Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

Павел считал военное дело главной деятельностью монарха. В Гатчине он занимался только своими войсками. И теперь, став императором, всецело отдался любимой марсомании. Он ввел в русской армии прусские уставы и нелепую форму, которые его отец, Петр III, позаимствовал когда-то у Фридриха II.

Екатерина называла прусское обмундирование «неудобьносимым». Потемкин справедливо замечал: «Полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами».

А Павел убежденно говорил офицерам:

– Эта одежда и Богу угодна и вам хороша!

Думая только о вахтпарадной красоте, Павел ввел для офицеров эспонтоны, а для унтер-офицеров алебарды, совершенно бесполезные в бою. Такое средневековое вооружение унтер-офицера сразу уменьшало силу каждого пехотного полка на сто штыков.

Нововведения Павла поражали своей несообразностью. Все возмущались, негодовали, но не смели говорить об этом открыто.

И лишь один Суворов не побоялся сказать: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный русак!»

Эти слова дошли до Павла, и он немедленно уволил Суворова из армии.

Отставка знаменитого фельдмаршала произвела на всех тягостное впечатление.

Не больше здравого смысла заключалось и в других распоряжениях нового императора. Павел приказал вынуть из склепа гроб своего отца Петра III, поставить его на один катафалк с гробом Екатерины и похоронить их рядом. Он хотел соединить после смерти то, что не соединялось при жизни.

Вообще Павел всеми мерами старался уничтожить, переделать или хотя бы опорочить то, что было сделано его матерью. Он не мог простить матери того, что она отстранила от престола его отца.

Павел освободил из Шлиссельбургской крепости писателя Новикова и возвратил из ссылки Радищева, но сделал это не потому, что разделял их вольнолюбивые убеждения, а только чтобы поступить вопреки воле покойной Екатерины.

К удивлению всех, он никак не расправился с последним любовником матери Платоном Зубовым. Даже оставил его в прежней должности генерал-фельдцейхмейстера, несмотря на то что Зубов ничего не смыслил в артиллерии. Кроме того, Павел подарил Платону Зубову роскошно обставленный дом вместо его комнат в Зимнем дворце, которые тотчас же занял Аракчеев.

25 апреля 1797 года Павел короновался в Москве. По случаю коронации он осыпал милостями угодных ему сановников.

Хитрый Безбородко, который сумел угодить и сыну, как угождал матери, получил титул князя, Аракчеев – барона. Три генерала – Эльмпт, Мусин-Пушкин и Каменский – были произведены в фельдмаршалы, а их жены пожалованы в статс-дамы. Граф Николай Зубов получил орден Андрея Первозванного.

Михаил Илларионович Кутузов не получил ничего. Только Екатерина Ильинишна была награждена дамским орденом Екатерины, и то младшей степени.

– Вот видишь, я получила орден, а ты не награжден ничем, – шутила над мужем Екатерина Ильинишна.

– Я, Катенька, все-таки был очень отличён покойной императрицей. Да, вероятно, хорошо постарался барон Аракчеев: он меня не любит.

В день коронации Павел роздал вельможам восемьдесят две тысячи душ крестьян. Он считал, что «помещики лучше заботятся о своих крестьянах, у них своя, отеческая полиция».

Первые дни царствования Павла обнадежили крестьян. Царь велел привести к присяге и их, чего никогда не бывало. Кроме того, Павел разрешил крестьянам подавать жалобы на своих помещиков.

Крестьяне ждали, что после всего этого они «впредь не будут за помещиками». Но шли недели и месяцы, а положение крепостных не менялось. Тогда стали говорить, что воля вышла, но указ задерживают господа.

В ряде губерний – Орловской, Тульской, Калужской – начались волнения.

Павел, помнивший Пугачева, послал против восставших крестьян войска под командой Репнина. Восстание быстро подавили.

Был издан специальный манифест, в котором император говорил не очень кратко, но очень ясно:

«Повелеваем, чтоб все помещикам принадлежащие крестьяне, спокойно пребывая в прежнем их звании, были послушны помещикам своим в оброках, работах и, словом, всякого рода крестьянских повинностях, под опасением за преслушание и своевольство неизбежного по строгости законной наказания».

