Текст книги "Леший"

Самый лучший сын

– Да я ей за два года, как хлысты привёз, сто раз говорил: «Давай, Егоровна, я на чурки распластаю. Долго ли импортной пилой-то? Полдня – и готово. И расколю за выходные». Нет, говорит, не надо, Петенька обещался приехать, дождусь. А пока хватит. Что же это я чужих-то людей понужать буду. А какой я чужой, когда мы с тобой с малолетства как братья родные.

– Спасибо тебе, Серёга, за всё! И за дрова, и за мать… – Пётр обнял друга за плечи. – Виноват я перед ней. Ведь на каждый выходной собирался. Ехать-то на машине всего ничего. Четыре часа на дорогу в одну сторону. Всё думал, ну, в следующую пятницу обязательно прямо с работы и поеду. А то день рождения у кого, то праздник какой… В субботу до обеда отлёживаешься, потом пивка накатишь, какая поездка?

– Петруха, так ведь ты почитай три года не был…

– Вот ты мне ещё тут мозги полоскать будешь! И без того тошно! Как хоть она умерла-то? А то бабы разное говорят.

– А жалеют тебя бабы, – с вызовом рубанул Сергей. – Вот и говорят всякое. А я тебе как старому другу имею право правду сказать. Ты когда последний раз дома-то был? Когда ей дрова заготовлял? Не помнишь? Сходи в дровяник, посмотри. Там ни единого полена не осталось, а печку топить надо. Каждый день, Петька, в морозы топить надо. Петруха, она же гордая была! Очень гордая! Она никогда никому про тебя худого слова не сказала, наоборот – нахваливала. Стыдно перед людьми было, что ты её бросил. Всё: «Петенька мой, Петенька. Петенька у меня самый лучший сын. И заботливый такой, и хозяйственный. Денег вот опять послал». А ты когда ей последний раз деньги-то посылал? Верка на почте и не вспомнит про твои переводы. Егоровна-то от чужих людей помощь принимать не хотела, всё тебя ждала. Год хлысты лежат, другой. Я же почти каждый день мимо езжу, вижу. Потом смотрю, от вершин убывать начало. Как-то поздно вечером иду, смотрю, она лучковкой пилит. В темноте, чтобы никто не увидел. Петька, меня тогда прямо по сердцу это резануло. Не поверишь, заплакал, хоть и несильно пьяный был. На другой день с пилой пришёл и начал пластать. Из окна-то не видно, кусты дрова закрывают, но она услышала, расчухала, прибежала, меня чуть палкой не отлупила. Вот Петенька приедет и напилит, а ты, мол, не смей даже подходить. Ну, я потом, как вор, караулил, когда она в магазин уйдёт. Выследил, опять пилу в руки и давай на чурки хлысты пластать. Обычно-то бабы в магазине как соберутся, так на полдня разговоров, а она, будто чуяла, хлеба купила и домой. Петька, какой она мне скандал учинила! Только что матом не крыла. Понимаешь, ей важно было чтобы ты сам эти дрова напилил да наколол. Ей перед деревенскими за тебя стыдно было, а тут бы ходила и хвастала, какой у неё Петенька заботливый.

– Я же просил тебя, не трави ты душу. Пойдём помянем.

Соседки после поминального обеда в доме прибрали, посуду помыли, остатки еды сложили на плиту и в холодильник. Пётр поставил бутылку водки, принёс закуску, достал из шкафа стаканы, налил почти до половины.

– Давай за маму! Пусть земля ей будет пухом!

– Хорошая была женщина, – уже в который раз повторил сказанное им же на кладбище и за столом Сергей. – Она мне действительно была, как вторая мать. Заместо тебя меня принимала. Тосковала она по тебе, Петька. Ей даже не столько твоя помощь была нужна, сколько внимание твоё. Хотя и работы тут по дому накопилось выше крыши. Ну, там доску какую прибить она и сама наловчилась – одинокие деревенские бабы ко всему приспособлены, а вот с дровами тяжеловато. Тем более с её-то гордостью и нежеланием принимать чужую помощь. Знала, что я денег с неё за работу не возьму, а так помощь принимать не хотела. Говорю же – сильно гордая была.

Выпили, молча посидели, думая каждый о своём, но об одном и том же. Потом так же молча Пётр налил ещё по полстакана.

