Текст книги "Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка"

5

Поскольку в нашем порту стоял единственный (правда, уже давно устаревший) линкор Республики «Хаиме Примейро», обладавший весьма незначительными зенитными средствами (несколькими пулеметами и одной пушченкой малого калибра), то возникла вполне реальная опасность, что фашисты могут его потопить своей авиацией. Для защиты корабля с воздуха срочно потребовались либо истребители, либо зенитная артиллерия достаточной мощности и дальнобойности. Ведь потеря этого линкора (хоть в боевом отношении сейчас и бесполезного), помимо материального фактора, имела и значительное моральное значение: это был единственный линкор флота Республики. И то, что долго не находилось для защиты женщин и детей стотысячного города, сразу же нашлось, когда дело коснулось сохранности линкора.

Военное министерство выделило для Альмерии советскую, образца 1931 года, четырехпушечную батарею с центральной наводкой. Пушки калибром 75 мм били на расстояние до 15 километров по горизонтали и до 10 километров по вертикали, что для авиации того времени было более чем достаточно. Управление огнем батареи было полностью механизировано: командир и главный наводчик находились у дальномера с оптической наводкой, обеспечивающего точное измерение расстояния до цели. Поймав в окуляр цель, ее вели, поворачивая специальные ручки горизонтальной и вертикальной наводок в нужные стороны. Перед наводчиком каждого орудия на специальной доске находились два прибора горизонтальной и вертикальной наводки с красной и зеленой стрелками.

Слежение за целью осуществлялось так: командир, поймав в дальномер цель и определив до нее расстояние, соответственно поворачивал ручки горизонтальной и вертикальной наводок орудий с таким расчетом, чтобы пушки все время следили за целью. Это обеспечивалось тем, что на приборной доске каждого орудия красные стрелки все время перемещались в зависимости от продвижения цели, которую командир вел, поворачивая ручки. Наводчики же всех орудий, соответственно, поворачивали их до полного совпадения положений красной командирской стрелки и своей зеленой, вместе с которой двигался и ствол орудия. Таким образом обеспечивалось непрерывное слежение всех орудий батареи за целью. В нужный момент командир батареи передавал по телефону наводчикам орудий деление дистанционной трубки снаряда (то есть дистанцию, пройдя которую снаряд взорвется), заряжающий быстро его устанавливал, и по команде производился залп. Если орудия все время строго следили за целью, дистанционная трубка разрыва снаряда установлена верно и все полученные командиром данные правильны, то стрельба могла быть успешной.

Надо сказать, что стреляла эта батарея весьма эффективно. Потеряв несколько самолетов (причем один был сбит прямым попаданием снаряда в фюзеляж так, что начали рваться его же бомбы, что для зенитной стрельбы было уникальным случаем), фашисты перестали испытывать судьбу и отваживались бомбиться только ночью, да и то только в облачную погоду, потому что наши зенитчики приловчились стрелять даже в ясные лунные ночи.

Так вот эту-то батарею мы должны были получить, и она уже следовала к нам по железной дороге. Вызывает меня Киселев: «Лева, завтра в час дня прибывает к нам зенитная батарея. Возможно, об этом знают и фашисты, и тогда во время разгрузки они могут произвести авианалет. Мы должны свести до минимума пребывание батареи на станции. За час до прибытия поезда нужно обеспечить на станции не менее двенадцати трехтонных грузовиков и человек сто солдат, чтобы тут же погрузить батарею с платформ на грузовики и отправить на заранее выбранную и уже подготовленную позицию. За это ты отвечаешь головой. Если фашисты из-за задержки батареи с перегрузкой разбомбят ее на вокзале, тебе несдобровать. В штабе уже все известно, и тебе окажут всяческую помощь. Действуй – и начинай пораньше. Лучше машины и люди лишний час постоят на станции, чем батарея хоть пять минут простоит на платформах в их ожидании».

Часов в семь утра я уже был в нашем штабе. Началась обычная канитель: то одного, то другого нет, пришлось на своей машине колесить по всему городу, пока часам к одиннадцати удалось все организовать, и грузовики с людьми уже на подъездных путях ожидали поезда.

