Текст книги "Бегство от запаха свечей"

Надеюсь, что ты меня послушаешься. От мамы и Виктории я узнала, что ты доставила им много хлопот.

Если ты ослушаешься и немедленно не вернешься, я поверю, что ты и в самом деле упрямица, как говорит мама. Я была возмущена, когда мне рассказали, что ты здесь вытворяла. Они не знали с тобой покоя.

Да будет тебе известно, что я приехала из Львова с пустыми руками, так что в финансовом отношении мы полностью зависим от бабушки. Помни об этом. Бедные люди должны быть покорными.

Я ищу работу. Увы, даже и это нелегко.

Одумайся! Меня так расстраивает твое поведение, что я ночей не сплю. Не забывай, что у меня осталась только ты. Вместе со мной к маме приехала тетя Михася. Она тоже считает: «дикий запад» не место для девушек. Туда, наверное, съехались одни воры, бандиты и проститутки.

Погубишь ты себя. А еще говорят, что вот-вот начнется новая война. Ты там погибнешь.

Напиши скорее, когда приедешь. Тетя Михася – по словам мамы – в первые же дни войны сказала, что ты себя еще покажешь. И была права.

Мама говорит, что если ты теперь не вернешься, можешь не возвращаться совсем.

Привет тебе от хозяйки, добрая она душа, только благодаря ей я еще не сошла с ума от горя.

Обнимаю тебя и целую,

мама».

В комнате воцарилась такая тишина, что слышно было, как в ванной из неплотно завернутого крана капает вода. Первой молчание нарушила Люцина.

– Да… Твоя мама думает, что ты тут путаешься с кем попало. В этом ее убедила твоя бабка. «Дикий запад». Верно, что здесь не так тихо, как в Кальварии, что сюда понаехало много спекулянтов, жулья, всякой сволочи, но разве можно всех стричь под одну гребенку? Я понимаю, они там люди «порядочные», а мы отверженные. Ищем приключений и губим себя.

– Прошу тебя, Люцина, напишем ответ вместе. Ты не представляешь, какие они страшные люди. Бабка моя – чистая ведьма, а тетка Виктория изображает из себя оскорбленную добродетель. Они бы сожрали меня заживо, если б только могли. Одно меня расстраивает, что мама так безоговорочно верит бабке. Нужно написать спокойное, вежливое письмо, но так, чтобы бабку как следует проняло.

– Сейчас они гнушаются «диким западом», а пройдет несколько лет – попомни мои слова! – здесь яблоку негде будет упасть. Многим места не хватит. Вот увидишь. Нам в управлении рассказывали. Вроцлав станет столицей Западных земель. Уже пущены в ход огромные заводы. Здесь такой город вырастет, что куда до него Кракову…

– Ты можешь меня не убеждать. Я здесь нашла все то, чего у меня никогда не было бы в Кальварии. Работу, квартиру и покой.

– Здесь человек чувствует, что он нужен. Все меняется буквально у меня на глазах, и я принимаю в этом участие. Не стою в стороне, – Люцина нервно потерла лоб, немного помолчала, а потом уже спокойнее добавила: – Грустно мне стало после этого письма. Прости, может быть, не следовало говорить тебе об этом…

– Мне тоже невесело. Я даже себе не признавалась в том, как ждала маминого приезда. И квартиру искала с мыслью о ней. Но у нас всегда так было: бабка права, что бы она ни говорила. Но может, все-таки и я дождусь своей правды. А ты, ты никого не ждешь?

– Нет. К сожалению, нет. Мамы я не помню, воспитывала меня тетка, а она… Видишь ли, моя тетка из России через Индию уехала в Канаду. Так что я одна, – Люцина грустно опустила голову, но быстро взяла себя в руки, встала, поправила волосы и уже гораздо бодрее сказала: – Ничего, хороших людей на свете хватает. Не пропаду!

По молчаливому уговору мы никогда друг друга ни о чем не расспрашивали. Этот разговор пробил брешь в стене молчания. Я узнала, что Люцина была помолвлена, что жених ее во время войны пропал без вести, не вернулся из разведки. Но она и с этим примирилась – видно, немало горя пришлось ей увидеть и пережить за войну.

