал нас, чтобы мы ее решили, и мы решили.

– Господи… – У меня пересохло во рту. Я держал Багги за руку. Я помог ему сесть в машину. – Но не так же. Вы шутите.

– Перестань, парень. – Он уже не жевал. Дверь закрылась, и телевизор умолк. – Не обманывай себя. Что, по-твоему, мы собирались сделать? Что, по-твоему, происходит, когда ты вызываешь экстренную помощь? Проблема поет. Поет громко. Ты слышишь?

Я слышал.

– Скажи, что слышишь.

– Да.

– Наш недавний эпизод. Мне ведь не нужно ни о чем беспокоиться, а?

– Нет. Все рассосалось. Я всего лишь хотел подстегнуть ваше творческое воображение.

– Ценю, – сказал он. – Ты делаешь отличную работу. Надо бы почаще тебе это говорить.

– Да. Спасибо.

– И перестань беспокоиться. Ты все правильно сделал. И я уверен, что всегда будешь делать все правильно. Время. – Уайт повесил трубку.

Я отставил телефон. На лице и шее у тебя проступили синие вены. В какой-то момент мне показалось, что они вот-вот лопнут. Ты тяжело дышала через нос, и я впервые за несколько часов почувствовал, как бьется мое собственное сердце. Я снял пленку с губ и поцеловал тебя. Ты громко всхлипнула.

– Я люблю тебя, Светлячок. Для меня ты – центр вселенной. И я не позволю, чтобы с тобой что-то случилось.