После таких слов крестьянам нечего было и думать о какой-то милости со стороны Павла – он был не лучше «матушки» Екатерины. И в народе Павла звали «курносый», «царишка», «гузноблуд».

С каждым месяцем в распоряжениях императора стала все больше обнаруживаться какая-то суетливость. Павел словно боялся, что у него вдруг отнимут престол, что он не успеет свершить задуманное, и торопился перекроить все по-своему. Чрезмерная нетерпеливость наблюдалась у него уже в детстве. Он и ребенком жил в состоянии непрерывной гонки: поскорее встать с постели, чтобы пойти завтракать, а чуть сел за стол – скорее-скорее поесть и бежать смотреть эстампы. Развернув папку с эстампами – побыстрее перелистать их, чтобы заняться ружейными приемами.

И так – целый день.

Его нервозность, поспешность отражались на всей жизни государства.

Екатерина II приучила дворянство к уравновешенной, спокойной и веселой жизни, а теперь вместо широкой масленицы настал великий пост. Ни о каком спокойствии не было и речи. Ни один сановник, ни один генерал не знал, что будет с ним через час.

Павел без причины увольнял со службы, высылал в деревню.

Передавались слова Карамзина, что «награда утратила прелесть, а наказание – сопряженный с ним стыд».

Всюду царили растерянность и страх.

Новое царствование называли громогласно, на людях, «возрождением», а с глазу на глаз – «царством насилия и ужаса».

Кутузову как будто бояться не приходилось: Павел всегда был внимателен к нему и его семье. И, конечно, не забыл того, как Михаил Илларионович оказывал ему внимание тогда, когда с Павлом Петровичем не хотел считаться никто.

Осенью 1797 года царь впервые проводил большие маневры в Гатчине. Это не были прежние маневры шести гатчинских батальонов. Теперь в них участвовала вся гвардия.

Директор сухопутного кадетского корпуса Михаил Кутузов получил приглашение императора прибыть в Гатчину на маневры.

Этот знак императорского благоволения заметили все.

Не прошло и трех месяцев, как последовала новая милость. Павел отправил генерал-лейтенанта Кутузова в Берлин приветствовать нового прусского короля.

Не успел Кутузов доехать до Берлина, как был назначен инспектором Финляндской дивизии вместо фельдмаршала Каменского. А еще через десять дней – произведен в генералы от инфантерии.

Недоброжелатели и враги Михаила Илларионовича говорили себе в утешение:

– «Курносый» так всегда – сегодня вознесет, а завтра уничтожит!

За примерами ходить было недалеко.

В феврале 1798 года Павел уволил в отпуск «для излечения» своего любимца – всесильного Аракчеева. «Лечение» продолжалось только полтора месяца. 18 марта Аракчеев был вовсе отставлен от службы.

Немного раньше Павел уволил второго наперсника – «сумасшедшего Федьку», как прозвала Ростопчина Екатерина II.

Вместо них пошел в гору рижский губернатор, генерал Пален.

Кутузов пробыл в Берлине два месяца. Он имел большой успех при прусском дворе. В этом помогли ему ум, чрезвычайный такт и прекрасное знание немецкого языка. Панин, русский посол при прусском дворе, хотел, чтобы Кутузов подольше пробыл в Берлине. Но Павел не оставил Кутузова: Фридрих Вильгельм III не Фридрих II – слишком будет много чести для теперешнего короля.

А кроме того, для Кутузова нашлись большие дела дома.

Михаил Илларионович вернулся в Петербург. После приема у царя он тотчас же выехал в Выборг к месту новой службы.

Павел опасался, что под влиянием Франции Швеция объявит России войну, и хотел приготовиться к ней.

Работы у Кутузова в Финляндии поэтому хватало. Он инспектировал полки, приводил их в боевую, а не в плац-парадную готовность, заботился о провианте и фураже, укреплял русско-шведскую границу и составил операционный план на случай войны.

