Текст книги "Осажденная крепость. Нерассказанная история первой холодной войны"

Но Запад поддерживает противников советской власти, резюмировал Ленин, потому, что «мир разделился на два лагеря: капиталистическая заграница и коммунистическая Россия».

Можно подвести итог.

Гражданская война определила представления Запада о советской власти. Европейские и американские офицеры и дипломаты, которые помогали тогда Белому движению, впоследствии формировали политику своих стран в отношении Советского Союза.

Уинстон Черчилль писал, что крестового похода против советской власти не было. Он так описывал позицию западных держав в годы Гражданской: «Объявили они войну Советской России? Разумеется, нет. Но в большевиков стреляли. Войска вторглись на территорию России. Они вооружали врагов советского правительства. Они ввели блокаду российских портов, топили военные корабли. Они желали падения советского правительства».

Политика западных держав в отношении революционной России была недостаточно настойчивой, чтобы помочь белым свергнуть большевиков, но достаточно враждебной, чтобы большевики уверились: Европа и Америка – смертельные враги. Это предубеждение распространялось на все страны, расположенные к Западу от государственной границы.

Пощупать соседей штыками

Первый бой между российской и польской армиями произошел 16 февраля 1919 года на территории Белоруссии у местечка Береза Картуская. В плен тогда попали восемьдесят красноармейцев. Эту дату можно считать началом российско-польской войны.

После Первой мировой поляки получили возможность восстановить свое государство, территорию которого в свое время поделили соседние державы, в том числе Российская империя. Первый лидер Польши маршал Юзеф Пилсудский стремился расширить пределы страны и строил далеко идущие планы, что привело его к прямому столкновению с Советской Россией. Он ошибочно считал ее неспособной сопротивляться. 6 мая 1920 года польские войска под командованием генерала Эдварда Рыдз-Смиглы вошли в Киев. В Варшаве царила эйфория.

У Ленина тоже имелись причины для войны с Пилсудским. Владимир Ильич думал, что, если Красная армия через территорию Польши подойдет к Берлину, в Германии вспыхнет социалистическая революция.

Сейчас историкам ясно, что Германия не была готова к революции и даже появление Красной армии мало что бы изменило. Но тогда в Москве мечтали о соединении русской и немецкой революций. Две крупнейшие континентальные державы смогли бы решать судьбу всех остальных европейских стран, в первую очередь Франции, где революционные силы тоже находились на подъеме.

Потом Ленин откровенно объяснял: политбюро пришло к выводу, что оборонительный этап войны закончился, настало время наступать:

– Мы должны штыками пощупать, не созрела ли социальная революция пролетариата в Польше?

Еще 17 марта 1920 года Ленин писал Сталину, энтузиасту идеи мировой революции: «Только что пришло известие из Германии, что в Берлине идет бой и спартаковцы завладели частью города. Кто победит, неизвестно, но для нас необходимо максимально ускорить овладение Крымом, чтоб иметь вполне свободные руки, ибо гражданская война в Германии может заставить нас двинуться на Запад на помощь коммунистам».

Ответный удар Красной армии был настолько мощным, что польские части бежали, бросая оружие. 12 июня 1920 года поляков выбили из Киева. 11 июля Красная армия освободила Минск, 14 июля – Вильнюс.

Английское правительство предложило советскому правительству прекратить военные действия и вступить в переговоры с Польшей. Англичане готовы были играть роль посредников. Лорд Джордж Керзон, британский министр иностранных дел, провел на карте очень выгодную для России линию границы.

В Москве это понимали. Троцкий предложил подписать мир с Пилсудским. Но Красная армия наступала и, казалось, ничто не способно ее остановить.

Сталин телеграфировал Ленину:

«Польские армии совершенно разваливаются, поляки потеряли связь, управление, польские приказы вместо того, чтобы попасть по адресу, все чаще попадают в наши руки, словом, поляки переживают развал, от которого они не скоро оправятся. Это обстоятельство, очевидно, хорошо известно Керзону, который старается теперь спасти поляков своим предложением о перемирии…

Я думаю, что никогда не был империализм так слаб, как теперь, в момент поражения Польши, и никогда не были мы так сильны, как теперь, поэтому чем тверже будем вести себя, тем лучше будет и для России, и для международной революции».

У Ленина возникла надежда, что удастся свергнуть правительство Пилсудского, поэтому «ультиматум Керзона» высокомерно отвергли.

