Текст книги "Рауль, или Искатель приключений. Книга 2"

III. Филипп Орлеанский – Парабер

За маленькими ужинами в Пале-Рояле прислуживали избранные слуги, на скромность которых можно было вполне положиться. Иногда даже, когда регент намеревался сделать из ужина особенную оргию – слуг заменяли молодые, прелестные девушки в костюмах, приличных обстоятельствам. Но – поспешим сказать, чтобы успокоить наших целомудренных читательниц, – ничто менее не походило на оргию, чем тот ужин, за которым мы будем присутствовать.

В ту минуту, когда лакей ввел маркиза де Тианжа и кавалера де ла Транблэ в овальную гостиную средней величины, все гости и даже регент находились уже там.

Этими гостями были мужчины: Филипп Орлеанский, регент Франции, герцог де Ришелье, маркиз де Носэ, маркиз де ла Фар, граф де Фаржи; женщины: мадам де Парабер, мадам де Сабран, мадам д'Аверн, мадам де Гасэ, герцогиня де Жевр, Мышь и Эмили. Если прибавить к этим знаменитым особам обоих полов маркиза де Тианжа и кавалера де ла Транблэ, то выйдет четырнадцать человек.

Филипп Орлеанский стоял, прислонившись спиной к высокому белому мраморному камину; приподняв полы своего фиолетового бархатного кафтана, великолепно вышитого золоток, он грел у огня свои икры, которыми очень гордился, потому что у него в самом деле была очень красивая нога. Маркиз и кавалер подошли поклониться ему, и он принял их с полной благосклонностью.

Регент был мужчина среднего роста, хорошо сложенный, с изящной походкой и благородной наружностью. Глаза его были когда-то хороши, но так как одним из них он видел очень плохо, то другой постоянно утомлялся, что уменьшало его блеск. Волосы у Филиппа были черные, цвет лица румяный, губы красные, зубы очень хорошие. Лицо его, чрезвычайно добродушное, отличалось выражением остроумия. Взглянув на черты этого лица, можно было безошибочно сказать, что характер у регента приветливый, открытый, чистосердечный, немножко слабый. Филипп Орлеанский был любезен, добр, нрава почти всегда ровного. Веселость его была неизменна, и с трудом можно было возбудить в нем гнев или даже нетерпение. Не имея ни надменности, ни спеси, он любил, чтобы все окружающие его говорили с откровенностью, которая, к несчастью, была притворна. Он любил, чтобы приближенные его выражались свободно, почти фамильярно, и всегда пользовался случаем наговорить им много лестного и любезного. Восторженный поклонник героев и великих полководцев, регент приходил в восторг от рассказов об их знаменитых подвигах. Он обожал Генриха IV, и самой приятной для него лестью было ловкое сравнение его лица и характера с характером и лицом Беарнца.

Филипп Орлеанский родился быть одним из тех государей, память о которых обожают будущие поколения. Гнусный Дюбуа совратил его с широкого и прекрасного пути, начертанного для него Богом, и бросил в грязь необузданного разврата. Дюбуа, наставник принца, которому суждено было руководить первыми порывами этого огненного темперамента, скоро почувствовал, что для поддержания власти над умом и чувствами своего воспитанника ему следует развить в нем инстинкты разврата и непостоянства. Известно, каким торжествующим образом будущий кардинал исполнил это.

Герцог Орлеанский, поспешив воспользоваться уроками такого учителя, скоро превзошел сладострастное легкомыслие всех молодых вельмож той эпохи. Для него непостоянство никогда не имело довольно крыльев, любовь – довольно жриц. Связи его были всего лишь прихотями; он всегда отступал перед трудной победой, уверяя, что вознаграждение будет гораздо ниже труда. В глазах регента восхитительное чувство нежности, которое так нравится душам, жаждущим более высоких наслаждений, было бесполезным и утомительным вздором. Словом, то, что герцог Орлеанский называл делом сердца – хотя этот орган чувства играл тут роль побочную – должно было начаться и окончиться в продолжение одного ужина; и то еще половину времени, в которое продолжался ужин, посвящал он веселым шуткам, остротам умных мужчин, которых удостаивал приглашать к себе. Первый любовный вздох регента вырывался с первой бутылкой шампанского, и часто нежность его истощалась прежде, чем вино переставало шуметь.

