Текст книги "Последний бой КГБ"

Прошу принести чаю покрепче и начинаю писать отчет о своих действиях для Горбачева.

Звонок. Голос Горбачева: «Я подписал указ о вашем назначении временно исполняющим обязанности председателя КГБ. Работайте!»

Почему у меня ни три часа назад, ни сейчас не мелькает даже мысли о том, что надо было бы отказаться от назначения? Привычное – ни от чего не отказываться? Дисциплина? Привычка повиноваться старшим, тем более что здесь распоряжается моей судьбой сам президент? Все это есть. Но появляется и чувство, которое мне самому неприятно, я пытаюсь отогнать его, но оно уходит не сразу – чувство тщеславия: я, потомок сапожников из Марьиной Рощи, недавний пеший боец разведки, оказался во главе Комитета государственной безопасности. Слаб человек. «Суета сует и томление духа…»

К становящимся уже привычными докладам («пытаются бить окна…», «милиции нет…», «призывают скинуть памятник…») добавляется волна телефонных поздравлений с новым назначением. Кое-кто искренне доволен (я уверен в своих друзьях), кое-кто отмечается на всякий случай. Надо отвечать, благодарить… Жизнь становится все невыносимее. Толпа на площади растет.

Окна кабинета выходят во двор, глухо доносится уличный шум, мне не видно, что происходит вокруг здания, но ситуация знакома. Десяток лет назад в Тегеране приходилось сидеть в осаде, командовать защитниками, слушать рев толпы, звон разбиваемых стекол, выстрелы, тяжелые удары в двери… Но теперь все это происходит в самом центре моего города, на Лубянке, а не в Тегеране, и помощи здесь, как и там, ждать неоткуда. Тогда нас осаждали люди, прикидывавшиеся фанатиками-мусульманами, теперь прут те, кто прикинулся демократами. Шульгин при виде толпы, хлынувшей в Зимний дворец, страстно мечтал о пулеметах. Я знаю, что стрелять нельзя и не стоит. Нас окружает митинговое пушечное мясо, а те, кто заваривает кашу, предпочитают держаться подальше от горячих точек.

У меня в кабинете появляются два российских депутата – Илья Константинов и Леонид Гуревич. Если толпа начнет вести себя буйно, они намерены ее урезонивать. Пьем чай, курим, говорим о политике и жизни. Собеседники кажутся мне людьми весьма разумными и совестливыми, с такими комитет должен был говорить намного раньше, мы нашли бы общий язык.

Доложили, что с какой-то машины в проезде Серова, то есть рядом с комитетом, бесплатно раздают водку. Любой бунт в России совершается с помощью водки, это очень опасная вещь. Прошу немедленно проверить. Через несколько минут разочарованный голос сообщает, что сведения не подтвердились, водку не раздают. Ситуация постепенно проясняется. На площади не буйная толпа, а организованный митинг. Всем распоряжается молодой и многообещающий политический деятель Станкевич, милиция появилась и приглядывает за порядком, идет подготовка к демонтажу памятника Ф.Э. Дзержинскому.

У нас на Лубянке локальный очаг напряженности. В стране бушует политическая буря, КПСС в панике отступает, власть уже перешла в руки Ельцина. Неожиданный шаг делает Горбачев – заявляет о своей решимости оставаться вместе с партией (неужели не успел посоветоваться с Александром Яковлевым?), говорит, что верит в социализм и Октябрьскую революцию. Что-то не верится, но если Горбачев искренен, это мужественное заявление.

Дежурный приносит сводки радиоперехвата – Служба действует.

Главный эксперт по КГБ Калугин вещает на волнах Би-би-си:

– Роль и участие КГБ в организации этого путча очень велика, хотя я думаю, что главным организатором все-таки была другая фигура. Скорее всего, это был Лукьянов.