– Пила, говоришь, есть? – спросил через некоторое время Пётр.

– «Хускварна».

– Не хило живёшь.

– Весной в городе по акции за полцены купил.

– Я «Дружбу» помню.

– Ну, кто теперь её помнит? Их уж, поди, давно и не выпускают. Слабая, тяжёлая.

– Неси свою импортную.

– Чё, прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

– Петька, может, завтра? Да и кому теперь эти дрова?

– Неси, говорю!

– Чё, может, сам решил здесь остаться?

– А что я тут делать буду?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. Пилу неси!

Сергей сходил домой, принёс пилу, дёрнул за шнур, завелась с первого раза.

– Бензина полный бак, хватит тут всё распластать.

– Давай.

– Давай, лучше я сам.

– Иди отсюда!

– Петька, давай, хоть помогу.

– Иди, сказал!

– Петька, ты спрашивал, как мать умерла… Вот тут она и умерла. Вышла поздно вечером, когда в деревне уже почти все спали, стала колоть те чурки, которые я успел напилить. Утром её тут и нашли с колуном в руке. Врачи сказали: инсульт.

– Да иди ты отсюда уже! – закричал Пётр. – Просил же, не трави душу.

Распилив берёзовые хлысты на короткие чурбаки, нашёл в сарайке колун, укрепил топорище клином и принялся за разделку дров. При свете уличного фонаря на столбе у соседского дома махал колуном почти до полуночи, а когда остался последний суковатый чурбак, который не поддавался ни с того, ни с другого конца, изо всех сил швырнул топор далеко в сторону, обессиленно сел на колоду и глубоко задумался, невидящим взглядом уставившись в гору свеженаколотых дров.

Суббота – банный день

Дом под тяжестью русской печи устало просел, но фасад его по-прежнему гордо задирал конёк и сквозь доски из горбылей, оторванные от забора и приколоченные к стене, недоверчиво разглядывал мужчину, стоящего в проёме калитки, которая, оторвавшись от ржавых петель, прислонилась к штакетнику заборчика. К этому же штакетнику, густо покрытому светло-зелёным мхом, невесть откуда взявшимся в таком количестве, притулилась и широкая плаха лавочки, опираясь о землю давно сгнившими столбами. Мох был повсюду: на изгороди, на старых яблонях, на черёмухе и даже на когда-то удивительно белом стволе постаревшей берёзы.

Дом, щурясь сквозь щели между досками, присматривался к чужому человеку, с трудом узнавая в заметно постаревшем мужчине знакомые и даже родные черты. Иван долго стоял, будто боясь спугнуть тишину и не решаясь пройти дальше, потом, раздвигая густые заросли крапивы, прошагал к крыльцу, на привычном месте нашёл висящий на полуистлевшей верёвочке ключ. Заржавевший от дождей и снегопадов замок-щелкунчик удивительно легко открылся. Несмотря на жаркое лето, в доме пахло сыростью и плесенью.

Иван отогнул гвозди, державшие зимние рамы, снял их, прислонил к стене, вышел на улицу, оторвал закрывающие окна доски, распахнул створки наружных рам. Достал из-под крыльца заржавевшую косу, правилку и начал привычными с детства движениями точить лезвие.

– Никак Иван Иванович пожаловал? – послышался из-за зарослей малины от соседей приятный женский голос. – Смотрю, кто-то вроде бы ходит. Не чужие ли кто, думаю. А уж когда ты косу-то править начал, поняла, что свои. Ворам зачем косу точить?

– Дуся, ты, что ли? – присматриваясь к женщине, спросил Иван.

– Не узнал?

– Да как узнать, коли ты тростиночкой была, а теперь вон – дама в полном соку.

– Хочешь сказать, растолстела?

– Да нет, в самый раз, – заторопился исправить оплошность Иван.

– Годы-то летят, Ванечка! И ты вон тоже, смотрю, не мальчик.

– Дак укатали Сивку крутые горки…

– Насовсем или как? – раздвигая руками малинник с назревающими ягодами и пробираясь на соседский участок, спросила Евдокия.

– Да ты погоди, я сейчас прокос сделаю, а то ошпаришься вся – вон крапива-то с человеческий рост вымахала.