Уже входила в силу испанская весна, солнце начало жарить, как у нас в июне. По-видимому, франкистские марокканцы и все другое их теплолюбивое воинство, перезимовав в андалузском тепле, немного отошло, и теперь их можно было использовать на северных фронтах, что для Франко и его сообщников представлялось более важным. Надо полагать, что этим и объяснялось некоторое успокоение на нашем благоуханном юге (ведь сейчас Альмерия была самым южным флангом фронтов Республики).

С радиосвязью у меня никаких затруднений пока не возникало, электроэнергию давали бесперебойно, и Валенсия, и Москва сразу же отвечали на мои вызовы, обмен производился очень быстро, тем более что, в связи с затишьем на фронтах нашего района, количество радиограмм существенно сократилось. У меня появилось довольно много свободного времени.

Вообще, о днях в Альмерии у меня осталось впечатление как от пребывания в фешенебельном санатории на берегу моря: отличное, и даже более, питание, сверхкомфортабельное жилье, прогулки на машине по живописным краям одного из самых красивых мест нашей планеты, не очень обременительная работа, выражавшаяся в нескольких сеансах радиосвязи в сутки, – вроде бы лучшей жизни и желать нечего.

Но ох уж всегда эти «но»: но одолели… блохи! Я и не представлял себе до тех пор, что эти казалось бы ничтожные насекомые могут причинить человеку столько неприятностей. Из-за близости меловых гор в Альмерии развелось невероятное количество блох. Идешь по улице и буквально топчешь их ногами. Кусают так, что невозможно удержаться и не расчесать себе тело до крови. Днем еще как-то можно терпеть, пользуясь не очень жаркой погодой, я надевал не испанские трусы, а обычные наши кальсоны, которые по моим эскизам сшила мне белошвейка из плотного полотна. Для герметичности на прореху я нашил замок-молнию, а все кругом обвязал плотными резинками, и то негодницы-блохи пролезали туда и шпилили, правда в небольшом количестве и потому более-менее терпимо, причем уничтожение блох на теле – операция совершенно невыполнимая, ведь они маленькие и твердые, как камешки. Но самое мученье начиналось ночью, когда ляжешь спать. Тут уже вся герметичность пропадает, и ты находишься в полной власти блох. Кусают везде и при любых условиях, как при погашенном свете, так и на свету. Давить – бесполезно, твердые, да еще и упрыгивают. Никакие медицинские или химические средства не помогают, не помогло против альмерийских блох даже испытанное русское средство – полынь.

О тревожных днях пребывания в Малаге мы вспоминали как о чудесном лучезарном сне, ведь там не было этих тварей. И еще долго, уже после возвращения на Родину, на моем теле оставались следы расчесов после укусов альмерийских блох. Но что ж поделаешь: раз приказано – надо оставаться там, где велят.

6

Как-то побывал я еще раз в Картахене у Леши Перфильева, и он показал мне свой альбом с фотографиями, сделанными им в Испании. Он купил фотоаппарат «Контакс» (немецкий, фирмы «Цейс и Кон») и теперь увлекся любительской фотографией. Снимки у него были очень интересными: порт, военные корабли (у нас бы ему за такие снимки запросто сунули бы по статье «ПШ» – «Плохая шутка», или «Подозрение в шпионаже» – минимум лет десять срока), бой быков в Валенсии, народные танцы и т. д. Этот аппарат обладал очень большими возможностями: при выдержке в 1/1500 секунды на фотографии самолета с запущенным мотором его винт получался остановившимся, с чуть смазанными краями, а однажды Леше даже удалось поймать вылет снаряда из ствола пушки. Такой аппарат в Союзе был, наверное, у считаного числа корреспондентов, да и то из работавших за рубежом. Правда и стоил он недешево: Леша купил свой, с объективом светосилой 1:1,5, более чем за три тысячи песет (почти два моих месячных оклада), но нисколько не жалел об этом, аппарат того стоил.

Одним словом, мы с Васей заболели фотографией и, приехав в Альмерию, сразу же занялись поисками фотоаппаратов. Я тоже купил себе «Контакс», правда с объективом не 1:1,5, а 1:2,8. Он, конечно, не мог работать с такими малыми выдержками, как Лешин аппарат, но зато стоил в два раза меньше, всего 1500 песет. Вася купил себе камеру «Роланд» (тоже немецкую), с объективом 1:2,8, за 1200 песет. Разница между нашими аппаратами в основном заключалась в том, что Васин аппарат мог работать только на пленке 6x6 см, которую не всегда можно было достать, мой же – на обычной кинопленке (как у аппаратов «ФЭД», «Зоркий» и проч.), которая не была особым дефицитом. Правда, Васины снимки можно было печатать простым контактным способом, мои же только через увеличитель, который мы приобрели вместе с аппаратом. Оборудовали у себя дома фотолабораторию и начали щелкать.

