Текст книги "Откровения Екатерины Медичи"

Глава 16

Свадьбу Елизаветы назначили на июнь, дабы совместить ее с венчанием сестры Генриха Маргариты с Филибертом Савойским – он, в отличие от Филиппа, должен был приехать в Париж. Филипп сообщил, что лицом, заменяющим его на свадебной церемонии, будет его верховный военачальник, грозный герцог Альба.

Подготовка приданого для дочери должна доставлять удовольствие, но я, надзирая за работой швей, торговцев шелком и бархатом, обувщиков, призванных одеть невесту с ног до головы, за укладыванием платьев, плащей, башмаков и муфт (кастильские зимы, я слыхала, морозны), чувствовала себя так, словно каждая новая вещь становилась очередным булыжником в мощеной дороге, по которой навсегда увезут мою дочь.

Филипп еще раньше недвусмысленно выразил желание, чтобы Елизавету отправили к нему как можно скорее. В свои тридцать два года он изнывал от стремления побыстрей обзавестись другим наследником. Мысль о том, каково будет жить моей дочери в его суровом королевстве, преследовала меня по ночам, словно кошмарный сон. Страдания мои усиливались еще и неизбежной разлукой с Маргаритой, которая, если не считать фрейлин, много лет была моей неизменной спутницей. Впрочем, сама Маргарита принимала замужество с необычным для нее смирением. К тридцати шести годам ее девическое стремление к независимости изрядно ослабело, и она, много лет прожив старой девой королевской крови, теперь желала остепениться.

– Жить, постоянно бросая вызов обществу, – одного этого сердцу мало, – сказала она мне. – Признаться, я уже предвкушаю свою будущую жизнь в Савойе. Там, по крайней мере, я стану полноценной женщиной.

Я всем сердцем желала своей золовке счастья, ведь в таком возрасте ей вряд ли удастся произвести на свет ребенка. Филиберт, прибыв в Париж, выразил восхищение своей будущей супругой. Это была странная пара, и я улыбалась, представляя, как ехидничал бы Франциск I, увидев свою костлявую дочурку рядом с ее дородным нареченным.

Мы и оглянуться не успели, как наступил июнь, а с ним прибыло испанское посольство.

Высокий, худощавый, с фигуркой агнца на шее – орденом Золотого Руна, – герцог Альба встретился с Елизаветой в парадном зале Лувра. Я сразу заметила на его желчном лице неподдельное изумление. Моя дочь надела бледно-розовое платье, расшитое драгоценными камнями. Она произнесла приветственную речь на безупречном испанском языке, и по окончании речи Альба наградил Елизавету чопорной улыбкой, что побудило прочих испанцев с восторгом закричать: «Hermosa! Прекрасная!» – и разразиться аплодисментами.

Затем последовали свадебные торжества. Мы были разорены и влезли в долги, чтобы оплатить свои наряды, тем не менее сделали все, чтобы никто из испанцев, вернувшись на родину, не смог посетовать, будто его дурно принимали во Франции. Вечером накануне свадьбы я проводила Елизавету в спальню и сама распустила ее прическу. Мы обе молчали. Да и какие слова теперь могли разрушить стену печали, разделившую нас?

Елизавета молча взяла меня за руку.

Два дня спустя я смотрела, как в Нотр-Даме она опустилась на колени рядом с герцогом Альбой и в его лице принесла брачные клятвы Филиппу II. Когда Альба надел ей обручальное кольцо, я закрыла глаза. Елизавета была еще во Франции и всегда останется мне дочерью, однако в тот самый миг она перестала быть моей.

Теперь она принадлежала Испании.

Нам еще предстояло выдержать праздничные турниры, а также свадьбу Филиберта и Маргариты. Королевские свадьбы – дело затяжное, и Генрих решил, что не стоит переутомлять всех участников событий, проводя второе венчание сразу вслед за первым. Вместо этого мы должны были устроить турнир в честь Елизаветы, и сам Генрих в новых позолоченных доспехах намеревался бросить вызов победителю.