– А что бы и не вымахать, когда тут после смерти Татьяны Петровны никто и не бывал.

Иван взял косу в руки и начал прокос.

– Не разучился, смотрю, косить-то. Вон как ловко получается, – похвалила соседка.

– Дак ведь чему с малолетства научишься, на всю жизнь останется, – откликнулся Иван. Провёл прокос до давно упавшего забора из горбылей. – Вот теперь милости прошу! Проходи. Только осторожнее, на доски не наступай, гвозди могут торчать. Сказал бы – гостем будешь, да у меня в доме ещё не прибрано.

– Дак насовсем или проведать? На могилки мамы с папой сходить? Я там помаленьку порядок-то поддерживаю. Кресты подгнили, дак посядни переставила поглубже, чтобы не пали.

– Вот к вечеру уберусь, приходи чай пить. Тогда и поговорим.

– Лучше уж ты ко мне. Деревенской едой угощу. В городах-то у вас такой нету, как бы жена ни старалась, а на электрической плите такого не приготовить, как на живом-то огне.

– Дак у меня и жены нету.

– А што так?

– Другого нашла, пока я в длительной загранкомандировке был.

Ивану не хотелось сразу признаваться, что жена развелась с ним через год после того, как его посадили на десять лет. Детей у них не было, его, отбывающего срок за кражу со взломом, никто о согласии на развод и не спрашивал.

– Счас вот двор окошу да в доме порядок наводить буду.

– Мыслимо ли дело, мужик пол мыть будет да пыль вытирать. Давай по-соседски помогу. Чай, нечужие! Или уж забыл, как когда-то на сеновале-то тискал?

– Да помню я всё, Дуся! Помню. И про сеновал, и про всё помню, только у тебя муж, дети, чё тебе тут чужому мужику помогать по дому.

– А был, Ванечка, муж, да сплыл. А дочки тоже выросли. Своей жизнью живут. Я же, если помнишь, в Мончегорск тогда уехала, северную пенсию выработала да домой и вернулась. Квартиру старшей оставила, у её уж трое детишек. Вот одна тут и кукую.

– Работаешь где?

– А где тут у нас работать? Одно рабочее место осталось: продавцом в магАзине, дак там свои по блату… Я же тогда, сразу-то, ПТУ бытового обслуживания кончила, а Дом быта закрыли, дак чем только ни занималась. И тут на дому копеечку зарабатываю, кому што сшить, кого постричь. А ничего, мне хватает, девки сами работают, в моей помощи не нуждаются.

Евдокия прошла в дом, загремела вёдрами, вышла на крыльцо:

– Принеси-ка воды, я плиту затоплю, нагрею да убираться буду.

– Ты погоди с плитой-то! – опасливо перебил Иван. – Столько лет не топлено, трубу хоть проверить надо, а то не дай бог…

– Ой, и правда твоя. Я чё-то даже и не подумала.

Иван залез на чердак, придирчиво осмотрел со всех сторон кирпичную кладку трубы. Шиферная крыша не подтекала, поэтому всё было в порядке.

«А всё равно глиной заново обмазать придётся, – подумал Иван. – Только вот надо ли? Надолго ли я тут задержусь? А печка летом и ни к чему – приготовить что-то я смогу и на электроплитке, что стоит на кухонном столе. Да, блин! Провода-то тоже наверняка давно уже отрезали, чтобы не замкнуло где в нежилом доме».

Вышел на улицу, посмотрел: провода оказались на месте. В сенях на щитке завернул пробки, щёлкнул выключателем, лампочка тускло загорелась.

– Понятно, мать экономила на всём. В том числе и на электричестве, покупая самые слабые лампочки, лишь бы был хоть какой свет.

– Ну, дак мне долго воду-то ждать? – вывел из раздумья голос соседки.

– Счас-счас! Уже бегу.

Подняв воротом из глубокого колодца полное ведро, Иван перелил в своё и стал жадно пить. Вода была такой же вкусной, как много-много лет назад. Иван пил большими глотками и никак не мог напиться. Потом нагнулся, опрокинул ведро на голову, изрядно замочив рубашку, забористо пофыркал, вытер лицо ладонями и счастливо заулыбался.

Евдокия наполнила большой чугун, поставила его на встроенную в русскую печь плиту.