Надо сказать, что снимки у нас сразу же начали получаться отличные, ведь, не доверяя своему глазу, я приобрел фотоэкспонометр «Электро-Бэви», и потому мы почти никогда не ошибались с выдержками при фотографировании.

Василий Иванович одобрил наше увлечение (еще бы, вместо того чтобы шататься по всяким сомнительным местам, мы все вечера просиживали в фотолаборатории, проявляя пленки и печатая снимки). Чтобы запечатлеть свои физиономии, мы с Васей обычно обменивались аппаратами, он работал моим «Контаксом» и фотографировал на всевозможных фонах меня, я то же самое делал его камерой. Фотографировались мы на линкоре «Хаиме Примейро», на зенитной батарее, но большей частью дома, в своей усадьбе, а также в многочисленных поездках.

Особенно удачно у меня получился снимок на линкоре: Вася щелкнул нас с Сашей Лабудиным около башни орудий главного калибра так, что мы находились между открытыми жерлами 12-дюймовых орудий, а сами пушки, сужаясь, уходили назад. К сожалению, все мои снимки хоть и не пропали, но достать их сейчас я не могу и не думаю, чтобы это удалось в обозримом будущем. Сохранилась и подаренная мне в 1958 году Н. П. Анниным фотография нас обоих в гостиной нашего дома в Альмерии.

Чтобы наш фотографический раж не проходил зря, Киселев дал нам задание сфотографировать все шоссейные мосты в нашей округе. Памятуя, что у нас в Союзе подобная любознательность могла закончиться знакомством с весьма компетентными органами, я запасся специальным удостоверением, которое мне выдали в штабе. Мне пришлось долго доказывать необходимость такого документа, но, как мне кажется, там этого так и не поняли и, пожалуй, были вполне правы, потому что, хотя мы с Васей сфотографировали все мосты в нашей округе (поставив каждый раз для масштаба на мост нашего шофера), но ни разу бдительные стражи мостов, которые при этом присутствовали, не спросили у нас никаких документов.

Фотографии получались отличными. Сперва мы для гарантии делали по два-три одинаковых кадра, а впоследствии настолько обнаглели, что обходились одним, и надо сказать, что за все время делать повторный снимок нам не пришлось ни разу.

Весна все больше вступала в свои права. В связи с потеплением фашисты активизировались на центральном и других, более северных, фронтах, а нас совсем оставили в покое. Командование полагало, что наш участок может сыграть роль в некоторой степени «оттяжного пластыря», и решило провести у нас несколько небольших тактических наступлений, с целью оттяжки фашистских сил с других фронтов, где складывалось тяжелое положение.

С этой целью к нам временно перебросили одну интербригаду, под командованием генерала Гомеца[145]145
  Генерал Гомес (настоящее имя В. Цайссер) был одним из руководителей базы интербригад в Альбасете.


[Закрыть]. По прибытии на наш участок ее штаб разместился в небольшой рыбацкой деревушке на побережье Средиземного моря (южнее Альмерии) – Аква-Дульсия (Сладкая вода) – километрах в двадцать от Альмерии. Поскольку бригадой командовал генерал, то Киселев как младший по званию должен был первым к нему приехать и представиться, а заодно и поговорить о координации действий наших сил.

Я в то время уже довольно бойко болтал по-испански, правда с грамматическими ошибками, но словарный запас мой, особенно в военной терминологии, был достаточно велик, и испанцы меня более-менее сносно понимали. Не помню почему, но для беседы с генералом Гомецем Василий Иванович, познания которого в испанском языке так и ограничились ненавистными ему словами «маньяна» («завтра») и «муй дефисиль» («очень трудно»), взял меня с собой в качестве переводчика.

