Текст книги "Сага о стройбате империи"

– Так тебе и надо, – сказала Елена Николаевна, стуча кулаком по её спине, – Думаешь, два старых дурака…

Алиса кашляла, смеялась и кивала.

Дальше они смеялись вместе. У Елены появилась та свобода движений, что сродни куражу, хотя тревога время от времени пробегала по её лицу, и оно на мгновенье становилось серьёзным.

– А! Бог с ним! С ним нелегко, да и без него плохо!

Она рассказывала о том, как бегала к нему в вагончик по темноте, посмеиваясь над собой. Потом попросила:

– Идем к Сарынбаеву вместе, одна я с полдороги вернусь.

Алиса кивнула.

– Только надо стоять насмерть, – и улыбнулась, – как Вячеслав Прокофьич…

* * *

Сарынбаев, увидя их, сразу понял, с чем они пришли, но пригласил в дом, велел жене принести чай. Жена ворчала, ставя перед ними самовар, пиалы, лепёшки, он прикрикнул на неё, и она замолчала, молча разлила чай. Ушла, прикрыв за собой дверь. Сарынбаев спросил, глядя на Елену Николаевну улыбчивыми щёлочками глаз:

– Кочевать будем?

Елена кивнула, опустила голову.

– Прости меня, Керим…

Он покачал головой.

– Ай, много воли у русской женщины, не должно быть у женщины столько воли. Жена должна кочевать за мужем.

20. Обратный билет

Триста километров до Оша… Теперь тучи были внизу, и, спустившись к мосту через Нарын, машина оказалась под их пологом, оставлявшим небольшой просвет над дорогой. Вода в реке казалась вязкой, тяжёлой на вид, а рассветные сумерки никак не хотели переходить в день. Карпинский дремал на заднем сиденье, двое других попутчиков тихо переговаривались за спиной, а Шкулепова сидела рядом с шофёром и смотрела на разматывающуюся под низкими тучами дорогу, на пейзажи, сменявшие друг друга, сто раз виденные в разное время года и так хорошо сохранившиеся в памяти.

От Ак-Сая начался дождь, мелкий, занудливый, но складки склонов были спрыснуты нежной зеленью, робко и радостно освещавшей накрытое тучами ущелье. Суровая и любимая жизнь всё отдалялась, но теперь уже, кажется, не надолго.

Далее потянулся единственной улицей Ташкумыр, весь уместившийся на узкой полочке между горами и Нарыном, такой обнаженный в своей вытянутости вдоль складчатого, пестрого борта ущелья, прорытого рекой в сжатом когда-то в гармошку массиве. Обнаженность работы Земли при горообразовании, расхристанность природы, кажущей телесные, розовые, кровавые складки своей плоти, застывшие здесь в предельной наготе созидания, как бы оправдывала открытость дворов, вытаявших из под снега свалок, ещё не заросших лебедой и крапивой, и безмятежную наивность сохнущего на веревках белья.

…О Багине Елена вчера сказала:

– А ты съезди. Родной – он всегда родной.

Алиса усмехнулась.

– Вам проще. Вы с одним всю жизнь прожили. Одного и любили.

– А у тебя были другие? Любимые?

– Да.

– Значит, все и родные.

– Все?

Елена кивнула.

– Все.

– Откуда вы знаете?

– Знаю. Любовь не проходит. Если проходит, значит, не было её. Была ошибка.

* * *

Промелькнул и остался позади Шамалды-Сай, имевший, не в пример Ташкумыру ухоженный вид даже ранней весной, далее начиналась Ферганская долина, окруженная далёкими, едва видными сквозь толщу воздуха снежными горами, плоская как стол, до неправдоподобия. И до неправдоподобия ухоженная в каждом рядке своих полей, вдоль которых воздетыми к небу кулаками торчали остриженные тутовники, ещё не пустившие новую лозу Воздетые к небу черные их комли казались гневом и криком земли, хотя с чего ей было кричать, ухоженной в каждом сантиметре? Тутовники стригли на корм шелкопрядам, но эти культи весенних тутовников всегда, сколько помнилось, внушали тоску и чувство вины перед затерзанной лаской землей…

От Маданьята сады заслоняли поля, вдоль всей дороги до самого Андижана тянулись глиняные дувалы, и только далеко за садами виднелись ровные рядки парящей сиреневой земли, в легком её мареве тутовники уже не казались ни черными, ни кричащими.