Михаил Илларионович поехал в Финляндию один. Екатерина Ильинишна осталась с девочками в Петербурге. Она любила жить весело, на широкую ногу, а в Выборге – тоска: ни театров, ни балов, ни порядочного общества. Одни чухонцы да солдаты. К тому же она знала, что Михаил Илларионович будет по целым неделям в разъезде.

Екатерина Ильинишна аккуратно писала мужу о детях, о театре, о петербургских новостях. Например, о благодарности, отданной Павлом в приказе великому князю Александру за то, что при его дворе такая хорошенькая фрейлина Наталья Шаховская. А если говорить по совести, то в этой Наташе только и есть, что пухлые щеки.

Присылала мужу книги для чтения.

21 декабря государь пожаловал старших дочерей Кутузова, Прасковью и Анну, фрейлинами.

Михаил Илларионович писал жене:

«Я доволен этим больше потому, что им весело, им действительно приятнее будет при великих княжнах, даром что без шифра».[150]150
  Шифр – почетный знак, вензель императрицы.


[Закрыть]

После целого дня смотров, рапортов царю, разных реляций и прочей переписки Михаил Илларионович с удовольствием ложился в постель почитать русские и немецкие газеты. Он внимательно следил за победами Александра Васильевича Суворова в Италии, радовался успехам русских войск, которые сражались не по прусским, а по суворовским канонам. Но немецкие газеты сообщали об этом очень кратко: зачем им было прославлять Россию.

Не больше писали о Суворове и «Санкт-Петербургские ведомости». В них целые страницы занимали павловские мелочные приказы вроде:

«Поручику Калмыкову, просившему о высочайшем повелении опубликовать в газетах, что он безвинно содержался в доме сумасшедших, отказывается, потому что в просьбе его нет здравого рассудка».

«Скульптору Эстейрейху, просившему о заплате ему шести тысяч рублей за поднесенные его величеству мраморные его работы, объявляется, что высочайшее дано повеление возвратить ему оные барельефы».

«Вдове титулярного советника Федоровой, просящей о пожаловании дочери ее на приданое, объявляется, чтоб она тогда испрашивала, когда будет жених».

И бесконечные объявления:

«Продается повар и кучер да попугай».

«Некоторый слепой желает определиться в господский дом для рассказывания разных историй».

«За сто восемьдесят рублей продается тридцатилетняя девка и там же малодержанная карета».

«У токаря Валстера продается машина для вспомоществования утопающим».

Это все – обычное, всегдашнее. И только в конце номера глаза иногда натыкались на такое забавное объявление:

«Продается недавно изданная книга «Любовь книжка золотая». Люби меня, хотя слегка, но долго.

В сей книге находятся домашние средства от разных неприятностей в любви и браке, как-то: от скуки, противу ревности, в случае уменьшения любви и опасных утомлений; произвесть гармонию сердец, воспятить вход ворам во святилище брака, налагать узду Ксантипам; когда случатся в браке опечатки, то что тогда делать, дабы избежать неприятных попреков».

Зимние месяцы 1798 года пролетели быстро.

В начале 1799 года Михаил Илларионович получил от Павла выговор за то, что без его разрешения командировал в столицу квартирмейстера. Кутузову был смешон такой мелочный павловский формализм. Но это не повлияло на отношения императора к Кутузову: осенью того же года он был назначен литовским военным губернатором и инспектором Литовской и Смоленской инспекции.

Кутузов не без удовольствия покинул Финляндию.

– Ну, как живете, мои дорогие? Что тут у вас нового? – спросил он у жены, приехав домой.

– Живем хорошо. А ты историю с младшим Чичаговым слыхал? – сразу же хотела ввести мужа в круг петербургских великосветских новостей Екатерина Ильинишна.

– Это с Павлом Васильевичем? Нет.

– Чичагов просил разрешения выехать в Англию жениться. У него там осталась невеста, дочь командира над портом. Император не разрешил. Говорит: в России довольно девушек, нечего ездить за невестами в Англию.