Я, в свою очередь, занялась детьми. Мне пришлось умиротворять Франциска, вбившего себе в голову, что если отец собирается участвовать в турнире, то и он должен последовать его примеру. Представить, что он будет в тяжелых доспехах гарцевать верхом под полуденным солнцем, было немыслимо. Он только что перенес очередное воспаление уха и еще окончательно не оправился, так что мне довелось убеждать его отказаться от неразумных планов. Затем я отправилась к Елизавете – ее наряд из алой парчи требовал, как бывает в последнюю минуту, небольших, но важных переделок. Затем повидала Марго, Карла, Генриха и малыша Эркюля. К полуночи я едва держалась на ногах от усталости и, кое-как добравшись до своих покоев, в полудреме разделась и рухнула в постель. Той ночью мне приснился сон.

…Я плыву по черному тоннелю. Вокруг пустота и темнота, непроглядная жуткая темнота, как в могиле. Я задыхаюсь оттого, что ничего не чувствую; я хочу закричать, однако лишена голоса. Вдалеке вспыхивает пламя. Оно влечет меня, пылает все сильнее, становится ближе и ближе, предостерегая меня о чем-то неизбежном, о том, что…

– Госпожа моя! – Я проснулась оттого, что Лукреция неистово трясла меня за плечи. – Госпожа!

Я выпуталась из смятых, пропитанных потом простыней, и тут на меня нахлынула муторная слабость. Мне было знакомо это ощущение; в последний раз я испытывала его, когда обнимала маленького принца Наваррского. Снова пробудился мой дар. А затем я услышала голос Нострадамуса, услышала так явственно, словно он находился в той же комнате: «Я никогда не утаиваю правды».

– Мне нужно просмотреть почту. – Я оттолкнула охваченную тревогой фрейлину.

Стопка писем громоздилась на моем столе молчаливым укором. В минувшие недели я была так занята, что совсем забросила свою переписку. Покуда Лукреция зажигала свечи, я рывком пододвинула кресло, принялась лихорадочно просматривать письма и тут же бросать их к своим босым ногам. Нужное письмо здесь, в стопке, я это чувствовала. Я пренебрегала донесениями губернаторов провинций и прошениями филантропов; послания из Венеции и Флоренции летели прочь, я продолжала поиски, и тревога моя все росла, так что в конце концов я едва могла дышать.

И тут я увидела его. Конверт, запечатанный моим перстнем. Письмо Нострадамуса.

Я разорвала конверт. Письмо оказалось кратким: «Ваше величество, берегитесь. Помните предсказание».

Нострадамус отправил мне предупреждение об опасности.

– Dio Mio! – Я глянула на Лукрецию. – Случится что-то ужасное. – Письмо выскользнуло из моих пальцев. – Но… я не помню предсказания! При нашем знакомстве Нострадамус произнес не одно, а несколько. У меня нет даже книги, которую он мне подарил. Она осталась в Блуа, в моем кабинете. Я забыла ее там.

Остаток ночи я не спала и нетерпеливо расхаживала по комнате, а ближние дамы, сидя на стульях, сонными глазами следили за каждым моим движением. Едва рассвело, я опрометью выбежала в коридор. Придворные рангом поменьше спали прямо на полу и в стенных нишах, и дворцовые кошки рыскали по коридорам, охотясь на грызунов.

Мы с Генрихом жили в разных крыльях дворца. Диана по-прежнему иногда посещала его, и я всякий раз, собираясь повидаться с мужем, предупреждала о своем приходе. Впрочем, сегодня утром Дианы там не будет. Всякий раз, когда мы оказывались в центре всеобщего внимания, она подчеркнуто держалась в отдалении – как была, так и осталась прожженной лицемеркой. Тем не менее Генрих оказался не один. Окруженный толпой секретарей и пажей, он стоял на скамеечке для ног в полотняных панталонах и нагруднике от новых доспехов, а хранитель его гардероба прилаживал поножи. В кресле неподалеку вольготно расположился Меченый, протянув длинные ноги до самой скамеечки. Когда он увидел меня, шрам, пересекавший его худое лицо, дернулся. Между нами никогда не было и малейшего намека на приязнь; с того самого дня, когда я прибыла во Францию, он относился ко мне с презрением.

Я сделала вид, будто ничего не заметила, и ему поневоле пришлось встать и поклониться, как того требовал этикет.