Британский министр ссылался на позицию Лиги Наций, созданной после войны. Советское правительство ответило пренебрежительно: «Российскому правительству так называемая Лига Наций никогда не сообщала о своем конституировании и существовании, и Советское правительство никогда не имело случая принимать постановления о признании или непризнании им этого сообщества».

В узком партийном кругу Ленин сказал проще:

– Что такое Лига Наций? Она плевка не стоит.

23 июля, когда Красная армия наступала на Варшаву, Ленин телеграфировал Сталину, находившемуся в Харькове: «Зиновьев, Бухарин, а также и я думаем, что следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии. Мое личное мнение, что для этого надо советизировать Венгрию, а может, также Чехию и Румынию».

24 июля Сталин, вдохновленный видениями мировой революции, ответил Ленину:

«Теперь, когда мы имеем Коминтерн, побежденную Польшу и более или менее сносную Красную армию, когда, с другой стороны, Антанта добивается передышки в пользу Польши для того, чтобы реорганизовать, перевооружить польскую армию, создать кавалерию и потом снова ударить, может быть, в союзе с другими государствами – в такой момент и при таких перспективах было бы грешно не поощрять революцию в Италии…

На очередь дня Коминтерна нужно поставить вопрос об организации восстания в Италии и в таких еще неокрепших государствах, как Венгрия, Чехия (Румынию придется разбить)… Короче: нужно сняться с якоря и пуститься в путь, пока империализм не успел еще маломальски наладить свою разлаженную телегу, а он может еще наладить ее кое-как на известный период…»

Вооруженное восстание в Германии было подавлено. Но в Москве надеялись, что польские рабочие и крестьяне только и ждут прихода Красной армии. Будущий маршал Михаил Николаевич Тухачевский командовал наступлением на Польшу под лозунгами «Даешь Варшаву! Даешь Берлин!».

Речь, разумеется, шла не о захвате этих европейских столиц, а об экспорте революции. В Москве говорили о «революционной войне в целях помощи советизации Польши».

Дневник польской войны оставил писатель Исаак Эммануилович Бабель, который проделал этот поход в качестве сотрудника газеты Первой конной армии «Красный кавалерист». Дневник опубликовали через много лет после его смерти:

«Белёв. 15 июля 1920 года.

Взяли воззвание Пилсудского – Воины Речи Посполитой. Могилы наши белеют костьми пяти поколений борцов, наши идеалы, наша Польша, наш светлый дом, ваша родина смотрит на вас, трепещет, наша молодая свобода, еще одно усилие, мы помним о вас, все для вас, солдаты Речи Посполитой. Трогательно, грустно, нету железных большевистских доводов – нет посулов, и слова – порядок, идеалы, свободная жизнь. Наша берет!»

«Новоселки – Мал. Дорогостай. 18 июля 1920 года.

Получен приказ из Югзапфронта, когда будем идти в Галицию – в первый раз советские войска переступают рубеж, – обращаться с населением хорошо. Мы идем не в завоеванную страну, страна принадлежит галицийским рабочим и крестьянам, и только им, мы идем им помогать установить советскую власть».

Советские войска подошли к Варшаве. Казалось, Польша вот-вот падет. Но поляки ловко воспользовались тем, что фронт Красной армии растянулся, и ударили в стык между армиями Западного фронта. В историю эта победа Юзефа Пилсудского вошла как «чудо на Висле». Красная армия покатилась назад. Боевые действия продолжались и в сентябре (перемирие заключили только 18 октября 1920 года), но исход войны решила варшавская битва.

Польская война была невероятно жестокой. С обеих сторон.

Один из сотрудников Пилсудского Казимеж Свитальский, будущий премьер-министр Польши, записал в дневнике 22 июня 1920 года: «Разложение боевого духа большевистской армии дезертирством на нашу сторону затруднено в результате остервенелого и безжалостного вырезания пленных нашими солдатами…»

Член Реввоенсовета Первой конной армии Клемент Ворошилов 4 сентября 1920 года писал старому другу Серго Орджоникидзе: «Мы ждали от польских рабочих и крестьян восстаний и революции, а получили шовинизм и тупую ненависть к «русским». Поляков истреблено нами изрядное количество. Одних пленных взяли до двадцати тысяч. Изрублено и уничтожено вообще больше двадцати тысяч. Вас может поразить и удивить большое количество истребленных панов по отношению к пленным, но этому удивляться не следует, так как «паны» дерутся зверски и наносят нам большой урон. Озлобление бойцов бывает доводимо упорством поляков до максимальных пределов, а в таких случаях наши ребята рубят беспощадно. Наши потери на белопольском фронте также огромны. Мы потеряли почти весь свой комсостав, военкомов и до десяти тысяч бойцов».