Теперь Люцина стала мне гораздо ближе. Я знала, что мы будем держаться вместе и, уж конечно, друг друга не подведем.

– Люцина немного резка, – сказала мне как-то пани Мира, – но мне нравится. Она человек порядочный, не сплетничает, не бегает за парнями. Догадываюсь, что она одинока, оттого и такая задиристая.

То, что я теперь узнала о Люцине, давало ей право на плохое настроение.

Я обзавелась мебелью. Началось с того, что в Красном Кресте объявили тревогу. Своего рода боевую тревогу. В этот день никого из сотрудников не отпустили домой. Отбой дали только ночью. В особенно трудном положении оказались женщины: они не могли ни спать на столах, как это сделали некоторые мужчины, ни возвращаться ночью домой по улицам разрушенного и темного города.

Делегация прекрасного пола, действуя по принципу «где наша не пропадала!», добилась самого подходящего в данной ситуации решения. Развезти женщин по домам на санитарных машинах.

Мы разделились на группы. Я села в машину, которая двинулась в сторону улиц Костюшки и Траугутта через Олавскую. Шофер, молодой, очень самоуверенный парень, решил ехать по улице Костюшко, а на обратном пути – по улице Траугутта. Меня он должен был отвезти последней. Мы выехали с улицы Траугутта, вдали мелькнул костел св. Иосифа, и вдруг сразу стало совсем темно. Мы ехали не сворачивая, но рынка все не было видно… Шофер по-прежнему хорохорился, но в конце концов признался, что города не знает. Пришлось мне «взять руководство» в свои руки.

– Надо возвращаться. Рынок мы проехали. Куда едем, не знаю, но, уж во всяком случае, не к рынку.

Шофер в точности последовал моему совету и развернулся так лихо, что мы врезались в развалины. Авария оказалась не страшной. Попавшийся под руку кусок железа превратился в инструмент для выпрямления крыла, которым заклинило переднее колесо. Но прошло еще немало времени, прежде чем мы смогли снова тронуться в путь. Теперь мы ехали медленно. Я высматривала, не попадется ли хоть какой-нибудь указатель.

– Есть! – вскрикнула я. – Видите, две дощечки на столбе.

Шофер затормозил. Я выскочила из машины, подошла поближе и при свете спички прочитала:

– «До мастерской гробовщика двести метров». – И с другой стороны: – «До мебельного склада сто пятьдесят метров».

– Бррр. Ну и местечко! Поехали быстрей вперед, лишь бы подальше от этой чертовой мастерской, – предложил шофер.

Через несколько минут мы были уже на рынке и при свете фонарей сразу сообразили, куда ехать.

На следующий день мы с Люциной отправились на мебельный склад, который я обнаружила ночью. Днем оказалось, что он совсем близко, тут же за площадью Первого мая.

Склад был большой, но его местоположение не создавало ему особой популярности. Хозяин, которому Люцина сказала, что мы ищем обстановку для квартиры из трех комнат и кухни, показывая свой товар, старался вовсю. Выбор мебели у него и в самом деле был большой, а сосед-обойщик брался сменить или привести в порядок обивку.

– Мне у вас нравится, – сказала Люцина. – Вот это торговля. Есть из чего выбрать.

После того как мне вторично отциклевали пол, осталось только перевезти мое добро из гостиницы от Люцины, расстелить ковры и повесить картины. Квартира была готова.

В следующую субботу я пригласила пани Миру и Люцину на новоселье.

– Все очень хорошо, – похвалила пани Мира. – Правда, на мой вкус немного пустовато, но мило и уютно. Теперь у тебя три маленькие гостиные. В каждой тахта, кресла, столики. Как выйдешь замуж, в комнате у кухни, где стоит трехстворчатый шкаф, устроишь спальню. Лучше всего комната с сизо-голубыми стенами. Ты очень удачно подобрала обивку кресел под цвет ковра. Бронза и старое золото. Прекрасное сочетание. А тебе, Люцина, что больше всего нравится?

– Кухня. Белое с голубым – очень красиво. А линолеум вам нравится?

– Я как раз хотела спросить, где ты его раздобыла? Я бы сама с удовольствием купила такой же для своей кухни.