– Что ж, в этом есть резон, – улыбнулся Михаил Илларионович, глядя на своих пятерых дочерей.

V

Живописная, уютная Вильна не походила на унылый, захолустный Выборг. Здесь была иная – шумная, светская жизнь, балы, театры. Женщины щеголяли в парижских нарядах.

Если в Выборге надоедали бесконечные смотры и воинские учения, то в Вильне была утомительная салонная жизнь. Военному губернатору приходилось появляться всюду: на больших общественных собраниях, в домах местной знати и даже на воскресных танцевальных вечерах, которые назывались в Польше как-то на военный лад – «редутами».

«Мне бы весело в маленькой компании, в шесть часов выйти и в десять спать лечь, а здесь должен сидеть за ужином, без того обижаются, и ежели я куда не пойду, то никто не пойдет. Мне это не здорово и не весело», – писал он домой.

Но бумаг, на которые нужно отвечать, было предостаточно. Михаил Илларионович частенько сидел за ними до вечера и прямо из канцелярии ехал в театр.

«Я, слава Богу, здоров, только глазам работы так много, что не знаю, что будет с ними», – жаловался он в письмах жене.

В марте через Вильну проехал в Кобрин племянник Суворова – Андрей Горчаков. После победного итало-швейцарского похода Суворов вернулся на родину тяжело больным. По пути в Петербург он остановился в своем кобринском имении.

Кутузов надеялся, что крепкий организм Суворова поборет болезнь, но вышло по-иному. Из Кобрина Суворов переехал в Петербург, где и умер 6 мая 1800 года.

Михаил Илларионович не видал своего учителя и друга: Суворов, едучи в Петербург, миновал Вильну.

В действиях императора все так же было мало последовательности и логики, как и раньше.

Он дал Суворову звание генералиссимуса, а потом вдруг, неизвестно почему, резко переменил свое отношение к нему. И когда Суворов скончался, то Павел велел хоронить его не как генералиссимуса, а как фельдмаршала.

Павел I объявил в приказе строгий выговор, «для примера другим», генералу Врангелю, несмотря на то что Врангель уже умер. С этим приказом мог соперничать только приказ, отданный его отцом, Петром III, который однажды предписал, чтобы все больные матросы выздоровели.

Обозленный на своих недавних вероломных союзников Австрию и Англию, Павел стал готовиться к войне. Он сформировал две армии – в Литве и на Волыни – и назначил командовать первой графа Палена, а второй – Михаила Кутузова. Желая испытать полководцев в действии, Павел назначил на 1 сентября 1800 года осенние маневры в Гатчине. Здесь Пален должен был выступать против Кутузова.

Маневры прошли великолепно. Кутузов внутренне потешался над всеми эволюциями войск, которые следовали не петровским и суворовским, а прусским канонам, но не перечил им, понимая, что это лишь маневры. Благополучному окончанию их много способствовал генерал Дибич, которого Павел ценил только потому, что он был адъютантом Фридриха II. Во время маневров Дибич на каждом шагу хвалил русскую армию: «О великий Фридрих! Если б ты мог видеть армию Павла! Она выше твоей!»

Лесть, которую так любила императрица Екатерина II, не была противна и ее сыну.

Павел остался весьма доволен маневрами. Он отдал в приказе благодарность генералам Кутузову, Палену и офицерам, а нижним чинам пожаловал по рублю, по чарке водки и фунту говядины на человека.

«Весьма утешно для его императорского величества видеть достижения войска такого совершенства, в каковом оно себя показало во всех частях под начальством таковых генералов, которых качество и таланты, действуя таковыми войсками и такой нации, какова российская, не могут не утвердить и не обеспечить безопасности и целости государства».

Кроме благодарности, Кутузов получил орден Андрея Первозванного. Расположение Павла к Кутузову осталось неизменным.

В декабре Павлу пришла на ум оригинальная мысль.

Так как европейские государства не могли прийти к соглашению, то он предложил организовать между главами государств поединок.

– Пусть по примеру древних рыцарей государи решают споры на поле! – говорил Павел.