Герцог Ришелье известен слишком хорошо для того, чтобы мы считали нужным и интересным очертить портрет его нравственно и физически. Притом Ришелье, так же как и Носэ, Фаржи и Лафар, не играют деятельной роли в нашем рассказе. Поэтому перейдем немедленно к особам другого пола.

Всякому свой почет!.. Начнем с мадам де Парабер, которая много лет имела над Филиппом Орлеанским власть, хотя и разделяемую с другими, но все-таки очень деспотическую. Парабер была женщина среднего роста – скорее низка, нежели высока – смугла и бледна, с цветом лица креолок и андалузок. Ее великолепные волосы, иссиня-черные и блестящие, были невероятно густы и поразительно длинны. Как Женевьева Брабантская, она могла завернуться в них как в толстый бархатный плащ, шелковистые и душистые складки которого любил раскрывать Филипп Орлеанский. Во всех движениях, даже самых резких, Парабер выказывала сладострастную грацию. Ее глаза были такого темного синего цвета, что казались почти черными и имели странный блеск и то чарующее могущество, которым обладают глаза некоторых змей. Огонь этих восхитительных глаз мог давать лучи, украденные Прометеем; исполненные то нежной томностью, то страстной пылкостью, они сверкали между двойным рядом загнутых кверху длинных ресниц. Нос у Парабер был как у греческой статуи, вышедшей из-под резца Фидия или Праксителя. Чтобы описать ее губы и зубы, надо прибегнуть к пошлому сравнению с кораллами и жемчугом; стан ее был тонкий и гибкий, как у ребенка; плечи очень широкие, нога как у Дианы, богини охоты, шея как у Венеры Милосской. За смуглый цвет ее лица регент называл ее своим маленьким вороном, Парабер была не умна; но Филипп Орлеанский очень спокойно мирился с этим недостатком.

– Не люблю, – говорил он, – тех длинных женских языков, которые говорят как по писаному… Парабер мне нравится в своем молчании… Ей нечего говорить, и она не старается говорить пустяков. Притом губам ее не нужно раскрываться для того, чтобы быть очаровательными.

Парабер была чрезвычайно полезна кардиналу Дюбуа, потому что посредством ее он отвлек регента от одной старой любовницы, к которой Филипп был привязан по привычке и которая сделалась ворчуньей. Эта женщина читала романы день и ночь и хотела разыгрывать их на деле. Она по целым дням лежала на диване в комнате, обои которой представляли деревья, пейзажи, пастушек т пастушков. Когда к ней приезжал регент, она встречала его в соломенной шляпке с розовыми лентами и цветами и держа в руке посох и котомку. В этом костюме она томно и нежно говорила Филиппу стихи, заимствованные из эклог Фонтенеля, о «нежном пламени и чувствительных сердцах». Филиппу Орлеанскому скоро опротивели эти сентиментальные фразы и рифмованные мадригалы. Он не имел привычки становиться на колени перед женщиной и ворковать как голубок; однако не решался разойтись с своей любовницей. Между тем Дюбуа был заклятым врагом мадемуазель де Сери. Этот угодник принца вдруг вздумал выдвинуть вперед мадам де Парабер.

Начало этой новой связи было оригинально. Дюбуа пригласил на ужин в Пале-Рояль Парабера с женой и посадил ее возле герцога Орлеанского. Молодая женщина была большая кокетка. Ей казалось, что гораздо почетнее быть любовницей регента Франции, чем женою простого дворянина. Поэтому она весь ужин очаровывала герцога самыми страстными взглядами. Скоро пары шампанского отуманили головы всех гостей – мужчин и женщин. Только регент, мадам де Парабер и Дюбуа еще сохранили отчасти рассудок. Муж же, беззаботный ко всему, что не касалось пьянства и обжорства, был совершенно пьян. Филипп Орлеанский нашел минуту благоприятной. Он сделал Дюбуа знак приблизиться к нему и шепнул, указывая на пьяницу:

– Вели положить Парабера на постель.