И наконец запылала посреди ровной земли священная двугорбая Сулейман-гора, будто специально оставленная для поклонения, побежал навстречу блочными и саманными домами Ош – разноязыкий и разноплемённый. Было жаль, что надо спешить к самолету, что нельзя бесцельно и безотчётно побродить по рынку среди торговцев в тюбетейках и полосатых халатов увенчанных чалмами таджиков, среди гомона ярмарки, время от времени раздираемого рёвом карная. Над оградой рынка виднелись стойки, и канатоходец в голубом сверкающем халате кошачьими движениями продвигался между ними со штангой наперевес. А внизу, скорее всего, ходил медведь с кольцом в носу, собирая гонорар в шапку вокруг толпились покупатели и продавцы, и у женщин на головах горкой сложен легкий товар на продажу – скатерти, салфетки, накидки… Жаль, что некогда побродить меж рядов с фруктами, с горами огненно-красного молотого перца, позевать у лотков торговцев всякой мелочью – бусами, перстнями, напёрстками и прочим, некогда поглазеть на вороненую сталь ножей с наборными рукоятками, упрятанную в тиснёную кожу с фестонами заклепок, постоять у прилавков с огромными брикетами кос-халвы и горами ярких восточных сладостей.

Зато в аэропорту можно поесть огненных мантов, самых лучших в Азии, щедро посыпанных тем самым оранжево-красным перцем и предположительно вычислить кусты, на которых Наталья сушила между рейсами Витюшкины ползунки и пелёнки во времена своих скитаний по Казарманам и Тюпам.

Новое огромное здание аэропорта на сей раз оказалось забитым до отказа, в позах людей, сидящих на скамьях, подоконниках и просто на полу не было предполетной легкости, была затяжная усталость и скученность – Ташкент не принимал вторые сутки, и шустрые, как везде, таксисты набирали экипажи к андижанскому поезду.

Карпинский сунулся было к окошку диспетчера, но вернулся ни с чем – даже если откроют Ташкент, раньше отправят тех, кто сидит здесь вторые сутки. «Так что плакала твоя бронь на московский рейс».

Ташкент не принимал, зато, резко задирая нос от земли, один за другим уходили на Алма-Ату стремительные Як-40.

«А ты съезди», звучали в ушах слова Елены Николаевны, и то, что вчера казалось нелепым и почти невозможным, вдруг стало дразнящим стечением обстоятельств и соблазном судьбы…

«Съезди», колдовал над ней голос Елены, раскачивалась красная шерстяная нитка перед заворожёнными глазами Малышки, шёл по воздуху канатоходец в голубом сверкающем халате, празднично ревел карнай, и под рёв этой невероятной трубы Алиса взяла свой билет из рук Карпинского и шагнула к окошку, где нелепое и невозможное меняли на обратный знак. Из стечения обстоятельств и превратностей погоды вдруг вырос воздушный мост в нелепую и неловкую затею, но раз он уж вырос… Пройти по нему можно и даже почему-то должно.

Перелет был кратким, как по дуге, на её макушке сияло солнце, внизу снова лил дождь, но для Алисы нашли место на московский рейс через Караганду, выделив при этом два часа сорок минут, в которые она вольна была делать всё, что ей заблагорассудится.

* * *

Через справочное она узнала телефон приёмной Водоканала, а там уже и багинский номер.

Он сразу взял трубку.

– Это Багин? Арсений Михалыч?

– Да.

– Это Шкулепова. Люся.

Покалывало в скулах от прихлынувшей к щекам крови, но голова была ясной, как в моменты полной собранности и готовности на всё. На любую реакцию. С какой бы высоты ей не пришлось упасть, она как кошка, встанет на все четыре лапы.

Но он только сказал:

– Ой-ё-ёй. – И повторил: – Ой-ё-ёй. Ты где?

– В аэропорту. У входа. Через два с половиной часа у меня самолёт.

– Стой там. Я сейчас.

И она стояла, Пока он не побежал к ней от стоянки машин.

Она стояла и смотрела, как под дождём бежит к ней человек с родным смеющимся лицом, бывший когда-то для неё всем на свете. А потом, всё ещё смеясь, протягивает руки и легко приподнимает её над землей: «Какая ты лёгонькая стала!» Но уже не прижимает к себе, как раньше, а бережно ставит на место.