У Генриха был утомленный вид, борода плотно прилегала к его впалым щекам.

– Да, Екатерина? – произнес он таким тоном, словно мой не объявленный заранее приход был самой обыденной вещью.

– Муж мой, не могли бы мы поговорить наедине?

– Я, как видишь, сейчас занят. – Генрих обвел рукой царившее вокруг него оживление. – Разговор может немного подождать?

– Нет, – ответила я, чувствуя, как Гиз сверлит меня взглядом. – Боюсь, этот разговор чрезвычайно важен.

– А что сейчас не важно? – вздохнул Генрих и жестом велел хранителю гардероба отойти.

Одна поножь оказалась недостаточно подогнана. Муж спустился со скамеечки.

– Помимо нескончаемой подгонки доспехов, – сказал он, глядя, как удаляется его свита, – мне еще нужно подписать гору бумаг, принять английского посла, повидаться с Альбой, не говоря уж о том, чтобы проверить списки перед турниром. Неужели твое дело настолько важно?

– Да, настолько. Я пришла, потому что… потому что думаю, нам грозит опасность.

– Опасность? – Генрих нахмурился. – Какая?

– Не знаю. – Я стиснула руки, прекрасно понимая, как дико должны звучать для Генриха мои слова. – Минувшей ночью мне снился сон, и…

Голос мой сорвался. Я видела по глазам Генриха, что он мне не верит.

– Умоляю, выслушай меня, просто выслушай! – Я шагнула к нему. – Мне страшно за кого-то из тех, кто нам дорог, может быть, даже за кого-то из наших близких.

Муж рухнул в кресло у стола, потянулся, чтобы расстегнуть ремешки поножи. Она с глухим лязгом упала на пол. Откинуться на спинку кресла Генрих не мог – мешал нагрудник, и он остался сидеть прямо, в неловкой позе.

– Хорошо, я тебя выслушаю. Учти, однако, что в любую минуту может вернуться мой секретарь, а отослать его я уже не смогу. Он и так донимает меня все утро.

Я рассказала ему про свой сон и письмо Нострадамуса. Мне пришлось сделать усилие над собой, чтобы не проболтаться о собственных предчувствиях: я никогда не рассказывала Генриху о своем даре, и вряд ли его обрадовало бы известие, что его супруга отчасти ясновидящая.

Когда я закончила рассказ, Генрих опер подбородок на сплетенные пальцы.

– И ты полагаешь, что твой сон и это пророчество Нострадамуса предвещают некую опасность для нас?

– Да. – Меня радовало, что в его голосе не было издевки. – Если помнишь, Нострадамус и впрямь вылечил твою ногу. И потом, он сказал, что свяжется со мной, если в том возникнет нужда.

– Екатерина, – проговорил он без тени насмешки, – это же нелепо. Ты попросту взвинчена из-за Елизаветы. Ей скоро предстоит отбыть в Испанию, и ты тревожишься за нее.

– Да нет же, ты не понимаешь! Нострадамус написал это письмо несколько недель назад. Я и разыскивать-то его стала лишь потому, что увидела сон. Это предостережение. Свои предсказания он записал в книге, которую отдал мне, когда только появился в Блуа. Но я оставила книгу там, в своем кабинете. Надо послать за ней.

– Послать за какой-то там книгой? – Муж глядел на меня как на сумасшедшую. – Через неполных три часа начнется турнир в честь свадьбы нашей дочери с королем Испании.

– Турнир можно отложить. Просто отправь в долину Луары кого-то, кому мы доверяем, и…

– Екатерина. – Генрих ни на йоту не повысил голоса, однако в тоне его явственно прозвучало раздражение. – Блуа, как ты знаешь, закрыт на зиму. Ключи от наших покоев у моего гофмейстера, а он и так слишком занят, чтобы отсылать его с этим бессмысленным поручением.

– Оно вовсе не…

– Ты просишь отправить доверенного слугу в Блуа, до которого в лучшем случае день верховой езды, чтобы забрать книгу, которой он в глаза не видел. – Генрих предостерегающе вскинул руку. – У тебя в кабинете сотни книг. Как, во имя Божье, он должен отыскать именно ту, которая тебе нужна?