– На пятом этаже живет одна семья – немцы. Он паркетчик, это он так надраил полы. И он же, когда увидел мою кухню, предложил достать голубой линолеум. Вся обстановка – заслуга Люцины. Я как-то видела такую квартиру в кино. Она мне понравилась, но у меня не хватило бы терпения. А Люцина способна выбирать и привередничать до бесконечности. Как вам нравится освещение передней? Этот фонарь мы купили на барахолке за гроши. Подвесить его и еще раз покрасить потолок обошлось дороже.

– Мне очень нравится.

Я включила радио, накрыла скатертью столик, зажгла лампу в торшере.

Мы пили кофе, сваренный пани Мирой, курили и болтали. Потом проводили гостью домой и пришли к единодушному заключению, что вечер очень удался. Вернувшись, я села писать письмо.

«Дорогая мама!

Наконец-то получила от вас весточку. Я очень рада, что вы уже в Польше. Я так ждала хоть строчку. Поверьте, порой так трудно бывает ждать, даже всего один лишний день. В конце концов я решила уехать из Кальварии.

Живу я во Вроцлаве, в собственной трехкомнатной квартире. Только-только ее обставила. У меня очень уютно и тихо. Когда-нибудь, когда все уже отстроят, под нашими окнами будет, пробегая, звонить трамвай. Пока улица тихая и пустынная.

Все это время после отъезда из Кальварии я работаю в Красном Кресте. Мне уже давно полагается отпуск. К сожалению, у нас должна быть реорганизация, и отпусков пока не дают.

Уверяю вас, веду я себя хорошо; вам за меня краснеть не придется. Как только смогу, приеду в Кальварию, но Красный Крест – это как армия, без разрешения работы не бросишь.

Мама, может, вы приедете во Вроцлав? Я была бы так рада. Здесь можно спокойно работать и жить. Места хватит всем.

Дорогая мама, мне в этом году исполняется восемнадцать лет. Я уже не ребенок. Я хорошо сделала, что приехала сюда. У меня есть все, что нам нужно, вам и мне. Нищета нам не грозит. Себя-то мы наверняка прокормим.

Приезжайте, сами увидите, как тут. Лучше во всем разобраться на месте. Я всегда старалась быть хорошей дочерью и в этом смысле нисколько не изменилась. Пожалуйста, не показывайте письмо бабушке, она меня ненавидит, я это знаю.

Привет хозяйке. Надеюсь, что вы все-таки приедете, хотя бы на несколько дней.

Крепко целую.

Катажина.

P.S. В Кальварию я не вернусь ни за что на свете. Мне там было очень и очень плохо».

Однажды поздним вечером, когда я уже лежала в постели, в дверь позвонили.

«Один звонок? – удивилась я. – Кто это может быть? Люцина всегда звонит два раза».

– Кто там? – решительно спросила я.

Сначала за дверью было тихо, потом я услышала незнакомый женский голос:

– Откройте, пожалуйста. Я от Люцины Орловской. У меня есть записка.

Я осторожно, не снимая цепочки, приоткрыла дверь, взяла записку и прочла:

«Катажина!

Пусти пани Дзюню. Она у тебя переночует. Завтра я тебе все объясню.

Люцина».

Только теперь я сняла цепочку и пригласила незнакомку войти:

– Пожалуйста, проходите. Простите, что не сразу вас впустила. Я дома одна и особой храбростью не отличаюсь.

Женщина сняла пальто, высвободилась из большого платка, в который была закутана. Теперь я могла ее рассмотреть. Еще не так давно она показалась бы красивой, но сейчас это была страшно худая и грязная женщина. Руки словно вымазаны угольной пылью, одежда изношенная, рваная.

Мы молча изучали друг друга, наконец, я спохватилась и, смутившись, воскликнула:

– Милости прошу! Вы гостья Люцины, так что будьте здесь как у нее или у себя дома. Хотите сразу принять ванну или, может быть, мы сначала перекусим?

– Если разрешите, мне хотелось бы сперва выкупаться. Но прежде всего надо объяснить, кто я и откуда.

– Потом расскажете. Располагайтесь, пожалуйста.

«Интересно, откуда она родом? – подумала я и тотчас же сообразила – Да, конечно, с Виленщины, сразу можно догадаться по ее выговору».

– Ванна готова. Сюда, пожалуйста!