Не удержался бывший генерал и донес-таки на человека, чем-то ему не угодившего. Но что это? Не прошло и часа, как Калугин говорит той же Би-би-си:

– КГБ фактически выступил в качестве главного организатора антиконституционного заговора. Так что я бы сейчас на месте президента не только расформировал КГБ СССР, а подверг аресту его руководителей.

Ваша бы воля, господин Калугин. Вы не аресту, а пыткам бы подвергли своих бывших коллег, а потом бы их расстреляли, правда? Трудно быть новообращенным демократом, приходится сдерживать природные инстинкты, ограничиваться доносами и советами, но, кто знает, дальше может стать посвободнее.

Звонки утихают, личный состав давно отпущен по домам, кабинеты и сейфы опечатаны. Приказ не уничтожать документы был отдан еще в середине дня, но проверять его исполнение я не собирался, и если что-то и ушло в печки или канализационные трубы, то не мне об этом жалеть.

Иду подземным переходом в старое здание, в кабинет на пятом этаже, выходящий окнами на площадь. По просьбе организаторов митинга были включены прожекторы на комитетском доме – помогаем готовить собственную экзекуцию, но площадь освещена слабо. Кольцом на некотором отдалении от статуи Дзержинского стоят люди, 15 – 20 тысяч. Говорят речи, выкрикивают лозунги, нестройным хором начинают петь песню про Магадан. Станкевич стоит у микрофона, поэтому его приятный, но плохо поставленный тенор летит над общим шумом. Дирижер он неважный, и хор сам собой разваливается, хотя расставаться с песней о чьих-то мученических судьбах толпе не хочется. Других, приличных случаю песен, видимо, не находится, и музыкальная часть вечера заканчивается.

Тем временем два мощных автокрана примериваются к чугунному монументу. На плечах Дзержинского сидит добровольный палач, обматывающий шею и торс первого чекиста железным канатом. Палач распрямляется, подтягивает свалившиеся штаны и делает жест рукой: «Готово! Можно вешать!» Скорее всего, какой-то монтажник… Разумеется, не Станкевичу же самому набрасывать петлю, всегда были распорядители и были исполнители…

Гражданская и публичная казни – дело для России не новое. С монументом все выглядит масштабнее и немного не по-настоящему, но когда дело дойдет до живых людей, масштабность будет придана с помощью телевидения. Будет даже интереснее, ведь памятник не меняет выражения лица, все происходящее для него – это сон, мелочная суета тех, кому еще предстоит раствориться в вечной тьме. «Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но это уже было в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, кто будет после». Но толпе да и мне сейчас не до Екклесиаста, толпа поглощена зрелищем…

Заставляю себя смотреть, эту чашу надо испить до дна. Испытываю ли горе? Нет. Все происходящее закономерно – расплата за близорукость, за всесилие и корыстность вождей, за нашу баранью, бездумную натуру. Конец одной эпохи, начало другой, скрип колеса истории.

Краны взревели, радостно зашумела толпа, вспыхнули сотни блицев. Железный Феликс, крепко схваченный удавкой за шею, повис над площадью, а под чугунной шинелью обозначилась смертная судорога чугунных ног. Не за то дело отдали первую, земную жизнь, Феликс Эдмундович? Посмертно ответили за прегрешения потомков?

В зданиях КГБ в бесконечных коридорах пусто, тихо, глухо. Внутреннюю охрану я распорядился снять еще днем.

Больше здесь делать нечего. Машина в гараже, ворота которого заблокированы. Дежурный вызывает автомобиль, заблудившийся днем в городе.

Ночной город холоден, неприветлив, равнодушно смотрит на меня пустыми темными окнами. Я родился, вырос, жил в этом городе. Этой ночью я чувствую себя здесь столь же чужим, как в Тегеране. Город одержим бесом, заснувшим до рассвета тяжким сном.

Прошедший день не дал ответа ни на один вопрос. Ну что ж, придется подождать. Узнать будущее так же просто, как и разобраться в прошлом, – надо иметь терпение и ждать.

На даче ждет обеспокоенная Нина. Она, разумеется, знает о моем назначении, и оно ее не радует.