Об этом я не подумала. Подобные мелочи мне и в голову не пришли, однако я не собиралась признаваться в этом. Я расправила плечи, борясь с нахлынувшим на меня необъяснимым отчаянием.

– Тогда я отправлюсь сама. Дай мне ключи, а я возьму с собой Лукрецию и охрану. Я вернусь к ночи.

– И пропустишь турнир, на котором я должен бросить вызов победителю? – Глаза Генриха сузились. – Ты, верно, шутишь. Екатерина, это был всего лишь сон. Ничего дурного не произойдет, если ты не заполучишь эту книгу.

Внезапно моя уверенность пошатнулась. Генрих говорит правду: то был всего лишь сон. Сон и загадочное письмо от человека, с которым я была едва знакома, чьи предсказания до сих пор не подтвердились.

И все же я знала, что права.

– Понимаю, это покажется безумным, но я чувствую, Генрих, сердцем чувствую беду. Что, если опасность грозит Елизавете? Мы так много потребовали от нее, и она так устала. Что, если она заболеет?

– Мы все устали. Устали от Англии и Испании, от еретиков, добивающихся права на исповедание веры, от плохого урожая и нищеты. Каждый из нас несет собственное бремя, и Елизавета употребит все силы, чтобы справиться со своим. Я отсылаю ее в Испанию не потому, что так хочу, а потому, что иначе нельзя.

– Я это знаю. Никто тебя не винит. Быть может, речь и не о ней. Быть может, предостережение касается кого-то другого, других наших детей.

– Екатерина, нет никакого предостережения, никакого пророчества. Ты переутомилась, как и все мы, хотя не желаешь в этом признаться. Ты тревожишься за Елизавету, потому что ты хорошая мать. – Генрих помолчал и продолжил уже мягче: – Филипп хочет, чтобы в ноябре Елизавета уже была в Мадриде, дабы к Рождеству он мог представить ее двору. Тебе следует употребить оставшееся время на то, чтобы поддержать и ободрить ее, а не мчаться сломя голову в долину Луары из-за каких-то слов, услышанных много лет назад.

– Генрих, прошу тебя… – Я взглянула на него, и слезы сами хлынули из глаз.

Он поднялся, обнял меня и прижал к себе, щекой к холоду позолоченного нагрудника.

– Ну же, перестань, – прошептал он, гладя меня по голове. Затем обхватил ладонью мой подбородок, вынудил поднять голову и заглянуть ему в глаза. – Плакать не грешно. – И терпеливо улыбнулся, когда из прихожей донеслись голоса, означавшие, что вернулась его многочисленная свита. – Давай потерпим, покуда не закончится этот растреклятый турнир, а завтра, если у тебя еще сохранится такое желание, поглядим, что можно будет сделать. Если понадобится, отправимся в Блуа вместе.

– Спасибо тебе. – Я облегченно вздохнула. – Я… я люблю тебя.

Слова эти вырвались прежде, чем я успела их удержать, и Генрих замер… а затем еще крепче обнял меня.

– И я люблю тебя, – прошептал он.

Потом в кабинет ворвалась толпа челяди, и больше он не произнес ни слова. И все же, уходя, я осознала, что наконец-то услышала от него те слова, о которых всегда мечтала.

В будущем нет непреложных истин.

Спешно возвращаясь в свои покои, я вновь и вновь повторяла это изречение старого Маэстро Руджиери и мысленно толковала его так: если мы предупреждены об опасности, у нас есть еще время ее избегнуть. Завтра я пошлю за книгой Нострадамуса, а если понадобится, то и за самим ясновидцем, дабы он разъяснил свои пророчества.

Время близилось к полудню, и я облачилась в придворный наряд, надела драгоценности, собрала детей и свиту. Под оглушительный рев труб мы вступили на улицу Сен-Кантен. Вместе со своими ближними дамами я поднялась на возвышение под балдахином, где уже сидели Елизавета, Франциск и Мария. Карл, Генрих и Марго уселись позади нас, на выстланной мягкими подушками скамье. Я опустилась в кресло, приняла у пажа кубок с вином и приготовилась к долгой скуке. Грохот копыт по ристалищу, треск ломаемых копий и рев толпы всегда утомляли меня.