Своими секундантами в этой дуэли он выбрал генералов Кутузова и Палена. Из рыцарского поединка царей не получилось ничего, но Михаил Илларионович еще раз убедился, что император Павел ценит его.

1 февраля 1801 года Павел переехал из Зимнего дворца в Михайловский замок, который по его приказу был спешно построен на месте обветшалого Летнего дворца.

Едва вступив на престол, Павел уже собирался покинуть Зимний дворец, где он чувствовал себя не очень уютно. Во-первых, здесь все напоминало ему о матери, во-вторых, в этой анфиладе проходных зал негде было обособиться, укрыться от всех. Прожив сорок два года под негласным надзором царственной матери, которая считала сына своим соперником, чувствуя, что он нелюбим придворной знатью, Павел всюду и во всем видел измену, недоброжелательство и козни.

Он решил построить на месте старого елизаветинского Летнего дворца, в котором родился, новый дворец – Михайловский. Закладка его была произведена немедленно, 26 февраля 1797 года, через четыре месяца после вступления на престол.

Нетерпеливый во всем, Павел торопил с постройкой Михайловского замка. Шесть тысяч рабочих трудились не только днем, но и ночью, при свете факелов. Павел приказал использовать мрамор, который Екатерина II заготовила для верхней части Исаакиевского собора. Чтобы не возбуждать народ, мрамор от Исаакиевского собора перевозили к строящемуся дворцу ночью.

Новую резиденцию Павел построил по своему желанию и вкусу. Это был не обычный дворец, а средневековый замок со рвами и подъемными мостами. Здесь, за толстыми гранитными, словно крепостными, стенами, за двенадцатифунтовыми пушками, стоявшими у брустверов, Павел надеялся чувствовать себя безопаснее, нежели в открытом со всех сторон роскошном Зимнем дворце.

Еще не успели просохнуть стены, еще всюду в новом дворце проступала сырость, а император Павел уже въехал с семьей в Михайловский замок.

Этот новый дворец, выкрашенный в нелепую, до странности резкую красную краску, с непонятной надписью на фронтоне: «Дому Твоему подобает святыня Господня в долготу дний», был столь же странен и неприятен внутри, как и снаружи.

Залы были обставлены с подобающей роскошью, но не всегда с подобающим вкусом.

Обилие золота, бронзы, драгоценных ваз и столов уживалось с бездарными картинами и статуями посредственных мастеров и скверными зеркалами петербургской работы.

Добираться до этих зал приходилось по утомительному лабиринту бесконечных лестниц и мрачных коридоров, в которых без посторонней помощи было трудно ориентироваться.

Но нашлось предостаточно придворных льстецов и подхалимов, которые превозносили красоту и удобства нового дворца и даже красили свои дома в такой же дикий цвет; восхищались тяжелыми лестницами и бесконечными коридорами, в которых всегда разгуливал сквозняк, и становились на колени перед уродливыми статуями, аллегорически изображавшими Силу, Победу и прочее.

С первого же дня жизни в новом дворце Павел ежедневно приглашал Кутузова к обеду, а частенько и к ужину. Михаил Илларионович продолжал быть одним из тех сановников, к которым благоволил Павел. Иногда такую честь он оказывал и двум дочерям Михаила Илларионовича – фрейлинам Прасковье и Анне.

Кутузову надоели эти скучные, тягостные царские обеды и ужины, во время которых по преимуществу говорил только сам Павел. Когда же император бывал особенно мрачен, обед проходил в томительном молчании.

В последнее время подозрительность императора особенно возросла. Помня трагическую судьбу своего отца, Петра III, он с недоверием смотрел даже на императрицу и старших сыновей Александра и Константина.

Павлу всюду мерещились заговоры и покушения на его жизнь.

Действительно, в придворных кругах совершенно отрыто выражали недовольство царем и его противоречивыми, необычными распоряжениями.

Глубокое возмущение вызывало то, что Павел совершенно не считался с общественным мнением. По меткому выражению Карамзина, «он казнил без вины, награждал без заслуг».