– Как ты думаешь, это надолго?

– Думаю, на несколько дней…

Засыпаю с мыслью: не забыть завтра же запросить резидентов о состоянии личного состава, и в первую очередь агентуры. Наших помощников необходимо успокоить…

6 часов утра, пятница, 23 августа. Спал я или не спал? А может быть, все еще сплю и надо сделать усилие, проснуться и все происходящее – ГКЧП, арест Крючкова, казнь Дзержинского – все это окажется просто тяжелым, запутанным сном?

Такое ощущение я как-то пережил в Тегеране. Измена Кузичкина, появление нелегала, угроза нового нападения на посольство, несколько дней безостановочной работы и постоянной тревоги довели меня до того, что так же вот мелькнула средь бела дня отчетливая мысль: все это мне снится, я должен проснуться и мучения прекратятся.

Увы, эпизоды вчерашнего дня мелькают перед глазами, как отрывки какого-то фильма. Встреча с Горбачевым, повешенный над площадью первый чекист, следователи в кабинете Крючкова. Кстати, ничего они там не нашли и не могли найти: шеф не вел дневников и никогда не хранил никаких записей.

Что предстоит сегодня? Совещание, коллегию надо готовить; думать, как вывести из-под удара разведку: разведка и ее начальник к попытке переворота непричастны, но в нашей стране это ничего не значит, справедливость – это всего лишь производное от политической целесообразности. Аксиома, не требующая доказательства. Надо общими усилиями спасать комитет, а это будет очень непростым делом. Демократы быстро поймут, что ни одна власть не обойдется без государственной безопасности, но в упоении победой, мстительным торжеством они могут не подумать о будущем. Комитету надо было отстраниться от партии, обреченной на поражение ее же вождями… Впрочем, сегодня это пустые рассуждения. Из происшедшего едва ли можно извлечь уроки на будущее – история не повторяется.

В 8 часов я в своем кабинете на Лубянке. Совершенно очевидно, что без председательского пульта прямой связи справляться с комитетом, даже временно, невозможно. Надо мной тяготеет груз традиций: исполняющий обязанности никогда не занимает кабинет начальника. Видимо, дело здесь не только в скромности, но и в глубоко запрятанном суеверии: раньше времени сядешь в кресло и сглазишь, спугнешь удачу, не достанется оно тебе. Будь момент менее драматичным, я остался бы за своим привычным столом и с помощью дежурных справился бы с телефонами и посетителями, но сегодня не до приличий и не до суеверий, надо выплывать самому и спасать комитет, надо действовать. Линию поведения подскажет обстановка.

Кабинет председателя огромен, мрачен, абсолютно лишен каких-либо следов пребывания своего последнего обитателя. Крючков был совершенно равнодушен к окружающей обстановке, он ее просто не замечал: хорошо освещенный стол, телефоны и любого качества, пусть грошовый, шариковый карандаш. Они торчат веером из стаканчика.

Лавина телефонных звонков обрушивается на меня сразу: внутренняя связь, «кремлевки», междугородный ВЧ. Без помощников не обойтись, переключаю телефоны на них, оставляя на себе лишь «первую кремлевку» и ВЧ. Облегчение невелико, помощник появляется каждые десять – пятнадцать минут со списком тех, кто звонил.

Сообщения довольно однообразны: на комитет со всех сторон сыплются угрозы, какие-то силы собираются штурмовать наше здание, все начальники ждут указаний и, судя по всему, продолжают пребывать в растерянности, кто-то жалуется на бездеятельность милиции, кто-то уж совсем неуместно вспоминает о том, что они, то есть победители, «говорят о законности и праве, надо сказать им, что творится произвол» и т. п.

Конечно, у комитета нашлись бы возможности, чтобы защитить свои здания от любого штурма, для этого не нужно было бы даже вызывать свои специальные подразделения, обошлись бы силами оперативного состава. Но ситуация такова, что комитет не может себе позволить никакой конфронтации с толпой – помощи ему ждать неоткуда.