В сегодняшнем турнире должны были состязаться четверо, а Генриху предстояло сразиться с победителем. На крупном белом коне выехал закадычный друг Генриха, Меченый, и толпа разразилась криками. Вот он молниеносно вышиб из седла первого противника, и Мария вскочила:

– Проломи ему голову, дядя!

– Сядь! – Я дернула ее за юбки. – Разве ты язычница, чтобы вести себя так вызывающе?

Она помотала головой. Между тем ее дядя Гиз выиграл еще три схватки. Затем Меченый вызвал на поединок герцога Немурского, и тот проиграл. Я уже и не пыталась угомонить Марию; та пронзительно вопила от восторга вместе со всеми зрителями. Гиз проехал легким галопом вкруг ристалища; лицо его, украшенное шрамом, раскраснелось.

– Кто бросит мне вызов? – прокричал Меченый, подняв латную перчатку. – Кто посмеет сразиться с победителем?

– Я! – Вперед без колебаний выступил Монтгомери, капитан шотландской гвардии.

Толпа зашумела. Пускай Монтгомери и принадлежал к привилегированному подразделению, которое охраняло моего мужа, тем не менее он оставался шотландцем. Меченый смерил его взглядом и коротко кивнул. Он не желал показаться трусом, даже если ему бросил вызов тот, кто ниже его по положению.

Монтгомери сел на белого жеребца. Соперники расположились в противоположных концах ристалища, а потом ринулись в атаку. Ловким взмахом копья Монтгомери нанес удар по щиту Гиза; герцог вылетел из седла и упал наземь.

– Нечестно! – закричали зрители. – Повторить!

Однако повторение поединка было невозможно. Меченый проиграл, и рев труб провозгласил, что теперь вызов победителю бросит мой супруг, король.

Я выпрямилась в кресле. Будь мы в Колизее эпохи Древнего Рима, против Монтгомери выпустили бы львов. Генрих, однако, был стойким бойцом и уже показал, что выйдет на поединок с капитаном.

В горящих позолотой доспехах, верхом на крапчатом жеребце, он выехал на ристалище. С бравым видом проскакав в конец площадки и опустив забрало, он смотрелся гораздо моложе своих сорока лет. Протрубили герольды; король и капитан шотландцев помчались навстречу друг другу.

В этот самый миг я вдруг вспомнила слова, произнесенные четыре с лишним года назад в Блуа:

«Молодой лев победит старого в поединке».

Я начала приподыматься. Все, происходящее вокруг, замедлилось, так что я могла различить комья земли, летящие из-под копыт, расслышать скрежет доспехов и ощутить пронизавшее воздух ожидание неизбежного. Я открыла рот. Крик мой слился с оглушительным треском – копье со всей силы ударилось о металл.

Раздались было аплодисменты, но тут же оборвались. Генриха приподняло над седлом, и копье его с отчетливым стуком ударилось о землю. Пажи и конюхи опрометью бросились к нему, падающему с коня, и я увидела, что нога его при падении застряла в стремени. Его подхватили на руки. На миг воцарилась потрясенная тишина.

Первой закричала Мария – то был даже не крик, а леденящий вопль, звучавший, казалось, бесконечно. Я сбежала с возвышения, оступаясь, расталкивая придворных, которые так и застыли на своих скамьях. Когда я, задыхаясь, хватая ртом воздух, выбежала на ристалище, дворяне уже несли Генриха мне навстречу. Шлем по-прежнему был на нем, забрало пониже лба вмято. Его положили на скамью и принялись снимать шлем. Я мельком оглянулась на ристалище. Монтгомери застыл, сжимая обломанное копье.

С головы Генриха сорвали шлем, и он застонал. Я обеими руками зажала рот, чтобы удержать собственный страшный крик.

«Он выколет ему глаз в золотой клетке».

Лицо моего мужа было совершенно белым; крови почти не было.

В правом его глазу торчал обломок копья.