– Ой, я, дура, совсем забыла, ты же голодный! Пойдём хоть олажками накормлю. Утром, как знала, замесила теста побольше. Пока вода греется, и позавтракаешь.

– А ты знаешь, я даже отказываться не стану, – заулыбался Иван.

Наскоро поев оладьей со сметаной и запив кружкой молока, спросил:

– Молоко своё, деревенское?

– Да откуда же теперь деревенскому-то взяться, коли коров никто не держит. Из магазина, конечно.

– Жалко! Давно деревенского не пробовал.

– А надо было чаще приезжать, пока тут коров держали. А типерь кому? Старикам не в мочь, молодые не хотят канителиться. В магАзине вон всё есть, были бы деньги. Ладно, пошли, там вода, поди, уж нагрелась. Я пока в доме прибираюсь, ты к бане дорогу прокоси, посмотри, всё ли там в порядке, да воды с реки натаскай с дороги помыться. Сёдни ж суббота – банный день. А нет дак и у меня помоешься, всё одно топить.

– С тобой вместе? – улыбаясь спросил Иван.

– Шустрый какой! Обойдёсси.

Нисколько не смущаясь, подоткнула подол юбки за пояс, оголив бёдра, взяла тряпку, окунула в ведро, стала отжимать.

– Ну, и чё уставился? Голых ног не видел?

– Красиво, – опять заулыбался Иван.

– Сначала вон постельное бельё да матрас на улицу вынеси, на солнце разложи, чтобы просохло да проветрилось, а потом иди баней займись, не мешай мне уборку делать, – скомандовала Дуся, и Иван послушно сгрёб с кровати тюфяк, подушку, Евдокия положила сверху вынутое из комода постельное бельё, и он вышел на улицу.

Прокосил до бани широкую дорогу вдоль почти заросшей тропинки, по которой ещё пацаном бегал на реку, наполнил доверху большой котёл, опасаясь, что тот под тяжестью может рухнуть, обвалив потолок. Но баня по-чёрному, за многие годы основательно прокопчённая, не поддалась плесени и гнили, только заметно вросла в землю нижними венцами.

Иван посмотрел на купленные на вокзале дешёвые китайские часы, которые внешнее могли показаться очень модными и дорогими. Хоть угощение оладьями Дуся и назвала завтраком, время уже перевалило за полдень.

«Может, сразу и затопить? – подумал Иван, но потом решил посоветоваться с соседкой. Странное дело, он, не терпящий никакого над собой давления, безропотно принял Дусино руководство. – Хотя в баню лучше идти ближе к вечеру, когда спадёт жара, когда, отдохнув после парилки, можно будет ложиться спать. А ещё надо сходить в магазин, купить продуктов да сменное бельё. Если оно здесь продаётся».

Иван освободился только три дня назад, последние годы он работал в токарном цехе колонии, так что деньги кое-какие при освобождении получил. На первое время на самое необходимое должно хватить. Странное дело, но во время третьей ходки к нему вдруг пришло осознание необходимости менять жизнь коренным образом. Постепенно растворилась, будто ушла куда-то, озлобленность, что не давала покоя много лет. А озлобленность эта парализовала его сознание от вопиющей несправедливости, когда он загремел аж на десять лет.

…В субботу, под вечер, благо все жили в заводской малосемейке, собрались своей компанией в баню. Пили пиво и парились до самого закрытия, потом взяли возле общежития у Гасана в ларьке, где обычно отоваривались спиртным, бутылку водки и устроились в скверике.

Как всегда, не хватило. Гасан свой металлический ларёк, которые тогда выросли для торговли «сникерсами», «марсами», «баунти», жевательной резинкой и всевозможным товаром, в том числе, в огромном количестве и с самым широким ассортиментом спиртным, заполонившим после отмены талонов все полки магазинов, уже успел закрыть.

– Мужики, – сказал Вовка. – Замок-то шутовый. Возьмём, деньги оставим, Гасан же свой человек, шум поднимать не будет. Тем более что мы же заплатим. Не воры какие. Можно сказать, друзья старые.

Замок легко сбили, взяли три бутылки водки, булку чёрного хлеба, положили на прилавок деньги за товар и за сбитый замок, прижали гирькой и устроились прямо у входа в ларёк, чтобы никто не воспользовался открытой дверью.