Женщина по-прежнему нерешительно стояла в передней.

– Видите ли, – неуверенно проговорила она. – Видите ли, здесь так чисто… Не знаю, как вам и сказать. Люцине я говорила.

– Мне можете говорить прямо, как Люцине. Постараюсь вас понять.

– Дело в том… вещи на мне грязные. Я много скиталась и, чего уж скрывать, вся завшивела. Лучше всего было бы сразу все сжечь.

– Это не беда, мы сейчас все сожжем. Пижама и купальный халат для вас найдутся, у меня этого добра в избытке. А завтра раздобудем остальное.

Женщина взяла белье и послушно пошла в ванную.

Кто она? Может, родственница Люцины? Очень уж худа и измучена. Почему Люцина послала ее одну, так поздно? Она ведь могла заблудиться. Впрочем, чем гадать, лучше приготовить ужин.

Когда незнакомка поела и я принесла ей чай, в дверь снова позвонили, на этот раз два раза. Пришла Люцина.

– Представляешь, я в пять утра уезжаю в командировку, а освободилась всего час назад, но не могла не прийти. Я себе места не находила… – затараторила она прямо с порога.

И я услышала историю пани Дзюни.

Жила она в том же местечке под Вильно, что и Люцина. Давно овдовела. Единственную дочь немцы вывезли на принудительные работы, и пани Дзюня осталась одна. Когда война кончилась, дочь написала ей, что живет во Вроцлаве. Советовала все продать и как можно скорее приехать к ней во Вроцлав.

Пани Дзюня послушалась совета, продала все, что у нее было, но отъезд ей пришлось отложить до общей репатриации. Дочери она написала, что, к сожалению, пока приехать не может, потому что неважно себя чувствует. Тогда дочь посоветовала весь скарб переправить постепенно с родственниками, которые уезжали раньше, а самой добираться, как сможет. Пани Дзюня так и сделала, потом и сама тронулась в путь. К несчастью, в дороге она потеряла документы и кое-какие драгоценности, которые захватила с собой. Голодная, без денег и документов, целых три недели добиралась она до Вроцлава товарными поездами. Дочери она во Вроцлаве не застала. Та, забрав все, удрала из Польши на Запад.

Все это Люцина выпалила одним духом, не дав пани Дзюне вставить ни словечка.

– Я бы с удовольствием взяла пани Дзюню к себе, – сказала она. – Но ты ж понимаешь! Гостиница принадлежит теперь, к сожалению, УБ. Без прописки и специального разрешения там жить нельзя.

Пани Дзюня все это время сидела молча и только горестно вздыхала.

– Я переночую с вами. Не хочется сегодня оставаться одной, – заключила Люцина.

Пани Дзюня осталась у меня не на одну ночь, а навсегда. Мы с Люциной раздобыли для нее одежду, муж пани Миры достал ей в управлении по делам репатриации справку. Это был хоть какой-то документ, и пани Дзюня постепенно стала приходить в себя.

– Я прописана! Господи боже мой! Да это ж настоящее чудо! Я могу свободно ходить по улицам! Хозяйство я беру на себя. Консервы – вещь хорошая, но и без овощей нельзя. Покажешь мне, где магазины. И дай продовольственные карточки. Можешь на меня положиться, с домом я управлюсь.

Пани Дзюня быстро стала своим человеком в доме. Готовила она превосходно. Квартиру содержала в идеальной чистоте и порядке. Нрав у нее был легкий и веселый, только, вспоминая дочку, она не могла удержаться от слез.

Прошло десять дней. Я получила от мамы второе письмо.

«Дорогая дочка!

Приезжай немедленно, дела становятся все хуже. Виктория получила от мужа из-за границы письмо. Что в нем, не знаю, письма она никому не показала, но так взвинчена, что стала совсем несносной.

Ты пишешь, что обставила квартиру. В это трудно поверить. Мебель теперь очень дорогая, ты же знаешь, какие цены в Кальварии.

Я бы выбралась к тебе во Вроцлав, но, к сожалению, у меня нет денег. Туфли, в которых я приехала, неожиданно развалились. Пишу второпях, тайком ото всех. С письмом твоим ничего не вышло. Почтальон принес его, когда дома была одна бабка. Она ужасно на тебя разозлилась.