Приехали в Аква-Дульсию. Генерал нас очень любезно встретил и пригласил в свой кабинет. Надо сказать, что, несмотря на свою фамилию – Гомец, он мало напоминал испанца: высокого роста, могучего телосложения, с рыжеватыми волосами и белесыми бровями, он больше смахивал на скандинава или немца. Когда сели беседовать, оказалось, что «испанский» генерал Гомец по-испански объясняется еще хуже, чем я. Если с испанцами у меня разговор еще кое-как получался, то здесь я потерпел полное фиаско: какое слово я знаю – он не знает, и наоборот. Из разговора явно ничего не получается. Попробовали французский – тут я явно швах. Спрашиваю: «Шпрехен зи дойч?» («Говорите ли вы по-немецки?»). Генерал сразу же оживает: «О я! Дас ист майн муттершпрах!» («О да! Это мой родной язык!»).

Ну, думаю, уж на муттершпрахе я уж как-нибудь сумею объясниться, ведь еврейский жаргон, который я более-менее прилично знаю, – это почти немецкий. Но если по-русски я говорю совершенно без всякого акцента, то когда перехожу на немецкий, у меня появляется сильнейший еврейский акцент. После первых моих фраз «на немецком» генерал меня перебил: «Зайен зи юде?» («Вы еврей?»). Получив утвердительный ответ, он сразу же перешел на идиш. Оказалось, что генерал не испанец и не немец, а голландский еврей.

После выяснения этого обстоятельства мы с ним довольно бойко заговорили на идиш, который и в Голландии оказался весьма похожим на еврейский жаргон в России. По окончании беседы, выходя из кабинета, Киселев спросил у меня, на каком это языке мы говорили с генералом. В том, что это был не испанский, он разобрался, а узнав, что это был еврейский, то ли удивленно, то ли восхищенно заметил: «Ну уж эти жиды, куда только не пролезут, даже в испанские генералы!».

Надо сказать, что Василий Иванович страдал многими грехами, но в национализме, а тем более в антисемитизме, обвинить его было никак нельзя. За все время нашей совместной работы ни по отношению к Маше Левиной, ни по отношению ко мне я ни разу не наблюдал у него ни малейшего намека на недоброжелательность на национальной почве.

После беседы генерал пригласил нас пообедать. Обед прошел в дружеской обстановке. Я сидел рядом с адъютантом генерала, который оказался эмигрантом из России, откуда его вывезли еще мальчиком. По национальности тоже еврей, он вполне прилично говорил по-русски.

Эту интербригаду к нам, конечно, не зря перебазировали, намечалась довольно серьезная наступательная операция, в результате которой мы должны были оттяпать у фашистов довольно большой кусок побережья Средиземного моря, а так как они не любили отдавать обратно единожды занятую ими территорию, то было основание полагать, что для контрнаступления они снимут часть своих сил с других фронтов, чем облегчат положение наших войск на тех участках.

В нашем наступлении должен был принять участие и наш линкор «Хайме Примейро». Всю мощь своей артиллерии он должен был обрушить на крепко обороняемые фашистами участки побережья, что значительно облегчило бы задачу нашим войскам. На помощь нам должны были выделить и самолеты-бомбардировщики, чтобы бомбить участки фронта, недоступные артиллерии линкора. Самое главное в этой операции – внезапность и четкая координация взаимодействия наземных сил, артиллерии линкора и авиации. Для этой цели в моих руках была сосредоточена радиосвязь со штабом пехоты, авиацией и линкором. По радиосигналу «пахара»[146]146
  Птица (исп.).


[Закрыть] вылетает на бомбежку заранее указанных целей авиация и начинает обстрел побережья линкор.

Не знаю, насколько нашим удался элемент внезапности, но моя радиосвязь работала безупречно. В основном вся операция прошла успешно, и мы оттяпали у франкистов не менее десяти-пятнадцати километров побережья, но в конце случилось происшествие, которое фактически свело на нет все наши успехи и даже серьезно ухудшило наше положение, во всяком случае в Альмерии.

На обратном пути линкор, вместо того чтобы спокойно войти в порт Альмерии, по ошибке или по чьему-то злому умыслу завернул в несколько похожую на альмерийский порт акваторию причалов у деревни Аква-Дульсия, о которой я уже говорил. Самое скверное, что корабль сделал это на достаточно большом ходу, и когда на командирском мостике поняли ошибку, исправлять ее было уже поздно, инерция такой громадины оказалась слишком большой. Попав на мелководье, линкор прочно сел на грунт, и все попытки своими силами выбраться оттуда оказались безуспешными. Прибывшие специалисты пришли к заключению, что снять его с мели можно будет только после демонтажа орудийных башен главного калибра и не менее 70 % всей брони и максимально возможной разгрузки корабля, на что, по самым скромным подсчетам, потребуется не два, а то и три месяца.