– На какую?

– На какую хочешь…

– Но он еще не опьянел и может выпить еще пять или шесть бутылок, не свалившись под стол…

– Здоровье его для меня драгоценно, и я не хочу, чтобы бедняжка подвергался опасности… Вели его взять и положить в постель…

– А если он не захочет?..

– Это твое дело… Ну! Я сказал… проворнее!..

Дюбуа подумал с минуту и, будучи человеком с воображением, тотчас составил план нападения. Он сел возле Парабера и сказал ему взволнованным голосом:

– Ах, Боже мой! Мой бедный друг, как вы бледны!.. Уж не больны ли вы?

– Я! – пролепетал испуганный Парабер. – Нет… не думаю…

– А я нахожу, что у вас просто страшное лицо…

– Да… да… – подхватили хором все гости, смутно угадывая, в чем дело. – У Парабера страшное лицо… Парабер болен…

– Увы! увы! увы!.. – перебила мадам де Парабер с комической горестью. – Муж мой нездоров!..

Парабер завертелся на стуле и начал чувствовать припадки сильного испуга. Дюбуа взял его за руку и пощупал пульс.

– Боже! – вскричал он потом, – двести раз в одну минуту!

– Ах! – пролепетал Парабер, – я очень нездоров…

– Скорее! Скорее! – сказал тогда регент. – Пусть его перенесут в какую-нибудь спальную и позаботятся там как обо мне самом…

– Скорее! Скорее! – прибавил Дюбуа, обратившись к слугам: – Вот он лишается чувств!..

Парабер вовсе не лишался чувств, однако это не помешало ему позволить взять себя четырем лакеям, которые унесли его, в сопровождении суетившегося Дюбуа и мадам де Парабер, превосходно выказывавшей беспокойство. Толстый пьяница таращил глаза, светлые как у василиска, и позволял нести себя, не говоря ни слова. Дюбуа велел его раздеть и уложить в постель, потом, обратившись к мадам де Парабер, сказал ей:

– Если бы этот милый друг мог заснуть, через два часа он был бы совсем здоров…

Как только были произнесены эти слова, легковерный муж закрыл глаза и начал храпеть.

Когда Парабер проснулся на другое утро, он нашел жену возле себя, притворявшуюся спящей. Он разбудил ее, чтобы разделить с нею свой восторг от чудного пале-рояльского гостеприимства. Это гостеприимство доставило мадам де Парабер огромный брильянт, стоивший более трех тысяч луидоров. Вот как счастье приходит во сне!.. Брильянт этот был предназначен в подарок герцогине Орлеанской, которая никак не могла простить мадам де Парабер, что по ее милости он не дошел до своего настоящего назначения.

Однако мало было иметь брильянт, надо было еще носить его и чваниться им. Поэтому мадам Парабер оставалось придумать что-нибудь такое, что оправдало бы обладание им в глазах мужа, и она не теряла ни минуты. В этот же день, пользуясь остатком опьянения своего любезного супруга, она осыпала его ласками и объяснила, что один жид, находясь в стесненном положении, предлагал ей чудный брильянт за сумму чрезвычайно ничтожную и что такой редкий случай нельзя было упустить. Парабер, щедрый как всякий проспавшийся пьяница, опорожнил свой кошелек, чтобы сделать удовольствие жене. На первом же балу в Пале-Рояле Парабер явилась со своим новым перстнем на пальце. Сердце герцогини Орлеанской сжалось, когда она узнала этот перстень.

– Какой прекрасный бриллиант, – сказала она, думая, что приведет мадам Парабер в замешательство. – Откуда он у вас?

– Мне его подарил муж, – отвечала Парабер сухо и с поклоном церемонно-ироническим.

– Он делает вам великолепные подарки! – продолжала герцогиня.

– Имею честь заверить ваше высочество, – вмешался муж, – что этот перстень стоил нам совсем немного…

Неопределенная улыбка, в которой презрение смешивалось с сдерживаемым гневом, появилась на губах герцогини.