Павел вмешивался во все: сам обучал солдат, сам разбирал прошения, два раза в день появлялся на петербургских улицах, требуя поклонов, назойливо входил в житейские мелочи своих подданных, так что даже простой народ, для которого Павел был не хуже, но и не лучше других царей, иронизировал над ним, говоря:

– Наш батюшка царь стал до самой малости доходить!

В понедельник 11 марта 1801 года Михаилу Илларионовичу пришлось дважды приезжать в Михайловский замок – к обеду и ужину.

На ужин получила приглашение и фрейлина Прасковья Кутузова, старшая дочь Михаила Илларионовича.

К восьми часам вечера Михаил Илларионович и Прасковья были уже во дворце.

Приглашенные к царскому столу ждали императора в соседней зале. Несмотря на то что в большом камине жарко пылали дубовые плахи, в зале от непросохших сырых стен стоял туман. Свечи в большой бронзовой люстре горели тускло.

Приглашенные стояли на средине залы – от стен тянуло холодом. В углах сверху донизу белели полосы льда – сырость выступала наружу.

Ждали выхода императорской фамилии. Разговаривали вполголоса. Всех беспокоило одно: в каком настроении выйдет к вечернему столу император. Уже второй день он гневался, был раздражен и подозрителен.

Вчера вечером во дворце был праздничный концерт. Пела известная французская певица, любовница императора, Шевалье. Но Павел не слушал ее пения. Он ходил чем-то расстроенный и косо поглядывал на всех своих – императрицу Марию Федоровну и сыновей – Александра и Константина.

И сегодня в первой половине дня настроение его не улучшилось. На разводе император кричал, но как-то никого не разжаловал и не сослал. К удивлению всех, на разводе почему-то не присутствовали великие князья Александр и Константин. Все понимали, что так приказал Павел, что он, видимо, ими недоволен, что царский гнев растет.

К обеду император пригласил только шестерых сановников – в том числе генерала от инфантерии Кутузова. Никаких статс-дам и фрейлин не было. Обед прошел в гробовом молчании – никто не смел начать разговор, а сам хозяин только отдувался и пыхтел. Хорошо, что Павел всегда мало ел и больше часа не засиживался за столом.

И в этот вечер всех тревожила одна мысль: что-то будет сейчас, за ужином?

Собравшиеся с беспокойством поглядывали на дверь.

Их фигуры тускло, призрачно отражались в больших запотевших дворцовых зеркалах.

Черноглазая и чернобровая – вся в мать – Прасковья Кутузова старалась издалека рассмотреть себя в зеркале – в порядке ли ее туалет.

– Не забудь снять перчатки, – шепнул ей отец. – А то еще выйдет как с Кашкиной.

– Что вы, папенька! – ответила Прасковья и невольно ужаснулась, вспомнив эту неприятную сцену, которая произошла в ее присутствии на прошлой неделе.

Во время ужина фрейлина Кашкина села за стол, «забыв по рассеянности снять перчатки. Император, всегда подозрительно осматривавший всех за столом, сразу заметил это. У него даже камер-пажи должны были прислуживать за столом без перчаток. Он обернулся к камер-пажу и громко сказал: «Спроси у фрейлины, почему она сидит в перчатках? Не чесотка ли у нее?» От незаслуженной обиды и стыда у Кашкиной посыпались из глаз слезы. Но быть недовольной не полагалось. Она собрала все свое самообладание и с принужденной улыбкой кое-как высидела этот тягостный ужасный час.

Михаил Илларионович невольно обратил внимание на то, что сегодня к вечернему столу приглашено вдвое больше гостей, чем к обеду.

Ровно в половине девятого двери распахнулись и в залу вошел под руку с Марией Федоровной император. Он уже не пыхтел и не отдувался, как во время обеда, значит, был хорошо настроен.

У всех свалилась гора с плеч.

За Павлом шли сыновья Александр и Константин с женами и великая княгиня Мария Павловна.

Гости двинулись за императорской фамилией в столовую залу.