Когда-то мы были «щитом и мечом» власти. Этой власти уже нет, а без опоры на власть государственная безопасность беспомощна. Она отнюдь не была государством в государстве, самодовлеющей силой с особыми политическими интересами.

Начальник Следственного управления докладывает, что сторонники Новодворской собираются штурмовать Лефортовскую тюрьму, чтобы освободить свою предводительницу. Это имя мне известно, я видел Новодворскую по телевизору, она прочно ассоциируется у меня с истерической частью политического спектра. Часть эта, к сожалению, довольно обширна.

– Вот те на! А разве она у нас?

– У нас.

– А что делать?

– Освободить.

– Кто может распорядиться об освобождении?

– Вы сами.

– Выпускайте!

Получается как у бойскаута: ни одного дня без доброго дела, узницу вызволил из заточения.

В 10.30 начинается совещание руководства КГБ: члены коллегии, начальники управлений, консультанты председателя – всего человек 35. Время дорого, мне не хочется, чтобы каждый выступающий рассказывал о политической ситуации, как это обычно происходит на любом совещании. Спрашиваю, все ли видели сегодня с утра площадь Дзержинского. Да, все видели, вопросов об обстановке вокруг КГБ нет, ясность полная. Теперь надо попытаться внести ясность в главный вопрос – как жить дальше.

Сразу же приходим к согласию, что необходимо запретить деятельность партийных организаций в системе госбезопасности. Ни одного голоса против, ни одного воздержавшегося, секретарь «большого парткома» Н.И. Назаров (бывший работник ЛГУ) тоже «за». Тут же готовится приказ по КГБ и циркулярная телеграмма: конец партийной организации. Шаг неизбежный, но запоздавший на несколько недель, если не месяцев. Десятками лет нам внушали, а мы, послушные ученики, усердно повторяли, что органы КГБ – это вооруженный отряд партии. Последние три-четыре года мы пытались делать вид, что и лозунга такого не было, а теперь распрощались с некогда руководящей силой нашего общества при самых печальных обстоятельствах. Одна из самых сильных сторон русского человека – крепок он задним умом.

Вопрос о департизации закрыт, но стратегическая линия пока не вырисовывается.

Выступающие говорят о необходимости структурной реорганизации, о мерах по защите агентуры и архивов, недопустимости резкого сокращения штатов, ненужности и обременительности войск, недавно включенных в состав КГБ. (Кстати, это еще одна загадка: почему Крючков не приводил в действие эти силы, хотя, казалось бы, они и были бы полезны именно в таких ситуациях, как 19 августа?)

Сегодняшний разговор был бы уместен несколько месяцев назад, сейчас он не имеет отношения к ситуации. Непрерывно поступает информация о том, что на площади собирается толпа, что раздаются подстрекательские призывы штурмовать КГБ, в городе опечатывают райкомы КПСС и находящиеся в тех же зданиях районные отделы КГБ, что милиции по-прежнему нет. Принимаем обращение к президентам СССР и РСФСР с просьбой не допустить противоправных действий толпы в отношении КГБ и его сотрудников. Кто-то предлагает в этом обращении намекнуть, что офицеры КГБ вооружены и не следует доводить их до отчаяния. Нет, эта фраза не пойдет – сила не на нашей стороне, нет смысла показывать кулак, если нет возможности ударить. Обращение срочно отправляем в Кремль и продолжаем дискуссию.

Тон заседания – разговор обеспокоенных коллег и единомышленников – резко меняет выступление заместителя Председателя КГБ РСФСР Поделякина. Совсем недавно он был одним из нас, возглавлял КГБ в Башкирии. Сейчас он представляет победившую сторону и, видимо, вдохновлен своей причастностью к ее верхам.