Жду тебя. Целую.

Мама».

– Тебе надо ехать. Я кое-что видела в жизни и понимаю: труднее всего согласиться с тем, что ребенок прав. Для матери ты всегда останешься ребенком.

– Я поеду, пани Дзюня, конечно же, поеду. Но так обидно, что всегда я оказываюсь не права. Мама верит только бабке. А бабку мне не одолеть, это я чувствую. Честно говоря, я не очень ясно представляю себе, зачем еду, чего хочу добиться. Одно только меня и радует: приеду в форме, с подарками и ни о чем мне не надо их просить.

Спустя несколько дней подвернулся и удобный случай. До самого Кракова я доехала на легковой машине. В Кракове я переночевала в служебном помещении Красного Креста, отдала погладить форму, надела чистую блузку, вымыла в парикмахерской голову. Перед самым отходом поезда до Кальварии купила большую коробку самых лучших пирожных.

В поезде было свободно. Попутчики поглядывали на меня с любопытством. Их особенно заинтересовала моя форма.

– Это форма Польского Красного Креста? Очень красиво, и вам к лицу. Вы живете во Вроцлаве? Говорят, он разрушен не меньше Варшавы, – завел разговор один из пассажиров.

Я с горячностью рассказывала о Вроцлаве, не очень заботясь о точности. Я нарисовала картину города зелени и мостов, говорила об Одре, о свободных квартирах. Умолчала об одном: о развалинах. Раз эти люди предпочитают сидеть здесь, пусть думают, что никаких развалин там нет.

Кальвария! Со станции я пошла кружным путем через весь городишко, с любопытством глядя по сторонам. Здесь ничего не изменилось. Время словно застыло. Дом Дроздов издали показался мне не таким, каким я его запомнила, – он вроде стал меньше.

Из знакомых первой мне встретилась Данка Крамаж.

– Господи, боже мой! Катажина, это ты? Говорили, ты умерла в прошлом году от какой-то болезни или еще от чего. Мы с Романом даже деньги давали на молебен в годовщину твоего отъезда. Ах да, ты же, наверно, ничего не знаешь? Мы на рождество свадьбу сыграли. Венчались в монастыре, перед большим алтарем. У меня было четыре подружки. Столько гостей на свадьбе было, что мама потом неделю сосчитать не могла. Роман часто тебя вспоминает, но я не ревнива. Он говорит, что ты девушка с воображением. – Данка вздохнула и продолжала: – Янка тоже вышла замуж. А знаешь за кого? За Гжыбача. Родители ругались, шумели, а они уперлись на своем, ну и пришлось согласиться на свадьбу. Они любят друг друга, уверяю тебя! Марыня, бедняжка, так в девках и сидит, а ведь ей уже двадцать стукнуло. Красивая у тебя форма. Это габардин или шерсть? Мама предлагала мне габардин, да он мне показался тяжеловат. И Роман так считает.

Да. Это и в самом деле была Кальвария!

Так в обществе ни на минуту не умолкавшей Данки Крамаж, по мужу Петкевич, я дошла до самых ворот дроздовского дома.

– Ты прямо с поезда? Ах да, ведь у тебя же чемодан, я и не заметила. Ну, пока до свиданья! Мы еще поболтаем, с тобой очень приятно поговорить.

За все время я не произнесла ни слова и на прощание только помахала рукой.

Войдя в дом, я забарабанила в дверь, хотя помнила, что бабку такой стук раздражает.

– Кто там? – услыхала я бабкин голос. – Открыто, заходите.

Встретили меня холодно. Якобы потому, что я свалилась как снег на голову, без предупреждения. Мама, стараясь разрядить напряжение, побежала за хозяйкой. Та обняла меня, похлопала по своему обыкновению по спине и воскликнула:

– А ну, покажись, какая ты стала?

Я послушно несколько раз повернулась на каблуках.

– Неплохо, ничего не скажешь, мордашка совсем не изменилась. Пропали теперь кальварийские парни! Провалиться мне на этом месте, если я тебя теперь не выдам замуж.

– Боюсь, вам это не удастся. Я приехала всего на три дня.

Отпуск у меня, правда, был на две недели, но в эту минуту я про себя твердо решила, что дольше трех дней здесь не задержусь.