– О! Я так и думала… – возразила она…

– Триста луидоров… – наивно продолжал Парабер.

– Триста луидоров!!! – повторила герцогиня. – Но он стоит, по крайней мере, три тысячи!..

Парабер поклонился, потом, обернувшись к жене, сказал ей:

– Правду вы сказали, что нам достался он дешево!..

Парабер выдержала нападение, не покраснев ни на секунду.

Однако как ни толста повязка, покрывающая глаза мужа, она наконец рано или поздно должна же спасть с них. Парабер последний узнал то, что знали все вокруг; ко все-таки наконец узнал. Он рассердился и хотел было наделать шума. Его попросили молчать. Он не послушался. Ему погрозили Бастилией. Бастилия, конечно, нисколько не утешила бы его в супружеском несчастии, и он покорился своей участи и замолчал.

Мадам де Парабер, разлучившись с мужем, сделалась царицею пале-рояльских ужинов. Муж ее вскоре умер.

IV. Сабран. – Д'Аверн. – Гасэ.

Мы сказали почти все о мадам де Парабер; но так как мы взялись нарисовать портреты знаменитых красавиц, собравшихся в Пале-Рояле на маленький ужин регента, то примемся опять за карандаш и начертим эти портреты.

Мадам де Сабран была некоторое время соперницей Парабер; но обе они разделяли милости Филиппа Орлеанского без малейшей ревности. Муж мадам де Сабран был такой человек, которого легко можно было водить за нос, тем более что нос у него был необыкновенно длинен. Впрочем, он не имел недостатка в циничном остроумии и, убежденный, что жена его непременно должна была иметь возлюбленного, спокойно примирился с этим обстоятельством, узнав, что этот возлюбленный – принц крови.

Высокая и смуглая, с зелеными глазами, с густыми волнистыми волосами, с улыбкой вакханки, мадам де Сабран не имела других достоинств, кроме своей ослепительной красоты; другой добродетели, кроме непостоянства; другого дарования, кроме умения обольщать с первого взгляда – если не сердце, то, по крайней мере, чувства. Ее бесстыдный вид и смелые взгляды вскружили голову Филиппу Орлеанскому. Она говорила много, очень скоро, с гасконским произношением, напоминавшим акцент бордоских гризеток. Жадная, корыстолюбивая и даже, как говорили, очень скупая, она ничем не пренебрегала, чтобы выманивать у регента дорогие подарки, даже места и награды для своего мужа.

Мадам д'Аверн, всегда бывавшая на пале-рояльских ужинах, была жеманна, хотя и развратна, имела наружность более величественную, нежели красивую и была скорее только хорошо сложена, нежели грациозна. Лицо ее было неправильно, щеки бледны, глаза неопределенного цвета, так что прелести ее не воскресили бы мертвеца. Искусная и неустрашимая попрошайка, она ограбила казну более чем на три миллиона. Она ненавидела всех любовниц регента – бывших, настоящих и будущих. Мадам де Парабер и мадам де Сабран беспрестанно обменивались с нею жесткими словами и колкостями, ядовитыми, как стрелы индийцев. В отчаянии, что регент после довольно продолжительной ссоры с мадам де Сабран явился с пей в опере, она сказала громко:

– Если бы я имела несчастье лишиться милости его королевского величества, я не показывалась бы в свете.

Мадам де Сабран, которой были переданы эти слова, вскричала:

– Ах! Она может показываться везде и может быть вполне уверена, что ее не заметят нигде!..

Мадам д'Аверн боялась больше всего лишиться трех тысяч ливров в месяц, которые регент давал ей на стол, не считая других незначительных подарков. Эгоистка выше всякого выражения, она иногда выказывала этот главный свой недостаток с несравненной наивностью. Однажды при ней Тирак, любивший делать зловещие предсказания, сказал герцогу Орлеанскому:

– Вы умрете от апоплексического удара.

– Ах! Боже мой, – возразил регент, – я не знаю смерти более приятной…

– Да… но вы, вероятно, умрете в объятиях женщины.