Поделякин поднимается во весь свой небольшой рост, его лысина покрывается красными пятнами (мелькает мысль: ведь этот человек всех нас просто ненавидит!). Он сразу же берет быка за рога, вернее, всех нас за горло. Напористо, жестко, с чувством огромной внутренней убежденности Поделякин говорит, что совещание уходит в сторону от самого главного вопроса – о кадрах. Надо немедленно вывести из состава коллегии тех, кто активно участвовал в деятельности ГКЧП. Известно, что первый заместитель Председателя КГБ СССР Г. Агеев, например, давал указание шифроорганам не пропускать телеграммы КГБ РСФСР. Возразить нечего, Агеев такое указание давал. Он сидит здесь же, молча глядя в стол, слушает обвинителя Поделякина. Да и многие другие чувствуют, что виноваты не виноваты, а отвечать придется.

Поделякин внес в дискуссию тревожную, персональную нотку – традиция чисток и расследований, оказывается, жива в наших душах.

Звонит Горбачев, дает задание установить владельца телефона, чей номер он мне диктует. Президент не объясняет, чем вызвано указание. Я отзываю в сторону начальника Управления правительственной связи А. Беду, он исчезает из кабинета и через несколько минут возвращается с информацией: телефон внутреннего коммутатора Министерства обороны, установлен в кабинете полковника такого-то. Из комнаты отдыха звоню президенту, передаю информацию. Дополнительных вопросов он не задает.

Совещание продолжается. Создаем группу, которая должна подготовить заседание коллегии, по инерции говорим о своих проблемах, но всем ясно, что Поделякин прав: главным будет вопрос о судьбе каждого из нас, и решать его будем не мы.

Вновь звонит телефон прямой связи с президентом. Голос Горбачева: «Появитесь у меня через полчаса!»

Ехать в Кремль приходится окольными путями. Площадь забита радостной, возбужденной толпой.

В 14.00 я в той же приемной на третьем этаже, где побывал вчера. Мне поясняют, что заседает Государственный совет – президент Союза и главы республик. В приемной ожидает вызова Моисеев – подтянутый, строгий пятидесятилетний генерал армии. В соседней комнате, куда мы заходим вместе с Моисеевым, нам ласково улыбается человек в форме генерал-полковника авиации – Е. Шапошников.

В зал заседаний вызывают Моисеева. Он выходит через полминуты, внятно, ни к кому не обращаясь, говорит: «Я больше не заместитель министра обороны и не начальник Генерального штаба». Делает два шага к окну, молча глядит на зеленые крыши кремлевских зданий. Никто не произносит ни слова. Поворот кругом – и четким солдатским шагом уходит генерал армии Моисеев из высших сфер. Всей душой я желаю ему стойкости и спокойствия.

Вызывают меня. За длинным столом (за ним раньше собиралось Политбюро ЦК КПСС) Горбачев, Ельцин, руководители республик. Кажется, мимолетно улыбнулся Назарбаев – я познакомился с ним на последнем партийном съезде и приглашал выступить перед офицерами ПГУ. Он принял приглашение и произвел на аудиторию сильное впечатление глубоким и трезвым взглядом на нашу действительность. Лица всех сидящих за столом знакомы, но раскланиваться и отвлекаться некогда.

Президент коротко говорит: «Я назначаю Председателем КГБ товарища Бакатина. Отправляйтесь сейчас в комитет и представьте его». Товарищ Бакатин, оказывается, здесь же, в зале заседаний.

Испытываю такое облегчение, что начинаю широко улыбаться: «Большое спасибо! Сегодня ночью буду спать спокойно».

Улыбаюсь я напрасно. Президент руководит государством, ему не до улыбок, он говорит: «Спать спокойно еще рано». Зловещий оттенок этого замечания доходит до меня не сразу. Прежде чем выйти, слышу, что Ельцин собирается ехать на Лубянку, урезонивать собравшийся народ. Это значит, что наш вопль о помощи дошел до президентов.