Неудачи на польском фронте привели к тому, что десятки тысяч красноармейцев попали в плен. О количестве пленных идет спор и по сей день. Цифры называют разные: от ста до ста шестидесяти тысяч. По польским данным, было сто десять тысяч пленных. Из них вернулись на Украину и в Советскую Россию от шестидесяти до восьмидесяти тысяч. А что же с остальными?

Поляки уверяют, что остальные либо предпочли остаться в Польше, либо скончались в лагерях от болезней и голода.

Но еще в сентябре 1921 года нарком по иностранным делам Георгий Чичерин, обращаясь к поверенному в делах Польши в России, назвал страшную цифру: «В течение двух лет из ста тридцати тысяч русских пленных в Польше умерли шестьдесят тысяч».

Действительно, это было время эпидемий. Тиф и дизентерия косили людей, а условия в лагерях были ужасными. Но это лишь часть правды. К пленным относились отвратительно. Некоторые историки полагают, что красноармейцев сознательно гноили в лагерях. Эта история и по сей день отягощает отношения двух стран.

При подписании мирного договора Юзеф Пилсудский стремился отодвинуть государственную границу как можно дальше на восток. Хотя Ватикан, чье мнение небезразлично для набожных поляков, призывал варшавских политиков к дальновидности (см. «Новая и новейшая история, № 1/1999).

Газета «Оссерваторе романа» в передовой статье указывала: «Святой престол со времени возврата Польши к национальной жизни не переставал призывать к умеренности в том, что касалось ее намерений, включая приобретение тех территорий, большинство населения которых составляют другие национальности».

На мирных переговорах папский нунций советовал польским дипломатам проявить «осмотрительность с тем, чтобы в будущем не поставить под вопрос безопасность Польского государства». Нунций прямо сказал, что призыв Ватикана к умеренности «не просто совет, а настойчивая рекомендация». Но польские политики к совету не прислушались, что еще больше ухудшило отношения двух стран.

В своем кругу Ленин откровенно говорил о «катастрофическом поражении» в польской войне:

– Россия сказала: а мы посмотрим, кто сильней в войне. Вот как встал вопрос. Это – перемена всей политики, всемирной политики. Каковы же были результаты этой политики? Конечно, главным результатом было то, что сейчас мы оказались потерпевшими громадное поражение.

Но Ленин мало огорчался по этому поводу и на IХ конференции РКП(б) заметил:

– Мы на этом будем учиться наступательной войне. Будем помогать Венгрии, Италии, рискнем…

По существу, проигранная война с Польшей наложила серьезный отпечаток на всю предвоенную советскую политику. Ленин в 1920 году говорил:

– Польша является опорой всего Версальского договора. Современный империалистический мир держится на Версальском договоре… Польша – такой могущественный элемент в этом Версальском мире, что, вырывая этот элемент, мы ломаем весь Версальский мир…

Ленин пытался объяснить партийным работникам, зачем он затеял неудачную войну с Польшей, то есть фактически оправдывался, и при этом невольно переоценивал значение Польши. Но эти преувеличенные представления о роли поляков в европейской политике прижились, и для сталинского руководства Варшава до самого 1939 года, до последнего ее раздела, все еще оставалась главным врагом.

Профессор Сэмюэль Харпер, американский исследователь России, рассказал, как в начале тридцатых годов он ехал в поезде Москва – Берлин вместе с курьером немецкого посольства, полковником в отставке. Когда они проходили досмотр в польской таможне, профессор Харпер сказал полковнику:

– Ну, вот мы и в Европе.

Немец буркнул:

– Пока еще нет.

Поведение польских таможенников, которые сочли заметки профессора советским пропагандистским материалом и пытались их конфисковать, как бы подтвердило слова полковника. Когда через двенадцать часов немецкие пограничники без проволочек пропустили профессора, полковник радостно сказал:

– Вот теперь, как видите, мы действительно в Европе.