До прихода Гасана не досидели, после третьей бутылки сон сморил всех. Так он их утром и нашёл. Иван сидел, прислонившись к двери, друзья спали на земле, тут же валялись пустые бутылки и остатки хлеба.

Гасан вызвал милицию, и, хотя деньги за товар лежали на прилавке, куда мужики их положили, выпивох обвинили в краже со взломом. Давая показания, пострадавший назвал такую сумму причинённого ему ущерба, что выпить столько водки за неделю не смогли бы все мужики их малосемейки. А ещё он показал, что из сейфа была выкрана вся выручка за целую неделю.

В карманах у ещё не протрезвевших мужиков таких денег не нашлось, однако и этот ущерб приписали им. А вдобавок милиция навесила на них ещё несколько подобных краж со взломом, что произошли в городе за последнее время. В итоге всем троим суд впаял за кражу со взломом совершённую группой лиц по предварительному сговору с причинением пострадавшим существенного материального ущерба по десять лет колонии строгого режима.

Вот тогда Иван и обозлился на все правоохранительные органы за учинённую по отношению к ним несправедливость, а когда через год отсидки от него отказалась жена, просто озверел и стал строить планы мести. Он тогда обозлился не просто на милицию, прокуратуру и суд, а также на женщин, он возненавидел весь белый свет. Раньше всегда смирный и спокойный, дерзил направо и налево, чуть что, кидался в драку и потому стал частым посетителем карцера. При таком поведении свой срок в десять лет отбывал от звонка до звонка.

Первым решил отомстить Гасану. Ведь именно он, прикидывавшийся всегда таким добреньким, или списал на них всю свою недостачу, или решил нагреть руки. Те металлические самопальные ларьки за десять лет давно исчезли с улиц города. Вместо них появились типовые мини-маркеты, просто маркеты и торговые центры, сляпанные из пластиковых или алюминиевых панелей с утеплителем внутри. Гасан владел одним из таких торговых центров с названием «Апшерон».

Иван пришёл к торговому центру около трёх часов ночи, вылил вдоль стен канистру бензина, бросил зажжёную спичку. Полыхнуло так, что он едва успел отскочить, но брови огнём опалил. Вычислили его через два дня, потому что в это время неподалёку гуляла какая-то парочка, а опалённые брови не давали возможности оправдаться. Да Иван и не оправдывался. Рассказал следователю всю правду про то, как их обвинили в том, чего они не делали, сознался, что это был акт мести. И снова за умышленный поджог на пять лет угодил в ту же колонию строго режима.

Вышел, в первый же день заехал в бывшую свою малосемейку в надежде найти кого-то из старых приятелей. Общежитие давно перестало быть заводским, потому что и завода уже не было. Его снесли под предлогом выноса промышленных предприятий за черту города, а на бывшей заводской территории уже успели поставить десяток элитных многоэтажек с закрытыми дворами, со шлагбаумами и охраной. Но здание общежития сохранилось, правда, часть комнат была приватизирована, остальная скуплена предприимчивыми людьми для сдачи в аренду на длительное время, на сутки и даже на час-другой для скоропалительного свидания любовников.

Из всех бывших соседей нашёлся только один, вконец спившийся токарь из соседнего цеха. С ним Иван и стал отмечать встречу.

После третьей стопки тот начал задираться, обзывать Ивана уркой, а потом вдруг ни с того ни с сего встал и заехал кулаком в глаз. У Ивана в руках была вилка, и он ткнул этой вилкой обидчика в тощий от вечного голода живот. Мужик отшатнулся и со всей дури шмякнулся на пол, стукнувшись головой о батарею. Так рецидивист Иван оказался в колонии в третий раз.

Пока отбывал первую отсидку, умер отец, во время второй покинула этот мир мать. Понятно, что он не смог быть на их похоронах, да и, выйдя на свободу после второго срока, загремел по новой уже на следующий день, так что даже не знал, в какой части кладбища они покоятся.

«Спрошу у Евдокии, – решил Иван. – Раз она за могилками ухаживает и кресты по новой устанавливала, проводит».

Иван долго сидел на пороге предбанника, перебирая свою непутёвую жизнь, потом, захватив косу, отправился к дому. Евдокия уже домывала ступеньки крыльца, волнительно сверкая оголёнными ляжками.