Да, мое командование комитетом оказалось чрезвычайно коротким, пожалуй, это рекорд в истории советской госбезопасности. Соблазнительным видением мелькают перед взором ясеневский лесок и кабинет начальника разведки, который отсюда уже не кажется ни темным, ни мрачным. Там моя стихия, а не на Лубянке.

Выходим вместе с Бакатиным. Он приглашает меня заглянуть в его кабинет и выпить по чашке кофе. Кабинет, оказывается, на том же третьем этаже – уютное помещение с высоченным потолком, старомодная тяжелая мебель, стол под зеленым сукном, миловидная женщина-секретарь. Вадим Викторович приветлив, раскован, добродушно и полушутя сетует на новое назначение. Договариваемся, что к 15.00 я соберу руководящий состав комитета, а Бакатин к этому времени прибудет в председательский кабинет. Дорогу он знает.

В приемной председателя толпятся мои обеспокоенные коллеги: я позвонил дежурным из машины и попросил собрать руководство, нет обычных шуток и разговоров. Бакатина многие знают, и репутация у него в комитетских кругах не самая лучшая.

«Прибыл, поднимается…» – дает сигнал охрана. Распахивается дверь лифта, и перед собравшимися появляется новый председатель. Есть в этой сцене что-то чуточку театральное, и мне даже показалось, что новый начальник как бы поглядывает на себя в невидимое зеркало. Бакатин приглашает всех в кабинет, и, пока мы движемся унылой и робкой вереницей, у меня в голове мелькает ненужная мысль: «А не играл ли Бакатин в молодости в любительских спектаклях, как Михаил Сергеевич?» Ну, не будем спешить, не будем судить по внешности – у партийных работников много обличий, они будут раскрываться со временем…

Председатель раскован, прост. Его первые слова: «Я человек не военный. Вот даже воротничок как-то не так застегнут», – произнесенные задушевным тоном, могли бы настроить на лирический лад. К сожалению, среди собравшихся нет женщин лирического возраста. Здесь сидят не очень молодые, попавшие в серьезные неприятности люди, и легкий, даже немного шутливый тон начальника никого не вводит в заблуждение. Ситуация начинает повторяться – победившая сторона разговаривает с побежденными. Начало положил Поделякин.

Председатель сажает меня по правую руку, и вновь лица коллег осветились улыбками в моем направлении. А разве я сам не улыбался бы человеку, которого таким образом отличают?

Бакатин говорит речь, я делаю краткие пометки в блокноте. Вот они:

«Разведка и контрразведка – это святая святых, на них никто не посягает. Не политизировать, не пугать граждан.

Не нужны общие рассуждения о мохнатой руке империализма. Идеологическая война нас не касается.

Полная департизация. Переход от партийно-государственной к государственной системе. Партий не должно быть ни в одном учреждении. Никаких парткомов.

Здесь новый председатель прерывается и спрашивает:

– А вы партийные организации запретили?

– Запретили, запретили… Еще вчера, – ответствуют недружные голоса.

– Жаль. Я хотел, чтобы это было моим первым приказом!

Самостоятельность отдельных ведомств: погранвойска.

Профессионалы должны заниматься своими делами.

Нам обещана защита, чтобы мы могли спокойно реорганизоваться.

Автономность и координация.

Борьбу с коррупцией надо взять на себя, видимо, МБ, службе антикоррупции?

Войска КГБ: расследование на уровне руководящего состава.

Нужна концепция работы КГБ на республики – информацию каждому президенту.

Уйдет Литва, только лучше будет.

Не втягиваться не в свои дела.

Давать информацию без идеологии; наладить информирование всех президентов».

Речь связная и логичная. Создается впечатление, что назначение в КГБ для Бакатина не было столь уж неожиданным.

Заходит речь о кадровых изменениях. «Вот и первый заместитель у нас есть», – раскованным жестом председатель показывает в мою сторону.

Моментально срабатывает рефлекс: я громко и категорически протестую: «Нет, я не согласен!»