Впрочем, и в советском руководстве как-то особенно не любили поляков. Уже во время Второй мировой войны, когда поляки стали союзниками в совместной борьбе против нацистской Германии, Максим Литвинов, одна из ключевых фигур в советской дипломатии, говорил американскому журналисту Эдгару Сноу в беседе, не предназначавшейся для печати:

– Неразумно ставить на одну доску интересы тридцати миллионов поляков и интересы ста восьмидесяти миллионов русских. Там, где интересы русских сталкиваются с интересами поляков, поляки должны отступить.

Литвинов сказал Сноу, что он, может быть, и не согласен со своим правительством «по многим вопросам, но в отношении Польши мы абсолютно правы. В сущности, мы были чрезмерно снисходительны к Польше».

Часть вторая. Железный занавес

Трагедия эмиграции, или Почему Савинков выбросился из окна

Последний главнокомандующий белой армией Юга России барон Петр Николаевич Врангель был прекрасным кавалеристом, решительным и умеющим брать на себя ответственность. Впрочем, некоторые считали его ограниченным человеком. Как выразился один из знавших его людей, «Врангель так и остался ротмистром кавалергардского его величества полка». Но большинство в армии его поддерживало. Высокого роста, с зычным голосом, он нравился не только солдатам, но и гражданскому населению. Встречали его восторженно.

Приехав в Ростов-на-Дону, который для белых стал временной столицей, Врангель решил сходить в театр. Он взял ложу на втором ярусе и стал смотреть «Птички певчие». Исполнители и постановка, вспоминал Врангель, были весьма посредственными, но ему хотелось послушать музыку, однако досмотреть спектакль не удалось.

Внезапно на авансцену вышел человек и обратился к публике:

– В то время как мы здесь веселимся, там, на фронте, геройские наши войска борются за честь Единой, Великой и Неделимой России. Мы всем обязаны этим героям и их славным вождям. Я предлагаю приветствовать одного из них, находящегося здесь, – генерала Врангеля…

Публика аплодировала.

Из театра Врангель пошел в гостиницу «Палас» поужинать.

Как только он вошел, зазвучали крики «Ура!», оркестр заиграл туш, и все встали. Врангель занял единственный свободный столик, и сразу же к нему потянулись с бокалами чокаться. Знакомые и незнакомые люди расспрашивали его о положении на фронте, поздравляли с победами. Врангель был невероятно популярен.

Но когда весной 1920 года барон принял под командование белую армию, в его распоряжении оставался уже только полуостров Крым. Петр Николаевич сознавал, что его попытка продолжить войну безнадежна. Сказал главному военному священнику митрополиту Вениамину:

– Почти нет никаких надежд на дальнейший успех добровольческого движения. Армия разбита, дух пал. Оружия почти нет. Конница погибла. Финансов никаких. Территория ничтожна. Союзники ненадежны. Большевики неизмеримо сильнее нас и человеческими ресурсами, и вооруженным снаряжением.

Армия Врангеля была слишком слаба, чтобы противостоять красным. Численность белых была невелика – сорок одна тысяча штыков, семнадцать тысяч сабель, около тысячи пулеметов, двести пятьдесят орудий, девятнадцать бронепоездов, девятнадцать танков, двадцать шесть бронеавтомобилей и тридцать четыре самолета.

В истории утвердилось представление о том, что построенные под руководством французских и английских инженеров укрепления превратили Крым в неприступную крепость. Это не так. В ночь на 8 ноября 1920 года части Красной армии обошли укрепленный перекопский вал через Сивашский пролив. К концу дня заняли Литовский полуостров и зашли в тыл к белым войскам. В ночь на 9 ноября, боясь окружения, белые отошли. Иначе говоря, бои шли всего одни сутки.

10 ноября сопротивление белых практически прекратилось. Врангель принял решение эвакуироваться. Союзники предложили принять белую армию и всех, кто бежит от большевиков, на территории разгромленной в Первую мировую Оттоманской империи.

«Холодно! – вспоминал один из тех, кто прощался тогда с Россией. – Дико завывает ветер, он то утихает, то с новой страшной силой бьет в лицо, проникая в самую душу, от его диких завываний и на душе становится пусто, тоскливо. Вокруг поля, поля, они набухли от нескончаемого осеннего дождя и стали какими-то черными и грустными. Почему все так тоскливо, почему? Потому что мы – сыны могучей России – покидаем свою дорогую Родину. Под копытами конницы хлюпает грязь, моросит дождь, впереди, во главе штабного конвоя, бьется изорванный флаг. Прощай, дорогая Родина!»