– Всего на три дня? – удостоверилась бабка и явно повеселела.

– Ты же собиралась приехать насовсем, – заметила тётка Виктория.

– Насовсем мне пришлось бы, пожалуй, приезжать на грузовике. У меня большая трехкомнатная квартира, полностью обставленная. И вообще, я богата. Я ведь вам писала. В чемодане у меня только ночная рубашка, плащ и подарки. Дали мне три дня отпуска, вот я и приехала. Захотелось посмотреть, как вы тут живете, что слышно. Не думайте, что я капитулировала. Ничего подобного. Я намерена по-прежнему жить самостоятельно.

Говоря все это, я внимательно наблюдала за ними. То, что я приехала лишь ненадолго, так их обрадовало, что они больше меня и не слушали. Сразу повеселели и подобрели и даже вспомнили, что я, может быть, хочу есть или пить.

– Чай у меня только липовый, – трагическим голосом сказала бабка. – К сожалению, другой нам не по средствам. Может быть, лучше выпьешь молока?

– Чай у меня есть, я привезла. Английский, точно такой же, как я вам недавно послала. Сейчас я все достану.

Невинное замечание попало в самую точку. Бабка извлекла из буфета нераспечатанную пачку настоящего чая.

После ужина, когда все уже было сказано, я пошла проведать хозяйку. Она лежала в постели.

– Заходи, заходи. Я знала, что ты придешь. Старика нет, поехал в Краков. Он там у дочки, лечится, я одна.

Я протянула ей сверток с подарками. Она тут же его развернула и все осмотрела.

– И всегда-то ты знаешь, чем кому угодить! – обрадовалась она. – Лучшего подарка нельзя было придумать. Буду теперь снова, как принцесса, пить по утрам кофе. А если случится кого угостить кофейком, непременно скажу, кто мне его привез. Подожди, давай-ка мы его сейчас и отведаем.

– Лежите. Я поставлю воду. А пока она вскипит, расскажите, что слышно.

– Рассказать-то есть о чем. И первым делом я вот что тебе скажу: мать ты должна отсюда забрать. Она все теперь для них делает, а они кричат на нее с утра до вечера. С тех пор как она приехала, ни дня без скандала не прошло. Когда ты прислала деньги, они сперва разорались, что отошлют, мол, назад, что деньги краденые, а потом милая бабуся с тетушкой прикарманили все до копеечки. Мама твоя даже и не знает, сколько ты им прислала. И посылку, которую она от тебя получила, они тоже к рукам прибрали – иначе им, видишь ли, на жизнь не хватает. – Хозяйка задыхалась от возмущения. – На жизнь, конечно, нужно, да уж больно им не хочется признавать, что ты их содержишь. За чемодан перчаток, которые ты им прислала в прошлом году, они заработали шестьдесят тысяч злотых. Думаешь, они тебе об этом скажут? Ничего подобного! Они все такие же бедные, да вдобавок мама твоя у них на шее сидит. Ко мне они тоже подбирались. Когда ты прислала мне ковер, тетка заявила, что я должна им за него заплатить. А я только расхохоталась в ответ. «Полно, миленькая, – говорю, – с вами я, что ли, дела-то делаю? У меня с Катажиной свои счеты, она приедет, мы и сочтемся. За мной никогда еще ничего не пропадало». Знаешь, когда ты здесь жила, мне как-то легче было с ними, а теперь надоели они мне хуже горькой редьки. Стервозы! Как только, прости господи, таких земля носит? А мама твоя – новая их жертва. Они думали, что ты совсем приехала и станешь свои права предъявлять.

– Мама может ехать во Вроцлав хоть сейчас. Мне здорово везло! Работала я и работаю честно, деньги у меня водятся, и даже немалые. Правда, вам я могу сказать, вы поверите, я знаю. Бабка все равно будет думать, что я воровала. Квартира у меня прекрасная, обставлена со вкусом, белья и посуды вдоволь. Работы много, дело для каждого найдется. Ну и на отсутствие хороших людей не могу пожаловаться. Иной раз чужой стоит своего.