(Нет, я не согласен, уважаемые товарищи начальники! Хватит, я отказываюсь быть бессловесной шахматной фигуркой в ваших коварных руках! Я буду играть по своим, а не вашим правилам.)

Я задерживаюсь после совещания и еще раз твердо заявляю, что быть первым заместителем председателя я не хочу и не буду, «…а то приму решительные меры».

– Какие же? – любезно спрашивает Бакатин.

– Совершу государственный переворот!

Шутка глупая, но она помогает завершить тягостный для меня разговор.

Бакатин предлагает мне продолжать заниматься текущими делами комитета, пока он быстро освоится с обстановкой.

Кстати, обстановка…

– Там сторонники Новодворской пытаются лезть в здание через окна второго этажа. Внизу решетки…

– Если влезут, выбрасывайте их к чертовой матери! День продолжается. Бакатин брезгливо обходит кресло, в котором сидел Крючков, и пристраивается за длинным столом.

Я иду к себе, отвечаю на непрерывные телефонные звонки, пью чай, курю. Напряженность спадает, удается поглядывать на экран телевизора. Там происходит действо, заставляющее сжиматься сердце даже у человека, не питающего симпатий к Горбачеву. Его привели на заседание Верховного Совета России, и там ликующие победители измываются над президентом Союза. Горбачев растерян и жалок, Ельцин радостно мстителен.

Талантливые бунтари продолжают сметать все то, что было создано трудом добросовестных простаков. Бунтари в зале, простаки на улицах, на заводах, на полях, они продолжают работать.

День тянется к концу. Такой вот получился зигзаг в линии судьбы служивого человека, незамысловатой, как траектория полета пули. Когда-то какая-то неведомая сила выстрелила мной по неведомой мишени. И вот теперь пуля на излете. Она начинает что-то соображать сама.

Черная «татра» легко бежит по ночной Москве, выныривает на темную кольцевую дорогу, взвывает, прибавляет скорость – я еду домой, в Ясенево.

Чувство облегчения от сброшенного бремени, тревога за будущее, беспокойство за себя и за Службу.

Мысли отрываются от сегодняшнего дня, пытаюсь осмыслить все происходящее со мной и вокруг меня. Не только этот странный путч, не свое неожиданное вознесение и столь же внезапное низвержение. Это всего лишь суета, томление духа, жизни мелочные сны…

Что будет с разведкой завтра, когда будут востребованы новой властью ее возможности, когда и как начнет она служить новой России? Это трудные вопросы. Однако, когда речь идет о будущем, человеку свойственно, думая о худшем, рассчитывать если не на лучшее, то хотя бы на сносное. Естественно, всегда присутствует ни на чем не основанная, многократно подводившая уверенность в разумности участников исторического процесса, их способности этим процессом управлять.

Меня же неизмеримо сильнее мучит, доводит до бешенства вопрос не будущего (все в руке Божьей), а настоящего и не столь отдаленного прошлого. Я чувствую себя беспредельно униженным, обманутым и ограбленным, бунтуют остатки человеческого достоинства, возмущенного надругательством над ним. Ведь не только для того я жил, чтобы сытно есть и сладко пить. Я считал себя в меру образованным, в меру разумным, в меру порядочным человеком. Казалось, что так меня и мне подобных воспринимают и другие.

56 лет – немалая жизнь. В ней были война, голод, теснота, бедность, смерти ближних, обстрелы и осады, разочарование в людях и в себе – обычный набор обычного русского человека моего поколения. Не о чем особенно горевать и нечему особенно радоваться. Но зачем же меня так часто и так гнусно обманывали люди, которым я обязан был верить, зачем же меня заставляли обманывать тех, кто был обязан и хотел верить мне?

Перечень предательств и лжи тягостен, но совершенно необходимо изложить его, вытвердить на память хотя бы для того, чтобы никому не позволить еще раз насмеяться надо мной, над дурацкой верой в порядочность власть имущих.