– Тем лучше! По крайней мере, обо мне могут сказать: он умер как жил!

– Ах! Филипп, Филипп! – вскричала мадам д'Аверн, – не пугайте меня!.. Если вы умрете в моих объятиях, Боже мой!.. Что обо мне скажут?.. Я буду больна, по крайней мере, три недели!..

Герцог Орлеанский много смеялся.

Хорошенькая графиня де Гасэ была белокура, как Венера, цвет лица ее походил на лилии и розы, а голубые глаза напоминали васильки; стан ее уподоблялся стану молодой нимфы. Она слыла одной из очаровательнейших и грациознейших придворных женщин. О ней рассказывали такие отвратительные вещи, что муж ее несколько раз дрался из-за этого на дуэли и сидел за то в Бастилии. Но графиня – по-прежнему хорошенькая, по-прежнему свежая, по-прежнему веселая, по-прежнему очаровательная – сидела за ужином регента возле того самого Ришелье, с которым дрался ее муж.

V. Герцогиня де Жевр. – Оперные танцовщицы

О вдовствующей герцогине де Жевр нам нечего много говорить. Эта престарелая вакханка – герцогине было около сорока лет – заменяла отсутствие прелестей, унесенных годами, опытностью, достойной самых знаменитых куртизанок древности и новейших времен.

Мы закончили описание знатных дам, собравшихся в этот вечер в маленькой пале-рояльской гостиной, и нам теперь только остается поговорить еще о двух оперных танцовщицах – Мыши и Эмили, приехавших ужинать в благородном обществе.

Мышь носила это прозвание за свою миловидность и легкость. Она, впрочем, ужасно боялась крыс и мышей. Невозможно было вообразить что-нибудь милее, грациознее, но также капризнее, легкомысленнее, сумасброднее этого шаловливого и обольстительного создания. Она походила на демона, на сильфа, на фею. Надо было удивляться, почему на ее белых плечиках не было маленьких крылышек, как у бабочки. Мыши было не более семнадцати лет; она имела чистосердечную улыбку и простодушный взор молодой девушки и практическую опытность старой куртизанки. Она была грациозна до кончиков пальцев, и ни одна из женщин не могла соперничать с ней в грации и достигнуть того невероятного совершенства, с каким она танцевала менуэт. Регент чувствовал к ней сильное влечение. Его прельщали ее крошечные ручки и ножки. Он похитил танцовщицу у двух или трех банкиров, осыпал ее золотом и купил для нее дом, выстроенный Тевенаром в Отейле, дом, славившийся великолепием. Перестав быть любовницей Филиппа, Мышь все-таки осталась гостьей пале-рояльских ужинов.

Во время величайшего ее взлета у Мыши была соперница в одном с ней театре. Этой соперницей была Эмили, «греческая статуя оперы», как ее называл Ришелье, который никогда не мог извлечь ни малейшей искры пламени из этого великолепного обломка фаросского мрамора. Регенту нравилась эта мраморная холодность, равнявшаяся только с покорностью Эмили. Он любил эту величественную красавицу, которая говорила мало, слушала все, что хотели, всегда протягивала руку и никогда не имела собственной воли. Эмили была высока ростом, и все описания на свете будут бессильны, чтобы представить безукоризненно правильные черты ее прелестного лица. В физическом отношении в Эмили было бы невозможно найти какой-нибудь недостаток или хотя малейшее несовершенство. Это странное создание и не подозревало, что такое любовь (разумеется, мы говорим о любви в смысле нравственном), и не понимала даже существования ревности. Пока милость к ней регента продолжалась, он мог бы изменять ей со всеми на свете, она и не подумала бы встревожиться.

– Не стесняйтесь, ваше высочество, – сказала бы она ему, – я подожду.

Эмили внушила великое множество страстей – некоторые были знамениты – и никогда их не разделяла. Ее любили герцог де Ришелье, герцог де Мелен; Фиморкон обожал ее до безумия. Можно сказать, не боясь ошибиться, что если раз в жизни сердце Эмили слегка забилось в ее мраморной груди, то это единственно для Фиморкона. Впрочем, он ее бил, а это объясняет многое!..