– Ты ведь замужем? Замужем? – первое, что почти утвердительно спрашивает он, и она улыбается утвердительной уверенности его голоса, что уж она-то одна не останется, её-то подберут обязательно. И ничего не отвечает.

Они зачем-то делают круг по залу, пробиваясь сквозь скученный, стоящий, сидящий, движущийся, заворачивающий спиралями очередей народ, лавируют между чемоданами и узлами, снова выходят на улицу, куда-то едут сквозь город в дожде. Он машинально останавливается у светофоров, сворачивает на знаках и всё время говорит, говорит, на высокой ноте, два с половиной часа, отпущенных им аэрофлотом, почти кричит о том, как он разводился с женой. С подробностями, отбрасывая их и снова к ним возвращаясь, он словно продирается к какому-то, ускользающему от него смыслу. Алиса с изумлением и подавленностью слушает всё это, уже не пытаясь вникнуть в суть, воспринимая только взвинченность голоса, раздёрганность Багина недавним судом, «зацикленность», как говорит Малышка, и понимает только, что все эти пять лет он потратил на выяснение отношений с женой. И все-таки «достают» её, задевают фразы, которые он не смог бы произнести пять лет назад, фразы из лексикона его жены: «она перестала мне готовить, в надежде, что это заставит меня оценить её заботы, а я ушел совсем». И слово в слово: «Чинно-благородно – ей квартира и сын, мне – машина». Алиса машинально переспрашивает:

– Квартира и сын?

Он замолкает на мгновенье, усмехается.

– И сын. Он полностью на её стороне. Я как-то разлюбил его тогда. Смотрел и думал: «Из-за тебя я Альку потерял». Хороший парень, но весь в неё – без градаций. Может быть, пока.

И если до этого она с какой-то оглушённостью думала о том, как далеко можно разбрестись за пять лет – кричи не докричишься, она услышала это «потерял», будто её окликнули из прошлого.

Было жаль этих пяти лет, в которые он барахтался и понемногу терял то, что она в нём любила и что, казалось, не могло пропасть, если было…

– И ты потратил на это пять лет? На то, чтобы доказать жене, что она «без градаций» и, естественно, не доказал…

Он вспыхивает, как когда-то, в нем всё ещё сидит потребность выгораживать жену, что не так уж она примитивна, как её поступки. Зато мотивы этих поступков сложны, как сложны были мотивы её похода к Тереху: «У меня рушится семья».

– Не так уж она однозначна. Она теперь совсем другая стала.

– И к кому ты ушёл? – спрашивает Алиса и почти физически чувствует, как он зажимается.

– Ни к кому. Поселился у приятелей, уехавших на Асуан, – но не может закрыться до конца, и его снова несёт, ему не важно, что она подумает или скажет, ему важно что-то отыскать для себя в рассыпавшейся сейчас жизни. – Вообще-то была женщина, она мне, конечно, помогла, но это не та женщина, на которой…

И это ранит, потому что она, наверно, тоже была не той женщиной, на которой…

Он вдруг остановил машину, вышел. Она тоже вышла. Оказывается, они всё время ехали вверх, и теперь внизу, под ногами лежала чаша знаменитого высокогорного катка Медео.

– Здорово?

Она кивнула. Молча постояли какое-то время. Алиса – почти с благодарностью за эту подаренную ей красоту. Сели в машину, Багин вдруг с какой-то давней заботливостью обеспокоился тем, что её нужно покормить перед рейсом, повернул к аэропорту.

– А Анжелка, правда, другая стала, ты бы её и не узнала, – Багин опять возвращается на круги своя, и это захлёстывает как петлей. «Одна молодая инженерка, любимая мною и служившая мне фоном», вспоминает она фразу из письма Поддубной. Служившая фоном, служившая фоном…

* * *

…О высокий витраж, отгораживающий ресторан от зала ожидания, бился людской гул, на люстрах чирикали воробьи, и уже стояла на столе какая-то еда, а Багина все несло по кругам пятилетней драки. Алиса была в том состоянии оглушенности, когда трезвеешь медленно и необратимо, словно выходишь из глубокого, полуобморочного сна в какую-то кошмарную действительность, в которой лучше не жить, не быть и не просыпаться. И ясное понимание, что вот это раздёрганное, разлаженное, идущее вразнос и почти рассыпавшееся существо всё равно своё и родное. Взять веник, смести в кучу и попытаться собрать.