Глава 17

Мы перенесли Генриха во дворец. Пока доктор Паре обследовал рану, я стояла у изголовья кровати. Генрих впал в забытье; лицо его побледнело так, что под кожей отчетливо проступали голубые вены. Паре приготовил опийную примочку и приложил к поврежденному глазу, а уж затем с превеликой осторожностью обмотал марлей торчащий из глаза осколок. После этого он жестом предложил мне и монсеньору кардиналу выйти из спальни.

– Ну что? – отрывисто спросил монсеньор, и в голосе его, обычно ровном, прозвучали визгливые нотки. – Он выживет?

– Как вы смеете? – Я стремительно развернулась к нему. – Такие речи – государственная измена!

Кардинал взглянул на меня с презрением, и в этот миг окончательно развеялись все мои сомнения касательно его подлинного облика.

– Мадам, нам надобно думать о благе государства. Ранение его величества может оказаться смертельным.

В тоне, которым он это произнес, не было и тени чувства – словно Генрих был безвестным бродягой, которого переехала кардинальская карета.

Гнев, который всегда готов был пробудиться, если дело касалось Гизов, сейчас всколыхнулся во мне с такой силой, что я едва не задохнулась. Я была близка к тому, чтобы велеть монсеньору убираться прочь, но тут Паре сказал:

– Монсеньер, рана, безусловно, опасная, однако не смертельная. Нам нужно будет вначале удалить обломок, а уж потом мы сможем определить ущерб, нанесенный глазу.

Я похолодела. Да, я предвидела грозящую нам опасность, но мне и в голову не приходило, что она может коснуться Генриха. Я отвернулась от расчетливого взгляда монсеньора.

– Мы должны сделать все, что в наших силах, – сказала я Паре и не сумела скрыть прозвучавшего в моем голосе панического страха. – Жизнь его величества в наших руках. Может быть, стоит послать за Нострадамусом? Однажды он уже помог излечить моего мужа.

– То была поверхностная рана на ноге, – мягко проговорил Паре. – Нострадамус весьма искушен в медицине, однако он не хирург. Притом же на то, чтобы доставить его сюда, уйдет слишком много времени, а обломок необходимо извлечь как можно скорее, пока рана не начала гноиться. Мне доводилось оперировать на поле боя, но сейчас понадобятся опытные образцы, дабы опробовать на них методику. – Он на миг запнулся. – Ваше величество, мне нужны человеческие головы. И чем больше, тем лучше.

– Казнить десять заключенных и доставить доктору их головы! – бросила я монсеньору.

– Могу я предложить, чтобы среди них была голова капитана Монтгомери? – вкрадчиво осведомился кардинал.

– Это был несчастный случай! – отрезала я. – У нас не принято казнить за подобное.

– Монтгомери – гугенот, и то, что вначале он бросил вызов моему брату, отнюдь не совпадение. Его величество всегда был врагом еретиков; то, что произошло на турнире, – месть гугенотов.

Я шагнула к нему – так близко, что в ноздри ударил запах дорогих духов, который источало его кардинальское одеяние. Все в этом человеке было мне отвратительно – безмятежный вид, ухоженные руки, непринужденность, за которой он скрывал свою чудовищную натуру.

– Не смейте мне перечить, – предостерегающе процедила я. – Ступайте. Исполняйте то, что я повелела. Живо!

На судьбу Монтгомери мне было наплевать, но он не умрет только ради того, чтобы потешить монсеньора. Кипя от злости, кардинал выскочил в галерею, где сразу же послышались голоса придворных, жаждущих новостей. Паре печально поглядел на меня. Невыносимо было видеть сомнение, столь ясно отражавшееся на его лице; а потому я покинула его и ушла в спальню Генриха. Придвинув к кровати стул, я села и взяла мужа за руку.

Он выживет. Он должен выжить.

Отрубленные головы так и не дали ясного ответа на вопросы Паре, и доктор решил сначала остругать обломок, дабы облегчить лечение раны. Плоть вокруг поврежденного глаза воспалилась и выглядела ужасно, и я, страшась, что начинается нагноение, послала с нарочным письмо в дом Нострадамуса в Салоне, умоляя о помощи. В ожидании ответа я неотлучно пребывала у постели Генриха; со мной были моя золовка Маргарита и Елизавета. Генрих то приходил в себя, то снова терял сознание, и всякий раз, когда он открывал здоровый глаз, рядом была я. Я обмывала его лицо и шею розмариновой водой, улыбалась и вела бодрые разговоры. Ни разу я не дала ему почувствовать свой страх, безмерный ужас, который становился все сильнее, словно невидимая петля стягивалась вокруг моей шеи.