Эмили ничего никогда не просила, но принимала все. Несмотря на свою обычную беспечность, она была расточительна, иногда жадна, иногда щедра… Она то доставляла Фиморкону средства поддерживать роскошный образ жизни, который он вел даже в то время, когда был только пажем. У Эмили был здравый смысл, очень прямой и очень верный ум, она была более начитана и образована, чем обычно бывают оперные танцовщицы. Она любила цитировать (и всегда кстати) моменты из римской и французской истории.

Кроме чувственной прихоти, которую внушала регенту Эмили, он питал истинное уважение к этой оригинальной танцовщице, которая давала ему советы как искусный полководец.

VI. Ужин

Теперь, когда мы уже достаточно знаем особ, приглашенных на пале-рояльский ужин, перенесемся с Филиппом Орлеанским и его гостями в столовую, которую сладострастная кисть Койпеля украсила эригонами и вакханками. Прибавим, что две оперные нимфы, Мышь и Эмили, имели честь служить моделью великому художнику для фигур и лиц этих мифологических божеств.

Читатели наши поймут, что мы не имеем ни желания, ни воли передать их блестящие разговоры, резкие нападки, острые шутки гостей, из которых почти все обладали в высшей степени легким, блестящим и непринужденным остроумием восемнадцатого века. Разговор этот, исполненный намеков, был бы непонятен, если бы мы стали объяснять каждую фразу, а это было бы слишком длинным и бесполезным трудом, который все-таки не имел бы никакой связи с тканью нашего рассказа. Поэтому мы ограничимся только передачей того разговора, который относится к плану, задуманному Раулем де ла Транблэ и одобренному маркизом де Тианжем.

Было два часа утра. Ужин становился безумно веселым благодаря остроумию собеседников, в особенности благодаря розовому шампанскому, которое герцог Орлеанский беспрестанно приказывал подливать во все стаканы, особенно в стаканы прелестных грешниц, сидевших возле него. Каждые две-три минуты регент провозглашал тосты, на которые надо было отвечать, а обычай, имевший силу закона на пале-рояльских ужинах, требовал, чтобы полный стакан, поднесенный к губам, был поставлен на стол не иначе как опорожненный до дна. Опьянение женщин имело для Филиппа Орлеанского самую могущественную привлекательность…

– Пейте, милостивые государыни, – говорил герцог, – пейте!.. Пейте беспрестанно… Для вас растут гроздья золотистого винограда, из которых течет это пенистое и очаровательное вино… Пейте!.. Пейте!.. Если бы вы знали, как могущественно каждое новое возлияние, как оно увеличивает ваши прелести и придает новый блеск вашей красоте! Щеки ваши покрываются румянцем ярче роз! В глазах ваших сияет сладострастие! Губы ваши становятся влажны и, обнажая эмаль зубов, раскрываются как губы нимфы, развязывающей свой пояс для пришедшего полубога!.. Вино – это красота!.. Вино – это грация!.. Вино – это любовь!.. Пейте!..

– Браво! – шептал герцог де Ришелье с неприметной иронией.

– Позвольте мне задать один вопрос вашему королевскому высочеству? – спросил маркиз де Тианж, воспользовавшись минутным промежутком в разговоре.

– Спрашивайте, маркиз, спрашивайте, даю вам на это право, предоставляя себе, впрочем, право не отвечать вам, если ваш вопрос покажется мне нескромным.

– Надеюсь, что он не будет нескромен.

– Говорите же, я слушаю… – прибавил регент.

– Я слышал, что между сегодняшними гостями будет находиться та молодая и прелестная чародейка, которая имела несказанную честь представлять вашему королевскому высочеству дьявола несколько дней тому назад…

– А! – сказал герцог. – Антония Верди?

– Точно так, ваше высочество… – отвечал маркиз.