– А что же с тобой было? Говорили, будто ты тифом болела. Сын одного крестьянина из Барвалда будто видел тебя, по его словам, ты еле ноги таскала. А тот, что бабке перчатки привез, рассказывал, что вас там заперли и войска поставили сторожить, и будто из этой мышеловки живым никому не выйти. Мы собрались было дать на панихиду, да тут от тебя письмо пришло. Вот все удивились! Думали, что оно раньше было отправлено, но числа не сходились. Только когда получили от тебя деньги, перестали сомневаться, что ты жива. Я хотела к тебе съездить, да они так накрутили моего старика, что он строго-настрого запретил. Ты ведь его знаешь, как упрется, не переломишь. Почтальон по всей Кальварии раззвонил, что бабка получила кучу денег. Ее это вроде бы коробило, но от гордости так и распирало! – Хозяйка даже села на постели. – Здесь за такие деньги можно два мебельных гарнитура купить. Когда сидишь в такой дыре, как Кальвария, все, что просачивается извне, кажется необычным и важным.

– Тифом я не болела. У меня была какая-то странная горячка. А у того парня, видно, с головой не все в порядке – когда я давала ему перчатки, эпидемия и тиф уже давным-давно кончились, и выглядела я абсолютно нормально.

Хозяйка разговорилась. Чего только в этой Кальварии не делается! Один за другим все женятся, никогда не было столько свадеб – и на рождество, и на Новый год. А на пасху так целая очередь установилась венчаться. Фотограф заболел даже, так заработался.

Антося Восяк нежданно-негаданно родила. До свадьбы. Не успели обвенчаться, он-то в армии, а отпуска вовремя не дали. Данка Крамаж носится со своим Петкевичем по всей Кальварии. Такая важная стала, что и не подступись.

Только мы выпили кофе, постучала тетка Виктория.

– Ложись спать, поздно уже, завтра тоже день будет.

Назавтра я предложила маме пойти погулять.

– Ну, ну, графиня приехала, теперь без прогулки перед обедом не обойтись. Интересно только, кто вам, ясновельможная пани, прислуживать будет. Обед сам не сварится, – заворчала бабка.

– Можно пойти после обеда, – примирительно предложила мама.

– Нет уж, если идти, так сейчас. А с обедом мы что-нибудь придумаем. Напросимся к хозяйке или поедим в ресторане. Я и вас, бабушка, приглашаю.

Мама перепугалась, но не решилась отказать мне.

– Мне бы хотелось, мама, чтобы вы купили себе все, что только здесь можно достать, и прежде всего туфли. Не беспокойтесь, деньги у меня есть.

Возле самого шоссе меня кто-то окликнул. Нас бегом догоняла хозяйка. Мы остановились и подождали ее.

– Вы так просто или за покупками? Я с вами. Я горжусь тобой. Пусть все на тебя посмотрят.

Снова застучали колеса поезда. На этот раз на перроне осталась мама. Я помахала ей рукой, села и подумала, как по-разному можно уезжать из одного и того же места. Сегодня я уезжала с легким сердцем. Будущее меня не страшило. Я могла сравнивать свою самостоятельную жизнь с кальварийским существованием. Да, бабку и тетку Викторию в жизни ничего ждать не может. Что делать, сами виноваты. Не хотят мне верить, пусть мучаются. Мама через две недели приедет во Вроцлав. Так и надо.

О тетке и бабке я не стану беспокоиться. Они злые и завистливые. Я вспомнила, как вытянулись у них физиономии, когда я мимоходом беззаботно бросила, что в следующий раз приеду на собственной машине, – и улыбнулась.

Бабка, которая до той поры держала себя в руках, на миг перестала притворяться:

– Я никогда не сомневалась, что ты там распутничаешь. Иначе бы ты на туфли себе не заработала!

Поезд приближался к Вроцлаву. Я чувствовала, что возвращаюсь домой. Я выбрала себе место на земле и теперь знала, что выбором этим довольна. Место мое было здесь.

– Катажина!

Изумленная Люцина так и застыла в дверях.

– Да впусти же ты меня наконец, устала я, вся в грязи и есть хочу, как собака! Я думала, вы обрадуетесь моему возвращению. Ничего себе встреча в родном доме!

– Ты сказала, что едешь на две недели, и мы ждали тебя к Первому мая. И вдруг на тебе, явилась!