Она поймала его руку рубящую ладонью воздух, легонько пригнула вниз, к столу.

– Успокойся. Все утрясётся. У тебя ещё будет нормальная, разумная жизнь.

Рука замерла, собралась в кулак и осторожно высвободилась из-под её ладони. Такой вот жест. Отстраненности и независимости. Он неё. От её рук. И от её причастности.

– Ты ешь, ты почему ничего не ешь?

Она машинально взяла вилку, уставилась в тарелку с мучительным чувством сознания родства и превосходства родства над независимостью и свободой. Это мы ведь уже прошли, независимость?

– Ешь.

Она стала есть, чтобы не смотреть на него, у неё что-то сделалось с глазами, с лицом.

– Что ты делала в Кызыл-Таше?

– Пробивала опытную плотину.

– Пробила?

– Почти.

Она продолжала смотреть в тарелку, чтобы не поднимать глаз.

– Ну, и как там все?

– Нормально. Вкалывают. Замордованные все. Уставшие, – она на мгновенье подняла глаза.

И он увидел.

– Ты что? У тебя стали больные глаза. Не надо!

– Я знаю. Это пройдёт.

– Я тебя очень расстроил?

– Это неважно, – она помолчала. – Я что хотела у тебя спросить, – она потерла лоб. – Скажи, что у тебя было тогда, с Вебером? Когда разбился мальчик? Как это было, с Вебером?

– Зачем тебе? Опять кто-то разбился?

Она кивнула.

– Тогда не было инструктажа. То ли не был зафиксирован, то ли его вообще не было. Я не знаю точно. Я заехал за Вебером и повез его на створ. У меня шофёр классически подделывал подписи. Он и расписался за мальчишку. А Вебер за себя.

– А зачем тебе нужен был Вебер, если шофёр классически подделывал подписи?

– Не знаю. Зачем-то.

– И он поехал.

– Да. Сел и поехал. Молча.

– А Кайрат?

– Что Кайрат?

– Ты раньше рассказывал, что вы заехали за Вебером вместе с Кайратом. Что вначале Кайрат впихнул в машину тебя, потом Вебера.

– Нет. Я не помню, что я тебе рассказывал, но Кайрата не было. Об этом знали только Вебер и я. И еще шофёр. Но шофёр очень скоро уехал куда-то на Север.

Вот оно что. Вот почему Татьяна назвала Багина провокатором.

И сказала:

– Версификатор ты, Багин.

Он пожал плечами.

– Может быть. Может быть, они и праведники. Но знаешь, в этом… В этой показухе я всё-таки участвовал.

Алиса быстро взглянула на него и отвела глаза.

В камере хранения она перебросила шубу через плечо, Багин тащил чемодан и удивлялся:

– Чем он у тебя набит?

Она улыбалась.

– Булыжниками. Ой, в ЯКе не берут вещи в багаж, и я волоком волокла его по полю. А ещё шуба и сумка в зубах.

Она уже встряхнулась и, стоя в очереди на регистрацию, почти весело, с преувеличениями рассказывала о своих вертолётных страхах и даже показывала, как Карпинский пас в Уч-Тереке залегших под вертолётом индюков.

Багин сказал:

– А ты неистребима.

Она кивнула.

– Ага. Живуча, как кошка.

Улыбаясь, Багин внимательно смотрел на неё.

– Ты изменилась. Уже не прёт их тебя то женское, как раньше… Раньше рядом с тобой и стоять было опасно.

Она легко отпарировала, чтобы ему жилось спокойно:

– Просто это женское сейчас направлено не на тебя.

А потом он уходил. Оставив её в загончике для отлетающих. И она стояла в очереди, с весёлым лицом в профиль. Потом обернулась, чтобы убедиться, что он ушёл. Но он придерживал рукой стеклянную дверь и смотрел на неё. Последним взглядом. Навсегда, навечно последним. Такое у него было лицо и такой взгляд: «Всё».

Она видела только его силуэт и тяжелый взгляд – пространство меж ними фосфоресцировало, словно летел синий, блистающий снег. Казалось, что какое-то общее, соединяющее их поле, билось меж ними в агонии и никак не могло распасться, исчезнуть, не быть и не существовать. Её толкнули. Она сделала шаг вперёд и помахала ему рукой сквозь снег и распад.