Нас предали первый раз, когда заставили поверить в полубожественную гениальность Сталина. Мы были еще слишком молоды для цинизма, для того, чтобы подвергать сомнению мудрость старших. (Может быть, идиотом был только я? Имею ли право обобщать? Уверен: имею.) Я и мои сокурсники плакали в марте 1953 года настоящими горькими слезами. Умер Сталин, черная туча грядущих горестей надвинулась на страну и на нас, ее бедных детей. Мы были слишком неопытны, чтобы за траурной пеленой разглядеть лихорадочный блеск глаз одержимых жаждой власти соратников и наследников «вождя всех времен и народов».

В 1956 году нас стали заставлять поверить в то, что Сталин был преступником (не просто знать, а поверить), что все, во что нас раньше, совсем недавно заставляли верить те же самые, сегодняшние вожди, – все это было чудовищным обманом. Унизительно даже вспоминать культик нашего дорогого Никиты Сергеевича, а затем героя Великой Отечественной войны, героя целины, героя возрождения, махрового аппаратчика Леонида Ильича Брежнева, жалкую фигуру Черненко.

В феврале 1984 года, когда стало известно о кончине Ю.В. Андропова, сидя в маленькой комнатке в информационной службе, мы гадали, кто же станет нашим вождем, и гнали прочь мысль, что это место может занять бывший заведующий гаражом и бывший заведующий канцелярией Черненко. Уже через неделю на собраниях и совещаниях зазвучали льстивые слова о «лично товарище Константине Устиновиче Черненко». В этот период уже не обязательно было глубоко и искренне верить, но совершенно обязательно было публично врать.

Обстояло ли дело по-другому при Андропове? Обаяние его личности в моем кругу оперативных работников разведки среднего и рядового эшелона было велико. Оно возрастало в личном общении с Юрием Владимировичем. Он был дальновиден, практичен и остроумен, говорил просто и по делу. Не пришло бы в голову в разговоре с ним прибегать к текущим лозунгам, привычной риторике. Случись такое, думаю, разговор был бы последним. Но и Андропов лгал и вольно или невольно заставлял нас верить в ложь и лгать самим.

Из официального лексикона исчезло слово «совесть». Ложь стала и ступенькой к успеху, и инструментом в политических играх, и условием выживания. Но совесть, человеческое достоинство могли исчезнуть без следа только в высших и приближенных к ним сферах, где пьянящий аромат власти и всесилия заглушал все.

Они врали ради власти, заставляли нас врать ради своей власти, мяли, уродовали наши души, а мы были вынуждены делать вид, что верим, старались искренне верить всей этой своекорыстной и тупой болтовне. Искренне верить, ибо иначе жить человеку, в котором сохранились хоть какие-то частицы совести, невозможно.

Настали новые времена. Если ложь и не отменили, то по меньшей мере уравняли в правах с правдой. Уходила в прошлое непременность единой канонизированной истины, носителями которой были верховный жрец и таинственный синклит мудрецов, именуемый «Политбюро». Еще принюхивались подозрительно к словам блюстители былой идейной чистоты, но становилось ясно, что каждый может верить в то, что ему кажется правдой, и открыто об этом говорить. Появилась робкая надежда, что даже если наши вожди не очень мудры, то по меньшей мере честны.

Право на правду, однако, было вновь использовано для обмана. Нас предали в очередной раз.

Светят огоньки моего дома. Нина не спит, она уже знает о происшедших переменах, мой решительный отказ от должности первого заместителя Председателя КГБ одобряет.

Что-то наконец проясняется: вожатым должна быть только собственная совесть. Достанет ли мне сил?

Я выпиваю стакан водки, с аппетитом ем и ложусь спать, не взяв в руки книгу.

За открытым окном тихонько шумит лес, далеко-далеко кричит беспокойная ночная птица, воздух пахнет дубовыми листьями. Горбачев, Новодворская, Поделякин, Ельцин, Бакатин, толпа на обезображенной площади, Верховный Совет сбиваются в какой-то бесформенный ком и укатывают за пределы сознания…