На третий день у Генриха началась лихорадка, он стал чрезмерно возбужден, и кожа у него посерела. Нострадамус сообщил, что приехал бы тотчас, если бы я в нем нуждалась, но, к его великому сожалению, он, как совершенно точно заметил Паре, не хирург. К письму он приложил рецепт мази, которая, по его мнению, могла облегчить страдания раненого. К этому времени глаз Генриха разбух и помутнел, и слугам приходилось силой держать его, чтобы Паре мог сменить пропитанную кровью повязку и наложить мазь. Елизавета была исполнена решимости оставаться со мной неотлучно, но стала так бледна, что я отослала ее и Маргариту, велев им обеим отдохнуть.

Маргарита проводила мою дочь до постели и тут же вернулась. Паре уже закончил перевязку, и в тазу у его ног свернулись жгуты зловонной марли. От этого отвратительного запаха у меня кровь застыла в жилах – то был верный признак, что рана загноилась. На лбу Генриха выступил ледяной пот. Еще недавно он метался, словно дикий зверь, и рычал от боли, но теперь лежал так тихо, что я опасалась худшего.

– Он едва шевелится, – прошептала я Паре. – Неужели мы больше ничем не можем ему помочь?

– Боюсь, – ответил он также шепотом, – что обломок прошел глаз его величества насквозь и проткнул защитную оболочку мозга. Мазь, возможно, и справится с наружным нагноением, но если осколок проникнет глубже… – Голос его оборвался, и наступила страшная тишина.

– А как же операция? – спросила я. – Когда опухоль спадет, вы ведь сможете удалить обломок?

– Для этого потребуется трепанация черепа, а его величество сейчас слишком слаб. – Доктор покачал головой. – Быть может, после того, как мы убедимся, что мазь принесла улучшение… или же операция вовсе не понадобится. Он может выздороветь и так.

– С обломком в глазу? – Я ошеломленно воззрилась на него. – Вы хотите сказать – это все, что мы можем сделать?

Паре горестно кивнул. Я повернулась к мужу. Кровь и гной уже проступали сквозь свежую повязку. Я хотела взять его за руку, и тут он открыл здоровый глаз – так внезапно, что я вздрогнула от неожиданности. Я наклонилась ближе к его пересохшим губам.

– Маргарита… – прошептал он. – Позаботься о ее… свадьбе.

За спиной я услышала сдавленный отчаянный всхлип – он сорвался с уст Маргариты. Мне не нужно было глядеть на нее, чтобы понять: она, как и я, окончательно потеряла надежду.

В полночь монсеньор обвенчал Маргариту и Филиберта Савойского. Церемония была скромной. Я по очереди обняла и поздравила новобрачных – голос у меня был не менее усталый, чем вид, – и вернулась к Генриху.

За дверями его покоев уже началась борьба за власть. Я знала об этом. Знала, что Гизы и их приспешники собираются в укромных местах, заключая союзы. Я не обращала внимания на их махинации, и не потому, что мне не было до них дела, не потому, что мысленно порицала их жестокость. Просто я ничем не могла бы помешать, даже если бы у меня нашлись для этого силы.

Мой муж, с которым я прожила двадцать шесть лет, покидал меня. Я только и могла, что наблюдать за этим, ведь была бессильна защитить его от врагов, как внешних, так и внутренних.

Дети один за другим приходили прощаться с отцом. Наш сын Франциск вошел в спальню, судорожно сжимая руку Марии, – инфантильный пятнадцатилетний юноша и семнадцатилетняя девушка, чья безбедная тихая жизнь разлетелась вдребезги. Франциск, обливаясь слезами, лепетал, что не хочет быть королем; не хочет, чтобы его отец умирал. Мария обняла его, и, когда наши взгляды встретились, я прочла в ее глазах безмолвный страх. Быть может, Гизы уже приступали к ней, запугивая списком будущих обязанностей королевы, стремясь заранее обеспечить, чтобы она слушалась их советов, а не моих.