А потом был самолёт. Когда позже она пыталась объяснить Малышевой, что там такое было, в этом фантастическом перелёте, получалась чепуха. Это запомнилось каким-то, не поддающимся определениям, цельным переживанием.

Рейс был с посадкой в Караганде, но их посадили в Балхаше, объявив задержку на два часа. Они неприкаянно бродили по сонному городку, пыльному уже в марте; улицы полого текли к озеру, озеро поднималось к горизонту, свидетельствуя о круглости Земли; город казался пустынным, и только скучающие собаки провожали их заведёнными на лоб глазами, словно ленясь поднять уроненные на лапы головы.

Потом они снова летели в догорающем свете долгого заката, потом – в ночи. Летели бесконечно долго, и их не принимала Земля. Длилось это, наверно, часов восемь – казалось, они блуждали в бесконечном пустынном пространстве без цели и смысла. Время от времени их просили пристегнуть ремни и объявляли посадку – то в Семипалатинске, то в Актюбинске, потом Целинограде.

Но не садились. Воспалённо горели предупреждающие табло – и час, и два, и три. А они всё летели, словно им не было места на земле и она отталкивала их от себя всё дальше и дальше. Ощущение затерянности в пространстве и своей ненужности Земле. Страха не было, а мысли, возникавшие как бы без участия сознания, были неожиданны и четки, словно подсознание лепило свой, не подчиняющийся здравому смыслу ряд. Неожиданно всплывшая мысль, что превосходство – это оторванность. Даже превосходство родства. И несчастье превосходства. Что превосходство это несчастье… И очень чётко – ей нужно было быть матерью-одиночкой, что она должна была стать матерью-одиночкой. Она выпала из своей судьбы, из своей реальности и теперь жила предположительно, а не единственно закономерной для неё жизнью. Знак полосатой тельняшечки она не разгадала, и поэтому всё было не так в последующие и год, и три, и пять лет. Она старалась делать, как нужно и должно, но это давалось с невероятным усилием и результаты получались неожиданные. Предположительные. Как мутации. Жизнью стала править случай, а не закономерность. И что искать оправданий в том, что и её жизнь случайна, что её родили взамен, в этой лотерее на счастливый билет ей неслыханно повезло. И в общем-то очень долго везло. Всё слишком долго шло под знаком неслыханного везения – очень долгое детство и очень долгую юность. Несчастный, ты получишь то, что хотел, – это про других, про тех, кто лбом, грудью, жизнью… Но когда человек уклоняется от своего предназначения, судьба перестает за ним присматривать. Вот и всё. И действительность дыбится и расходится кругами. И теперь тебе – лбом, грудью, жизнью…

Разобранное, раздёрганное багинское лицо вдруг ясно встало перед глазами, и женский, болезненно ломкий любящий голос спросил: «Ты всё ещё любишь её?» Багин словно делает шаг вперед, и волна золотых волос накрывает его лицо. Значит, он все-таки ушёл к женщине. И приятели, уехавшие на Асуан, здесь ни при чем. Даже после, через длительное время, Алиса соглашалась со ссылкой на работу подсознания, подспудно утряхивающего впечатления, но уверенность, что она это видела, всё равно оставалась.

Когда объявили очередную посадку в Целинограде, в салоне грохнул хохот. Кто-то поинтересовался, на сколько часов ещё хватит горючего Смех был беспечным. По крайней мере, старался таким быть. Столь глубоко сидит в нас опасение перед произнесенными всуе словами и разрушительной силой мыслей, приходивших в голову не ей одной.

Они всё-таки сели, как и было положено, в Караганде. Летящих до Москвы даже не просили выйти на время заправки, очень быстро произвели высадку-посадку и самолёт побежал по взлётной полосе – буквально на хвост ему наползал туман. Оказывается, экипаж всё это время шёл за просветом в тумане и сумел оказаться над Карагандой в нужный момент.

* * *

Малышева, выслушав её сбивчивый рассказ, неожиданно сказала:

– Всё-таки, Елена ведьма.

– Дура! Привет!