– Я тут чё спросить-то хотел, – отводя взгляд в сторону, сказал Иван. – Баню сейчас затоплять или ближе к вечеру?

– Вот сейчас домою, накормлю тебя обедом, а потом и затоплять можешь. А если и мне воды натаскаешь, от помощи не откажусь.

– А зачем две-то топить? – резонно спросил Иван. – Там, што ли, воды на двоих не хватит?

– А чё люди скажут? Нет уж, каждый в своей помоемся.

– А у тебя веники есть?

– Веник дам. Их вон с зимы-то сколько хошь осталось. А не поленишься, дак можешь и за свежими сходить. Наломай два. Я тоже новым попарюсь, а на днях можно уж и заготовлять на зиму. После Троицы как раз самое время.

Так же через кусты малинника прошли в дом к Евдокии. Было там чисто и уютно.

– Я печку-то летом через день да через два топлю, а сёдни как раз истопила да жаркое поставила. Как чуяла, что гости будут. Да и сон мне чудной привиделся, потом расскажу. Ты ешь-ешь, не стесняйся.

Картошка с тушёнкой в русской печке настоялась и была поразительно вкусной. Честно сказать, и проголодался Иван тоже изрядно, поэтому ел с завидным аппетитом. Евдокия сидела напротив и откровенно любовалась гостем, с которым в далёкой юности был, как теперь говорят, страстный роман. Роман тот кончился ничем, потому что он уехал служить в армию, потом по комсомольской путёвке подался куда-то на Север, она – к сестре в Мончегорск, где вскоре выскочила замуж, год назад вернулась в родительский дом к тяжело больной матери. Так после её смерти тут и осталась.

– Ну, вон уж скоро четыре часа, – можно и баню затапливать, – сказала Евдокия, вставая из-за стола. – Ты воды-то мне натаскай, – то ли попросила, то ли приказала.

– Конечно, конечно! – спохватился Иван. – Давай вёдра. Тебе из колодца или с реки?

– А в реке вода мягче, волосы хорошо промывать. Давай с реки, – ответила Евдокия, внутренне ликуя, что Иван сразу принял её верховодство.

Наполнив котёл и баки для холодной воды, Иван по шаткому подвесному мосту перешёл на другой берег. На бывшем колхозном поле, которое густо заросло молодыми берёзами и осинами, наломал охапку веток для веников, отнёс к соседской бане, из трубы которой уже струился к небу дымок, сложил себе большой веник, как когда-то учила мать, обвязал его скрученным прутиком, подошёл к своей бане, тоже затопил каменку, благо поленница в предбаннике была почти до самой крыши. Прикрыл наполовину дверь, чтобы был выход для дыма и отправился в дом.

После протопленной плиты сыростью уже не пахло. Иван прошёл в горницу и сел к столу. Осмотрелся. Всё тут было точно таким же, как двадцать с лишним лет назад. Только вместо купленных отцом где-то в городе зелёных с крупными цветами обоев на стены теперь были наклеены светлые бежевые, да в переднем углу появилась небольшая иконка, которой никогда раньше в их доме не держали.

«Наверняка за меня, непутёвого, мать молилась», – подумал Иван.

Встал, заглянул в спаленку, отгороженную в дверном проёме ситцевыми занавесками. Видимо, пока ходил в лес, Евдокия успела занести просохший на жарком летнем солнце тюфяк, постелила постель, положив в изголовье две подушки.

Посидел в раздумьях, потом сходил, подкинул в каменку дров. Сел в дверном проёме предбанника, откинувшись спиной на дверной косяк и снова глубоко задумался. Мысли уносили его в детство, в юность, вспоминал разные шалости, отца и мать, тогда ещё совсем молодых, хотя ему они казались очень старыми. Вспомнил и свою первую влюблённость, как из-за занавесок следил за соседским домом, выжидая, когда там в окне или на дворе появится Дуська. Первая, по его оценке, красавица всего их большого на десяток деревень сельсовета. Первые робкие прикосновения к руке, потом, уже после выпускного, первый неумелый поцелуй, а потом, летом – страстные ночи на поле в скирдах соломы и дома на сеновале, где боялись даже шептаться, чтобы не быть обнаруженными родителями. А потом понесло-поехало…

Когда от дров остались только подёрнутые серым налётом угли, плеснул на каменку целый ковшик почти кипящей воды. Камни дружно ухнули, и горячий сухой пар заставил встать на четвереньки и чуть не ползком выбираться в предбанник. Плотно закрыл дверь, чтобы баня выстоялась, сходил в магазин.