Елизавета, бледная, но сдержанная, поцеловала отца на прощание и отправилась к младшим детям, которых я приказала доставить в Лувр. Карл твердил, рыдая, что хочет видеть папочку, и чурался всяческих утешений, лишь не выпускал из рук щенка охотничьей собаки, которого подарил Генрих. Я не захотела терзать их видом отца, заходящегося от боли в мучительном крике; я закатила скандал Паре, и он напичкал Генриха таким количеством опия, которое усыпило бы и лошадь.

И однако он был еще жив.

Он сражался за жизнь, как солдат, он ведь всегда был солдатом. Лихорадка усиливалась, но он держался. Иногда ему удавалось собраться с силами, и тогда он, задыхаясь, бормотал, что нужно бы разослать манифест о вступлении на престол его сына Франциска II. В эти минуты я любила его сильнее, чем когда-либо. Он жил, как подобает монарху, и так же умирал – делая все, чтобы Франция выстояла и после его смерти.

Я была с ним до самого конца, наступившего в разгар июльского, беспощадно прекрасного дня. Генрих бредил, что-то бессвязно бормотал. Я стояла на коленях около его изголовья. Вдруг он повернул голову и обратил на меня ясный, совершенно осмысленный взгляд. Лихорадка отступила, чтобы дух его в последний раз мог вернуться в тело.

Растрескавшиеся губы приоткрылись. Генрих произнес одно только слово:

– Екатерина…

А потом закрыл глаза, и его не стало.

Я отдала тело бальзамировщикам, которые должны были извлечь сердце и захоронить в алебастровом гробу рядом с нашей незаконченной усыпальницей. Отдала своего мужа причитающим слугам, которые много лет служили ему, коннетаблю Монморанси, который стоял в почетном карауле у его смертного одра, и распорядителям похорон – Гизам, которые с предусмотрительной спешностью уже облачились в белое.

Я вернулась в свои покои, пройдя по коридорам, которые еще помнили эхо его шагов. Фрейлины при виде меня разом вскочили, глаза их были красны от слез. Лукреция протянула было руку, но что-то в моем взгляде остановило ее. Должно быть, она поняла, что, если прикоснется ко мне – если хоть кто-то прикоснется ко мне, я не выдержу.

В одиночестве я ушла в свою спальню. Казалось, меня не было тут целую вечность. Все мои вещи находились здесь – серебряные венецианские расчески с инициалами «Г» и «Е» на ручках, склянки с духами и притираниями, портреты детей на стенах. Все это я видела, осознавала и, однако, по-прежнему не могла отделаться от ощущения, что оказалась в совершенно чужом и незнакомом месте.

Слезы заволокли глаза, и я зажала рот рукой.

Потом я услышала шорох, стук каблуков – и, стремительно обернувшись, увидела, что из густой тени у кровати вышла Диана. Если бы ей вздумалось метнуть в меня нож, я бы ни за что не успела уклониться. Диана в упор смотрела на меня. На груди ее мерцала рубиновая застежка, скреплявшая края длинного черного плаща. В руках она держала серебряную шкатулку.

– Я принесла это вам.

Она поставила шкатулку на туалетный столик, откинула крышку. Внутри, на алом бархате, лежали алмазные подвески и кольца, жемчужные серьги, рубиновые броши и изумрудные ожерелья.

– Я возвращаю эти украшения для того, чтобы они были переданы королеве Франции.

– Puttana![10]10
  Шлюха! (ит.)


[Закрыть] – Я со всей силы влепила ей пощечину.

Она отшатнулась, на бледной щеке горел отпечаток моей ладони. Потом Диана вздернула подбородок.

– Не сомневаюсь, вы много лет мечтали это проделать. Почитаю за честь оказать вам эту последнюю услугу.

Тяжело дыша, сжимая кулаки, я готовилась проделать то, о чем и в самом деле всегда мечтала, – сорвать с нее маску нечеловеческого совершенства и узнать, способна ли эта женщина истекать кровью, как все простые смертные.