И вот «Хайме Примейро» прочно сидит на мели в Аква-Дульсии, Альмерия полностью открыта для морских пиратов, и никто уже не сумеет их отогнать. Но это еще не все: сам линкор находится примерно в тридцати километрах от города; практически не имея никакой защиты с воздуха, он может стать легкой добычей фашистской авиации, так как единственная наша зенитная батарея, основной задачей которой была защита линкора с воздуха, расположена в Альмерии. Пришлось срочно снять ее с города и перебросить в Аква-Дульсию для прикрытия корабля с воздуха.

Таким образом, крупный провинциальный центр – город Альмерия – оказался совершенно беззащитным как с моря, так и с воздуха. Это, по-видимому, сыграло важную роль в том, что немцы в июне 1937 года именно Альмерию выбрали для проведения акции возмездия – за бомбежку республиканским летчиком линейного немецкого крейсера «Дойчланд». Ведь напади они на другой республиканский приморский город, где была береговая артиллерия, то могли бы получить по зубам, а в разоруженной с моря и воздуха Альмерии им все сошло с рук. Но это было уже позднее, а пока кончилась наша спокойная жизнь, когда ни военные корабли фашистов, ни самолеты не решались нападать на город, боясь «Хайме Примейро» и нашей зенитной батареи, – теперь же всю эту мощную защиту получила никому не нужная деревенька Аква-Дульсия.

Опять начались ночи с непрерывными воздушными тревогами и внезапные разрывы в городе снарядов, посылаемых с невидных, спрятавшихся за горизонтом фашистских военных кораблей, причем не только франкистских, но и принадлежавших их друзьям из флотилии невмешательства.

7

Совершенно неожиданно окончилась для меня испанская жизнь.

26 апреля 1937 года приезжает из Валенсии Василий Иванович и привозит с собой уже мне известного по Севастополю одесского радиста Юзика, фамилии которого я не помню. Как я писал ранее, этот Юзик перед отправкой из Севастополя парохода «Мар-Кариб», на котором я должен был следовать в Картахену, мудрил там до моего приезда из Москвы с какой-то антенной, в работе которой он, по-видимому, не очень хорошо разбирался, и до того домудрился, что чуть не сорвал срок отплытия парохода. Он с этой антенной никак не мог установить радиосвязи с Москвой, а без этого пароход, конечно, из Севастополя не выпускали, и пришлось мне тогда попросить Юзика с парохода и самому заняться антенной. И вот теперь этот самый Юзик и приехал вместе с Василием Ивановичем к нам в Альмерию.

«Лева, – обратился ко мне Киселев, – тебя отзывают на Родину. Радиостанцию и все дела по радиосвязи сдай этому товарищу». Поскольку все у меня было в полном порядке, связь с Валенсией и Москвой устойчивая, то передача дел Юзику у меня много времени не отняла. Оформив все, я тепло распрощался со всеми нашими товарищами и с накопленным в Испании имуществом сел в машину, специально предоставленную мне Киселевым для поездки в Валенсию, а оттуда в Картахену. Ехать из Испании домой я должен был также пароходом из Картахены, куда я прибыл из Севастополя чуть меньше полугода тому назад, и ранним погожим утром навсегда покинул Альмерию со всеми ее прелестями, в том числе и с блохами. Это единственное, о чем я не жалел, уезжая из оттуда.

Трудно описать мою радость, когда я выезжал из ворот нашего дома, провожаемый всем персоналом нашей миссии. Еду домой! Главное, живой! Руки-ноги целы, свой долг перед Родиной выполнил безупречно. Не струсил и в самые тяжелые дни: как во время рейса из Севастополя в Картахену на пароходе, груженном боеприпасами, когда улыбалась перспектива взлететь на воздух вместе с пароходом от снаряда или торпеды фашистского эсминца, так и во время отступления из Малаги, когда отказался эвакуироваться и оставить на верную смерть своего старшего товарища – Василия Ивановича Киселева, а ведь это были очень серьезные экзамены на право называться человеком. Впереди почетное возвращение на Родину, рукопожатие «Всесоюзного старосты» Калинина при вручении мне боевого ордена, а самое главное – встреча с родными, особенно с матерью, ведь она, наверно, все глаза выплакала, вспоминая обо мне. Только имея своих детей, начинаешь понимать, насколько ты был дорог родителям. И вот – я еду домой!