Иван купил себе бельё, кое-каких продуктов и отправился домой, не встретив на улице никого из деревенских. Кто-то сидел у телевизора, кто-то наверняка тоже был в бане.

Занёс продукты в дом, включил старый холодильник, тот сразу громко загудел истосковавшимся по работе мотором. Достал из комода большое полотенце, взял новое бельё и отправился в баню.

Камни снова радостно ухнули, обдали помещение жаром. Иван забрался на полок, предварительно проверив его прочность, вытянулся во весь рост. Через некоторое время добавил пару, ещё полежал, и голышом побежал к реке, с разбегу кинувшись в неглубокий омут.

Потом основательно погрелся ещё раз, снова искупался и только после этого взял приготовленный веник.

Хлестал себя до полного изнеможения, подкидывал пару и снова хлестал, нырял в омут и повторял снова. Уже совсем обессиленный от жары, помылся и сел на порог предбанника, набросив полотенце на пошедшие красными пятнами плечи.

– Ну, чё, так до утра и будешь сидеть? – вывел из раздумий голос Евдокии.

– Дуся, хорошо-то как!

– Известное дело! А я уж думаю, не угорел ли или ещё чего. А после бани-то всегда хорошо.

– Я не о том, Дуся. Просто я будто заново родился. Не зря говорят, что родная земля силы даёт. Вот приехал домой и понял, какой же я дурак по жизни был! Сколько грязи на мне…

– Так смыл грязь-то…

– Дуся, я с тела пот да грязь смыл, а с души так просто не смоешь. Она долго болеть будет.

– Лишь бы ты сам этого очищения хотел…

– Хочу, Дуся! Ты даже не знаешь, как я этого хочу. Сидел ведь я.

– Не дура, как увидела, сразу и поняла. По глазам твоим поняла, что не по заграницам ездил.

– По глазам?

– А какие– то загнанные они у тебя, потухшие…

– В тюрьме радости мало…

– Что, все эти годы и сидел?

– Все, Дуся. Все.

– Убил кого, што ли?

– Да ну тебя!

– Вот и я думаю, не мог Ванька никого убить. Ты же всегда такой смирный, добрый был да ласковый.

– Тут как-то по телевизору про кота рассказывали, который забрался в аэропорту в витрину магазина и за одну ночь чуть не на сто тысяч рублей продуктов съел. Слышала?

– Слышала, но я подумала, что ослышалась, ведь не мог кот столько сожрать.

– Вот и мы с друзьями, как тот кот, втроём за ночь на миллион рублей водки выпили.

– Как это?

– А вот так! Всю свою недостачу хозяин на нас повесил. А у ментов ещё куча нераскрытых дел была по кражам. И те нам приписали. Так мы втроём по десятке и получили. Вышел, магазин его подпалил. Опять срок. А потом за драку. Так двадцать лет в колонии и жил. А ты говоришь, глаза потухшие…

– А ты поживи дома-то, поживи. Глядишь, душа-то и оттает. Завтра на могилки сходим, поплачь там, не стесняйся. Перед мамой с папой покайся… А сейчас пошли чай пить. Я там и стопочку приготовила на после бани-то.

– А не пью я, Дуся…

– Совсем-совсем?

– Совсем.

– И что, разве такие мужики бывают?

– Как видишь, бывают. Когда нам предъявили, что мы за ночь втроём на миллион рублей водки выпили, я с тех пор на неё смотреть не могу.

– Вот и ладно, вот и хорошо! У меня чай копорский заварен. Хорошо после бани.

– Ты иди, Дуся, а я, пожалуй, ещё разок попарюсь. Может, и с души грязь сойдёт.

– Ну, это не одним днём делается, тут одна баня не поможет. Иди парься, да только недолго. Я чайник заново скипячу. Времени-то уж вон сколько – спать пора.

И пошла домой. Отойдя несколько шагов, обернулась:

– А душу мы твою вместе лечить будем.