Командование белой армии мобилизовало весь флот для вывоза не только военнослужащих, но и пожелавшего эмигрировать гражданского населения. Но, понимая, сколь тяжкой будет жизнь на чужбине, всем уже погрузившимся на борт было предложено еще раз подумать, действительно ли они хотят покинуть Россию. Самоходная баржа обошла все суда, решивших остаться забрала и доставила на пристань.

Последние суда ушли из Крыма на рассвете 15 ноября. После этого полуостров оказался в полной власти Красной армии, и началось массовое уничтожение белых офицеров, которые не решились покинуть родину.

Расстрел был идеей Сталина. Он заранее предупредил Москву: «Приказ о поголовном истреблении врангелевского командного состава намереваемся издать и распространить в момент нашего общего наступления». Свое обещание Сталин выполнил.

Белая армия потерпела поражение. Ее остатки покинули Россию и эвакуировались в Турцию, занятую войсками союзников. Казачьи части были отправлены на остров Лемнос и на французский берег Мраморного моря – в Чаталджу. Пехотные части (корпус генерала Кутепова), кавалерийский корпус генерала Барбовича и артиллерия расположились на полуострове Галлиполи. Гражданские беженцы разместились в окрестностях Константинополя и в самом городе – в казармах и общежитиях…

Французы, правда, несколько месяцев кормили покинувшую страну русскую армию. В возмещение долга Франция получила корабли, на которых эвакуировались войска Врангеля.

«В Галлиполи была осень, – вспоминал один из солдат белой армии, – шли дожди, и приходилось спать на земле, так как палаток еще не было. Голод, холод, слякоть и многое другое. Наш лагерь расположили в семи верстах от города, в долине «Роз и смерти», так называли ее англичане, которые не выносили лихорадки, укусов змей и скорпионов, которых здесь было множество».

В результате двух революций и Гражданской войны за границей оказалось минимум два миллиона человек, которых разметало по всей Европе. Русская эмиграция поделилась на тех, кто пытался продолжать войну против большевиков, на тех, кто решил с ними примириться, и на тех, кто просто влачил тяжкое существование далеко от родины.

Военная эмиграция составила примерно десять процентов покинувших Россию – около двухсот пятидесяти тысяч человек. Пока войска располагались в Турции, армия еще существовала и подчинялась генералу Врангелю. Потом, когда все сняли погоны и пытались устроиться на чужбине, войсковые формирования сохранялись лишь формально и больше походили на клубы ветеранов.

Но советское руководство исходило из того, что эмиграция представляет собой военную силу, которая готовится к новой интервенции. Заместитель Дзержинского в ведомстве госбезопасности Вячеслав Рудольфович Менжинский разработал тактику выманивания врагов из-за рубежа. Главная задача состояла в том, чтобы завлечь в Советскую Россию и уничтожить руководителей белой эмиграции.

Летом 1924 года заманили в Москву Бориса Викторовича Савинкова, которого считали чуть ли не самым опасным и непримиримым врагом советской власти. Менжинский получил редкий по тем временам орден Красного Знамени.

Борис Викторович Савинков – знаменитый террорист. Дворянин, член Боевой организации партии эсеров, он организовал убийство министра внутренних дел и шефа жандармов Вячеслава Константиновича Плеве и великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора и командующего войсками округа. Савинкова поймали и приговорили к смертной казни. Он бежал из страны. За ним следило около сотни агентов заграничной агентуры департамента полиции. Но помешать его террористической деятельности царская полиция не смогла.

«Я видел Савинкова впервые в 1912 году в Ницце, – вспоминал писатель Александр Куприн. – Тогда я залюбовался этим великолепным экземпляром совершенного человеческого животного! Я чувствовал, что каждая его мысль ловится послушно его нервами и каждый мускул мгновенно подчиняется малейшему намеку нервов. Такой чудесной машины в образе холодно-красивого, гибкого, спокойного и легкого человека я больше не встречал в жизни, и он неизгладимо ярко оттиснулся в моей памяти».

Борис Савинков вернулся в Россию из эмиграции после Февральской революции, 9 апреля 1917 года. Его встречали торжественно – с оркестрами, высоко поднятыми знаменами и пышными речами.