– До Первого мая еще десять дней, а на десять дней в Кальварии меня не хватило бы. Я так рада, что снова во Вроцлаве, больше я туда рваться не буду.

Пани Дзюня не выдержала и вмешалась в разговор.

– Раздевайся. Хорошо, что приехала. А ты, Люцина, не болтай, а лучше почисти, помой и порежь лук. Устроим весенний ужин – творог со сметаной и зеленым луком.

Я разделась, по-человечески умылась и только тогда, наконец, свободно вздохнула. Впервые в жизни я поняла, что я у себя дома.

– Что нового? – спросила я.

– Я боялась спать одна, как поется в довоенной песенке. Упросила Люцину пожить тут в твое отсутствие. Нашла женщину, которая будет ежедневно приносить нам молоко. У нас новые соседи. Позавчера въехала молодая супружеская чета, они заняли комнату с кухней на втором этаже. Милуются, как голубки, и бедны, как церковные мыши. Она уже дважды приходила: раз за иголкой, другой – за солью. Ей у нас очень понравилось. На четвертый этаж тоже сегодня утром кто-то въехал. С ребенком, слышно было, как плакал. Одним словом, дом начинает заселяться. Это хорошо. Ну, а что там у мамы?

– Кальвария какой была, такой и осталась. Ни капельки не изменилась, разве что стала чуть поменьше. Приятнее всего мне было сознавать, что я могу в любой момент уехать и никогда больше туда не возвращаться. Мама мне показалась немного странной. Недели через две она должна к нам приехать. Об остальном в другой раз. Давайте переменим тему, Кальварией я сыта по горло.

Отпуск кончился. Последние четыре дня я по совету пани Дзюни ходила к зубному врачу. Зубы, правда, у меня не болели, но стали подозрительно шататься. Зубной врач был человек молодой и очень симпатичный. С пациентами он разговаривал, как с послушными детьми, которые должны внимать всем его увещеваниям. Мне он задал много вопросов, казалось бы, не относящихся к делу, а потом сказал:

– Очень сожалею, но ничего не поделаешь. Я тоже люблю селедку и паштет. Придется вам перейти на другую пищу, иначе останетесь без зубов. Овощи, фрукты, творог. Много творога. Это укрепит зубы и будет очень полезно для кожи. Не забывайте об этом, пожалуйста. В вашем возрасте о коже, естественно, не думают, зато потом она будет как новенькая. Ежедневно будем прижигать десны ляписом, процедура чуточку неприятная, но, к сожалению, необходимая. Запломбируем две дырочки. Неплохо бы полоскать рот шалфеем. В общем, ничего страшного.

Пани Дзюня советы зубного врача восприняла буквально и даже к завтраку стала подавать витамины. Я же готова была хоть траву есть, лишь бы обойтись без уколов, которых всегда боялась. Последний укол мне делали в Свебодзицах, и я его еще не забыла.

Второго мая я вышла на работу. Картотеки и квитанции терпеливо дожидались моего возвращения. Набралось их порядком. Оба огромных ящика стола были забиты бумагами. У меня просто руки опустились.

Боже мой! Что же делать? Теперь уж у меня ничего не сойдется! При обычных-то подсчетах случалось ошибаться, а тут? Если надумают устроить ревизию, то мне конец.

Весь день я потратила на разбор картотеки и расходных и приходных квитанций. Кончила намного позже пяти и из здания интендантства ушла последней. Еще мне нужно было зайти за ножницами пани Дзюни, которые отдали точить.

Мастерская принадлежала Юзефу Винярскому. Дело у него было поставлено на широкую ногу. Меня он знал с детства, и с тех пор как я, сразу по приезде во Вроцлав, встретила его, оказывал мне много внимания. Позже, когда я купила мебель, он помог мне ее перевезти. На него можно было положиться.

– Катажина! Как хорошо, что ты пришла. Твой отец во Вроцлаве. Пожалуй, уже с неделю. Заходил ко мне, но у меня не было твоего адреса. Отправляйся-ка прямо к нему на Нововейскую. На стене записан номер дома и квартиры. Видишь? Вон там, крупно, кирпичом. Он хотел посмотреть на тебя. Я сказал, что ты выросла, стала серьезной, будет ему теперь с кем показаться на людях.