Часть подарков родным и приятелям уже лежат в чемоданах, остальные еще предстоит купить в Валенсии, ведь не возьмешь же домой испанскую валюту, надо здесь истратить все до сантима. Хороший подарок везу отцу – кошку Мурку, но лучший подарок и ему, и матери – я сам, живой и здоровый, благополучно возвратившийся после всех испанских передряг.

В Валенсии меня долго не задерживали. В штабе на улице Альборайя мне велели быстрее ехать в Картахену, так как пароход «Магельянос», на котором мне надлежало плыть, в тот же вечер должен был отправиться в Советский Союз. Оставалась проблема – как истратить испанские деньги. Ведь Валенсия апреля 1937 года уже не была Валенсией декабря 1936 года: война съела большинство наиболее дефицитных товаров из ширпотреба, особенно импортных. Купил портативный фотоувеличитель, накупил кинопленки, фотобумаги, химикатов, ведь у нас в Союзе все это было дефицитом. Накупил подарков: белье, обувь и прочее – сестрам и зятьям, всякое детское «оборудование» и игрушки – племянникам.

Денег уже осталось не так много, а ведь кроме авторучек, которыми я запасся еще в Альмерии, надо было еще купить что-нибудь из сувениров многочисленным московским друзьям. Подошел к газетному киоску и – эврика! – не литература, а «ягодки»: как говорится, не для дам, с цветными иллюстрациями. Ну, думаю, это, пожалуй, то, что надо: и недорого, и здорово, ведь таких перлов мои друзья в Союзе не только нигде не купят, но и не увидят. Большинство точно не откажутся полюбоваться таким жанром, а уж текст как-нибудь переведут, ведь число людей, знающих испанский и французский, у нас за это время значительно выросло. Пользуясь дешевизной, накупил я порнографии с достаточным запасом для всего контингента моих приятелей.

Купил грампластинок, преимущественно народных испанских песен и танцев и, конечно, модных в те времена Вертинского и Лещенко. Зашел в нотный магазин и приобрел там большой сборник избранных произведений Шопена в роскошном переплете, ноты испанских мелодий и революционных песен, купил даже очень красочно оформленные ноты марша испанских анархистов «Хихос дель пуэбло» («Сыны народа»). Свои два чемодана набил до отказа, а ведь надо же еще привезти и спиртного. Пришлось для этого купить еще что-то вроде нашей хозяйственной сумки, достаточно большого размера, чтобы в ней поместилось бутылок десять: испанский коньяк «Педро Домек», французский ликер «Куантро», ямайский ром «Негрита» и проч. Несколько десятков наилучших гаванских сигар я припрятал еще в Альмерии из запасов бывшего хозяина нашей усадьбы. Деньги практически кончились, надо ехать в Картахену, а то еще опоздаешь на пароход, и придется там натощак ожидать следующей оказии в Союз.

Ехать прямо в Картахену запретили (неудобно собирать там много людей), а велели сперва отправляться на нашу авиационную базу в Сан-Хавьер (это километрах в двадцати оттуда), а там, когда прибудут все отъезжающие на Родину, следовать в Картахену для посадки на пароход.

Корабль в Картахене уже стоит «под парами», в списке отъезжающих я есть. Пароход грузо-пассажирский, название – «Фердинанд Магельянос», приписан к порту Барселона, до войны совершал регулярные рейсы Барселона – Гавана. Сейчас ходит только по спецрейсам и в данное время направляется в Советский Союз, в Крым, в порт Феодосию. Восемь с половиной тонн – водоизмещение, длиной метров двести.