Услышав имя этой новой соперницы, которой, справедливо или нет, приписывали некоторое влияние на регента, мадам де Парабер не могла удержаться от значительной гримасы, обрисовавшейся на ее прелестных губах. Мадам де Сабран бросила грозный взгляд на неловкого вельможу, который так некстати напомнил регенту о сопернице. Маркиз де Тианж не обращал никакого внимания на скрытую бурю, поднимавшуюся вокруг него, и продолжал:

– Почему же, ваше высочество, эта обольстительная чародейка не находится среди нас?..

– Не знаю, любезный маркиз, – отвечал Филипп.

– Ваше высочество не знаете? – повторил маркиз де Тианж с удивлением.

– Решительно не знаю.

– Но обычно ваше высочество знает все, что желает знать… Каким же образом?..

– Я ничего не знаю?.. – перебил регент. – Я вам это объясню. Антония Верди просила меня сообщить ей список мужчин, которые будут за ужином, и через час отвечала мне, что духи сообщили ей, будто встреча с одним из моих гостей будет пагубна для нее и что поэтому она умоляет меня избавить ее от сегодняшнего ужина…

Шепот изумления и любопытства пробежал между собеседниками.

– А открыла ли Антония Верди вашему высочеству имя этого несчастного гостя, встречу с которым ей запрещают духи? – спросил маркиз де Тианж через минуту.

– Нет, не открыла и уверяет, что сама не знает этого… Духи только предостерегли ее об опасности, но она не знает, от кого может произойти эта опасность…

– Как это странно… – прошептал маркиз, как бы говоря сам с собой.

– Но мне пришло в голову… – сказал вдруг регент, – что эту тайну можно разгадать…

– Ваше высочество угадываете?

– Как нельзя лучше, и вы увидите, что для этого мне не нужно употреблять слишком больших усилий… Нас здесь семеро мужчин… Шестеро из нас были уже вместе с Антонией Верди… Один составляет исключение… по крайней мере мне так кажется… Знаете ли вы Антонию Верди, любезный кавалер? – прибавил вдруг регент, обращаясь к Раулю.

– Нет, ваше высочество.

– Вы никогда ее не видали?

– Никогда.

– Нет более сомнения, это вы, по указанию духов, должны принести ей несчастье!..

– Я в отчаянии, что служу, без моего ведома, орудием гибельного влияния для особы, которой несколько интересуется ваше высочество… Но я совершенно чужд, по крайней мере моей волей, этому странному приговору судьбы и слышу имя Антонии Верди в первый раз…

– Я вам верю, верю, кавалер… Очень часто провидение сильнее нас; оно самовластно располагает нами и не позволяет нам свободно действовать… Притом, может быть, будущие события не будут иметь той важности, которую приписывает им Антония… Может быть, духи приказывают ей избегать вашего присутствия просто потому, что вы ей соперник, такой же чародей, как и она, и потому что вы идете так же, как и она, твердыми шагами по тропинкам самой трудной и самой высокой из всех наук…

– Я не могу принять эпитета соперника, не зная, каковы были в присутствии вашего высочества доказательства знания этой молодой и прелестной чародейки… говорят, что она молода и прелестна…

– Эти доказательства, кавалер, были изумительны, неслыханны… – отвечал регент, – и не оставили в нас никакого сомнения относительно познаний Антонии Верди и ее могущественной власти, которой адские духи повинуются, не пытаясь даже предпринять бесполезное сопротивление.

Рауль почтительно поклонился.

– Принцев не расспрашивают, – сказал он потом, – иначе…

– Иначе вы попросили бы у меня подробных объяснений, не так ли? – спросил Филипп.

– Точно так, ваше высочество.

– Я расскажу вам эти подробности и думаю, что, выслушав меня, вы без труда сознаетесь, что Антония Верди не только ваша соперница, но годится вам в учительницы…

– Я сознаюсь в этом заранее, если ваше королевское высочество так думает. Вы не можете ошибаться, – сказал Рауль.

– Нет… нет!.. относительно всего, что касается науки, принц крови, хотя бы он был, подобно мне, регентом Франции, пусть даже сам король, может ошибаться наравне с каждым из своих подданных. Но выслушайте меня и после сами решите вопрос.

Рауль снова поклонился.