– Почему? Все мы немного ведьмы. Я тебе рассказывала, как мне гадала цыганка? У меня было двадцать пять рублей и ещё мелочь. Я отказывалась гадать, а цыганка говорит: «Хочешь, имя милого скажу?» И говорит: «Саша». Я и разинула рот. Она у меня всё и выманила. А до стипендии ещё полмесяца. Говорит, положи деньги на ладонь, я тебе их потом верну. Закрыла ладонь, побормотала, кулаком взмахнула, открывает ладонь, а там вместо денег зверушечья лапка. Она нею наскребла земли и мне в носовой платок завернула. Говорит, палец разрежешь, кровью смочишь и закопай под окном. Вот я за Сашу замуж и вышла. Только за другого.

– А под окном закопала?

– Нет. Что-то там и перепуталось, видимо. Но тогда вокруг столько Александров развелось, что я уже вздрагивала при каждом новом знакомстве… Вот и у Елены, что-то, видимо, перепуталось.

– Видимо. Будет тебе видимо, если дома не ночуешь.

Малышева подняла на неё рассеянный взгляд.

– Не в этом дело. Я думала, что ты приедешь вечером. Мне так почему-то казалось. И видишь, я совсем не зря испугалась ночью. Хотела позвонить в аэропорт, но не знала ни номера рейса, ни даже дня. – Малышева так ясно представила свои ночные страхи, что лицо её стало обиженным. Глядя в её огорчённое лицо, Алиса испытывала нечто вроде угрызений совести: о Малышке она и не вспомнила. Это Малышева почему-то всегда думала об Алисе. И беспокоилась. И ждала. Сама она казалась более прочной, что ли. Хотя если посмотреть свежим взглядом – сейчас в чём только душа держится. Может, Алиса и долетела этим странным рейсом потому, что Малышка так напряжённо ждала. В самолёте, повисшем в беспроглядной черноте ночи, она думала, что держит её на поверхности только работа. И ещё, как о поплавке, о спасательном круге из будущего, о словах Лихачёва: «Приезжайте на перепуск. Всё-таки этап». И своё обещание: «Обязательно. Я постараюсь».

* * *

Она приехала на перепуск, подгадав командировку за данными геологии, и смотрела, как опускается затвор на портале строительного туннеля – навечно, навсегда. Как постепенно и портал, и его ригель с моторами для спуска затвора уходят под воду, как покачивается на только что сотворенной поверхности воды маленькая яхта, расправляя примятые мотыльковые крылья, как бегут облака по тёмной воде меж опрокинутых в неё, замерших хребтов.

Тёмно булькала вода, заполняя поры земли в замершей, оглушительной тишине, иногда только сыпались камешки или обваливался слабый кусок скалы с чавкающим безвозвратным звуком, прозрачный воздух осени не удерживал ничего; прощально горели на склонах редкие берёзки и фисташковые кусты – изумлённая замедленность первого дня творенья и улыбка этого дня…

Долгое стояние скученного народа после беготни, медленное перетекание его с одной стороны плотины на другую, словно в незнании, чем ещё себя занять…

Нарын мелел, медленно обнажались отполированные, сточенные водой глубинные склоны его берегов, пока вода не спала совсем, и обнажилось дно с каменными воронками и завихрениями на месте бывших водоворотов; в оставшихся ямах и заводях билась рыба, её ловили руками, кепками, завязанными у горла сорочками. Визжали мокрые дети – два автобуса школьников, привезённых сюда на экскурсию, неуправляемо, как ртуть, растеклись по дну. Но большинство народа стояло молча и неподвижно в прощальном сиянии осеннего закатного дня, бездумно глядя на обнажившееся ложе реки, на растекшихся по нему детей и рыболовов.

Только во втором строительном туннеле, что «проковыряли» люди Котомина, была видна последняя суета – выносились остатки оборудования, сворачивались кабели, кое-где вспыхивал синий огонь автогенных горелок, обрезавших уже не нужные временные крепления, очищая за собой путь воде, да суетились наладчики на площадке затвора.

Двадцать восемь часов поднималась вода до жерла второго строительного туннеля, стояли краны, машины, люди. Силы, затрачиваемые на каждодневную работу и ранее незаметно утекавшие в бездонную прорву стройки, как бы заново материализовывались; энергии людей, не тратившейся сейчас на строительство, едва доставало, чтобы осознать этот качественный переход, перейти в него и жить в нём дальше – на это её требовалось больше, чем на каждодневную работу.