Павел порывистым движением протянул камер-пажу шляпу и перчатки. Сел на всегдашнее место – посредине стола. Справа от императора сели великий князь Александр, его жена Елизавета Алексеевна и сестра Мария Павловна. Слева – императрица, великий князь Константин и его жена Анна Федоровна. Вместе с императорской фамилией по одну сторону стола сидели только три статс-дамы – Пален, Ливен и Ренне. Места остальных девяти приглашенных расположились на противоположной стороне стола.

Михаил Илларионович в этот раз сидел против Елизаветы Алексеевны, а Прасковья – против княгини Марии Павловны.

Сели. Камер-пажи, стоявшие у стола впереди лакеев, привычным движением, ловко, в меру, придвинули стулья.

Близорукая Мария Федоровна, не поворачивая своей красивой головы, протянула назад через плечо руку. Камер-паж ждал этого момента: проворно вложил в пальцы императрицы золотую булавку. Мария Федоровна приколола булавкой к своей пышной груди салфетку.

Камер-пажи стали подавать блюда.

Ужин начался.

Павел уже пришел к ужину в хорошем настроении, а здесь оно еще больше поднялось: к столу впервые подали новый фарфоровый сервиз с видами Михайловского замка. Император восторгался им. Еще бы – его детище, его любимый дворец так красив! На фарфоре не было видно ни сырости, проступавшей всюду, ни безалаберных коридоров.

Разумеется, все наперебой восхищались и сервизом и дворцом, который за глаза никто и не думал хвалить.

Хорошее царское настроение отражалось на подобострастных лицах присутствующих.

Лишь один Александр сидел насупившись. Был мрачнее тучи.

«Странно, – подумал Михаил Илларионович, глядя на этого «кроткого упрямца», как когда-то назвала внука Екатерина II. – Никогда не показывал вида, что обижается на отца, а сегодня изменил своему притворству. Обиделся, что отец не допустил его к утреннему разводу. Любит шагистику и муштру, как папаша. А обидчив и злопамятен хуже его».

– Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? – обратился к Александру император.

– Да, немного простужен.

– Надо полечиться. Нельзя запускать болезнь, – заметил отец.

И затем, обращаясь ко всем, сказал:

– А я сегодня видел сон, будто на меня натягивали узкий парчовый кафтан. Он был так тесен, что я проснулся. Что это значит – видеть во сне кафтан? – спросил он, глядя на сидевших перед ним.

Его глаза встретились с черными глазами фрейлины Кутузовой.

– Это к прибыли, ваше императорское величество, – смело ответила Прасковья.

– А вы откуда знаете?

– Мне бабушка говорила…

– Ну, как сказано: «Бабушка надвое говорила!» – улыбнулся Павел и принялся за еду.

Несколько минут длилось молчание. Потом император спросил у своего любимца, известного остряка, обер-гофмаршала Нарышкина, сидевшего напротив:

– Александр Львович, так как же ты сегодня ответил девяностолетнему князю Хилкову? Видите ли, – объяснил присутствующим император, – князь Хилков боится, что умрет от каменной болезни, и всем твердит об этом, а Александр Львович возьми и отрежь князю на это. Что ты там сказал? – весело смотрел на Нарышкина Павел.

– Ничего особенного, ваше императорское величество. Я сказал только: «Вам, князь, бояться нечего – деревянное строение на каменном фундаменте долго живет!»

Все заулыбались, а император смеялся, обнажая свои длинные, словно у зайца, некрасивые зубы.

Час ужина пролетел незаметно. Император был необычайно весел, внимателен к императрице и сыновьям, приветлив и прост с гостями.

В девять часов тридцать минут встали из-за стола.

Проходя мимо Кутузова, император остановился и попросил Михаила Илларионовича передать от него привет Екатерине Ильинишне. Потом глянул в зеркало, висевшее на стене, и сказал Кутузову:

– Как не умеют делать зеркала! Смотрите, Михайло Ларионович, я в нем кажусь со свернутой набок шеей!

И, напевая любимое:

 
Ельник мой, ельник,
частый березник… —
 

быстро ушел к себе.