«Изящный человек среднего роста, одетый в хорошо сшитый серо-зеленый френч, – таким запомнил его современник. – В суховатом, неподвижном лице сумрачно, не светясь, горели небольшие, печальные и жестокие глаза. Левую щеку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка. Голос у Савинкова был невелик и чуть хрипл. Говорил он короткими, энергичными фразами, словно вколачивая гвозди в стену».

8 мая 1917 года военный министр Александр Федорович Керенский назначил Савинкова комиссаром 7-й армии Юго-Западного фронта, где готовилось наступление против немцев. Савинков писал матери: «Я работаю шестнадцать часов в сутки и не успеваю сделать всего. Десять последних дней возился с крупными волнениями в одном из корпусов. Не прибегая к вооруженной силе, добился успокоения. Главнокомандующий меня благодарит…»

Керенский при всех сказал:

– Там, где Савинков, там победа.

Наступление закончилось неудачей – солдаты не хотели воевать. Но Керенский сделал Савинкова управляющим Военным министерством. На этой должности Борис Викторович затеял летом семнадцатого сложную интригу, надеясь превратить генерала Лавра Георгиевича Корнилова в военного диктатора. Затея рухнула, Корниловский мятеж не удался. Кто-то точно заметил, что Савинков при его страсти к интригам и заговорам был бы уместен в Средние века в Италии, но ему совершенно нечего делать в Петрограде.

«Душа Бориса Викторовича, одного из самых загадочных людей среди всех, с которыми мне пришлось встретиться, была внутренне мертва, – писал его коллега по Военному министерству. – Если Савинков был чем-нибудь до конца захвачен в жизни, то лишь постоянным самопогружением в таинственную бездну смерти…»

Эсер Савинков ненавидел большевиков и сражался с ними всю Гражданскую войну. После проигрыша Белого дела бежал из страны. Обосновался в Париже. Теперь Савинков делал ставку на то, что крестьяне восстанут и сбросят советскую власть. Он верил в успех крестьянской войны против большевиков. Искал союзников и единомышленников по всей Европе. А его искали чекисты.

19 января 1921 года Дзержинский писал: «Ко мне уже несколько раз обращались добровольцы из бывших эсеров (разных толков) с предложением убить Савинкова. Я отклонял эти предложения, так как считаю, что такая авантюра нам никогда никакой пользы причинить не может, а может быть санкцией для их актов против наших товарищей…»

Савинкова решили заманить в Россию.

12 мая 1922 года начальник контрразведывательного отдела ГПУ Артур Христианович Артузов и заместитель начальника секретно-оперативного отдела Генрих Григорьевич Ягода подписали циркулярное письмо «О савинковской организации» с требованием поднять все старые дела, взять на учет всех его выявленных сотрудников и соратников, принять меры к проникновению в его окружение.

Контрразведывательный отдел ГПУ разработал типовую операцию «Синдикат-2». Придумали мнимую антисоветскую подпольную организацию «Либеральные демократы», которая пригласила Савинкова побывать на родине и гарантировала безопасность. От имени подпольщиков выступал Андрей Павлович Федоров. Он окончил юридический факультет Харьковского университета, сначала был эсером, потом присоединился к большевикам. С 1920 года тайно служил в ВЧК.

Конечно, Савинков сомневался, можно ли ехать. Но бежавшие из России военные и политики хотели верить – не могли не верить! – в то, что в России крепнет антибольшевистское движение.

Друг и соратник Савинкова Александр Аркадьевич Дикгоф-Деренталь вспоминал: «Савинкову казалось, что о происходящем в России мы имеем неверные сведения, что здесь уже образовалась новая Россия, новый быт, новые отношения, которых мы за границей, по оторванности нашей, совершенно не знаем, и нужно самому ему видеть все, дабы принять то или иное решение».

Жена Дикгофа-Деренталя родилась в Париже и училась в Сорбонне, ее отец француз, мать русская. В 1918 году она познакомилась с Савинковым, через год у них начался роман. При этом Савинков продолжал дружить с ее мужем.

Отправленные Савинковым в Россию люди были арестованы и, спасая свою жизнь, согласились сотрудничать с чекистами. Они и помогли устроить Савинкову ловушку. Его поимкой руководили помощник начальника контрразведывательного отдела ОГПУ Сергей Васильевич Пузицкий и Филипп Демьянович Медведь, в ту пору полномочный представитель ОГПУ по Западному краю.

Савинкова и его группу чекисты ровно в полночь аккуратно перевели через границу. Каждый шаг был продуман, и Савинков ничего не заподозрил.

«Всюду – спереди, сзади и наверху – шумы, шорохи и тяжелое хлопанье крыльев, – записывала в дневнике Эмма Дикгоф-Деренталь. – Пролетела сова. Это третий предостерегающий знак: утром разбилось зеркало, и сегодня пятница – дурной день… До Минска нам предстоит сделать 35 верст… Опьяняющий воздух. А в голове одна мысль: поля – Россия, леса – Россия, деревня – тоже Россия. Мы счастливы: мы у себя».

На заре привал – гостей угощали водкой и колбасой. Хлеб купить забыли. В столицу советской Белоруссии Савинков и другие вошли пешком. Увидев, что Эмма устала, чекист Сергей Пузицкий, выдававший себя за врага большевиков, заботливо нанял извозчика. Савинкова и его друзей привели в квартиру Филиппа Медведя. Здесь, не мудрствуя лукаво, и решили взять Савинкова.

Гостей усадили за стол, принесли яичницу. Вдруг двери распахнулись и ворвались вооруженные люди:

– Ни с места! Вы арестованы!

Савинков нашелся первым:

– Чисто сделано! Разрешите продолжать завтрак?

Один из чекистов расхохотался:

– Да, чисто сделано… Неудивительно: работали над этим полтора года!..

На первом же допросе Савинков начал давать показания. В протоколе зафиксировано его заявление: «Я не преступник, я – военнопленный. Я вел войну, и я побежден. Я имею мужество открыто это сказать. Я имею мужество открыто сказать, что моя упорная, длительная, не на живот, а на смерть, всеми доступными мне средствами, борьба не дала результатов. А раз это так, значит, русский народ был не с нами, а с коммунистической партией. Плох или хорош русский народ, заблуждается он или нет, я, русский, подчиняюсь ему. Судите меня, как хотите».

Он написал письмо «Почему я признал советскую власть», которое передали для публикации в эмигрантской прессе. Его книги издавали и в России. Гонорары за публикации пересылали во Францию его сыну Льву. Тогда он был мальчиком. В годы гражданской войны в Испании капитан Лев Борисович Савинков будет сражаться на стороне республиканцев.

Борис Савинков сделал все, что от него требовали чекисты: публично покаялся и призвал недавних соратников прекратить борьбу против советской власти. Политбюро 18 сентября 1924 года приняло директиву для советской печати: «Савинкова лично не унижать, не отнимать у него надежды, что он может еще выйти в люди».

Группу иностранных журналистов привели на Лубянку. В камере с мебелью и ковром они взяли интервью у Савинкова. Французский журналист спросил о пытках.

– Если говорить обо мне, – ответил Борис Викторович, – то эти слухи неверны.

Видя, что разговор принимает нежелательный характер, организовавший интервью начальник внешней разведки Меир Абрамович Трилиссер пожелал его прервать.

«Савинков, – отметили журналисты, – побледнел и замолчал. На его лице появилась натянутая улыбка».

Злейшего врага советской власти приговорили к расстрелу. Казнь заменили десятью годами заключения. Участники Гражданской войны возмущались: почему ему подарили жизнь? Не понимали, что живой Борис Викторович Савинков – исключительно полезен для советской власти. Сидя в камере, Савинков в статьях и письмах восхищался новой Россией и приглашал эмигрантов вернуться на родину.

Зачем он это делал? Почему служил тем, кого ненавидел? Спасал свою жизнь.

Феликс Дзержинский сказал Савинкову:

– Держать вас в тюрьме нам неинтересно. Вас надо бы расстрелять или дать вам возможность работать с нами… Вы посидите несколько месяцев в очень хороших условиях, а там будете помилованы.

Но дни шли, а его не выпускали.

В первые майские дни Борис Викторович записал в дневнике:

«Который год я не вижу весны, почти не вижу природы. В городе – стены, но все-таки иногда зеленые дни… А в тюрьме только запах отшумевшего по мостовой дождя, да чахлые листики во дворе. Любовь Ефимовна потрясена «отсрочкой». Я думаю, что таких «отсрочек» будет еще много… Себя мне не жаль, но жаль ее. Ее молодость со мной проходит в травле, в нищете, потом в тюрьме, потом в том, что есть сейчас… А я так хотел ей счастья… Болят глаза, и в голове копоть. Пишу со скрежетом зубовным, и ничего не выходит. Просижу еще год и совсем одурею, выйду стариком…