Выделили мне великолепную одноместную каюту, почти в самом центре парохода. Положил вещи и вышел на палубу. Кругом предотъездная суматоха: догружаются последние грузы, размещаются последние пассажиры. По старой привычке зашел в радиорубку и познакомился со старшим по перевозке. Звали его Николай Николаевич. Высокого роста, с отличной воинской выправкой, по званию комбриг (по-нынешнему генерал-майор). В то время я его не знал, потому что в Испании с ним встречаться не приходилось, но это был впоследствии один из главных героев Отечественной войны – маршал артиллерии Николай Николаевич Воронов. Предложил я свои услуги как квалифицированного радиста. Николай Николаевич очень любезно меня поблагодарил и ответил, что штат радистов на пароходе укомплектован полностью и потому в моих услугах они не нуждаются.

Еще бы, подумал я, домой да еще на порожнем пароходе радисты всегда найдутся, это не то что туда, да еще на бочке с порохом и зажженным фитилем. Ну что ж, это предложение я, собственно говоря, сделал из вежливости, не нуждаются – и ладно: баба с возу – кобыле легче, поеду пассажиром, никакой лишней мороки вроде ночных вахт.

Каюта вполне комфортабельная, харч тоже, по-видимому, будет неплохой, хоть отдохну, если, конечно, в пути не потопят. Уже совсем стемнело. Забыл в суматохе зайти к дружку – Леше Перфильеву – здешнему радисту, попрощаться, да уже и поздно. Жаль, конечно, но уже ничего не поделаешь, вот-вот отдадут концы, а пароход меня ждать не будет. Бог даст, в Союзе еще встретимся, если оба живы будем. За день я настолько накрутился, да и на авиабазе немного поддал, что, вернувшись в каюту и улегшись в постель, сразу же уснул. Не было даже сил побыть на палубе во время отдачи концов – да оно, пожалуй, и лучше, так как идти ко дну от фашистской торпеды приятней в сонном состоянии, чем в бодрствующем. Просыпаюсь – светло. Глянул в иллюминатор – стоим в порту. Что за черт, это же Картахена. Значит этой ночью мы не ушли. Почему? Поднялся на палубу, спрашиваю у наших ребят, почему мы не ушли прошлой ночью? «Ну и здоров же ты спать, приятель!» – ответил мне длиннющий сутуловатый парень в кожаной курточке со значком танкиста. Парня этого звали Вадимом Анатольевичем Протодьяконовым. Сейчас он подполковник в отставке. Живет в Москве и регулярно, по «табельным» дням, отвечает открытками на мои поздравления. «Как это можно было уснуть в ночь, когда покидаешь Испанию, тем более с риском попасть на корм к рыбам», – сказал он. Выяснил, что не отплыли накануне из-за слишком хорошей погоды. Опасаясь фашистских рейдеров, решили отложить отплытие на сутки, потому что на сегодня синоптики обещают шторм с плохой видимостью, а это как раз то, что нам нужно. Ну что ж, пробудем еще день в Испании.

Начал с осмотра парохода: корабль – ничего, посередине широкие коридоры, устланные мягкими дорожками, по обе стороны коридора – каюты. Моя в первом классе, но, по-видимому, и остальные ненамного хуже, потому что все неудобные на пароходе места, где обычно размещаются каюты третьего и четвертого классов, здесь заняты грузовыми трюмами. Имеется несколько салонов, все с ресторанами для пассажиров. Наш – главный, самый большой. Посреди него большая статуя Магеллана, в честь которого и назван пароход, большой концертный рояль и столы для питающихся здесь пассажиров. По краям салона мягкие диваны, кресла, столики для игры в карты и шахматы. Все прикреплено к полу, надраено и блестит чистотой. Есть на пароходе даже плавательный бассейн и площадка для спортивных игр. Вообще говоря, путешествие на таком лайнере, если, конечно, в перспективе нет встречи с фашистскими рейдерами с последующим кормлением рыб собственными потрохами, кроме удовольствия, ничего не обещает.

После осмотра парохода я спустился на берег, ведь отплыть можно было только после наступления темноты, и зашел к Леше Перфильеву. Он уже знал, что я возвращаюсь на Родину, но почему-то все время как-то странно на меня смотрел. Когда я его об этом спросил, он не ответил, а я не придал особого значения его взглядам. Полагал, что ему немного грустно, что он, приехавший в Испанию раньше меня, еще остается здесь, а я уезжаю. Причину столь раннего, менее чем через шесть месяцев, возвращения я объяснял себе тем, что, по-видимому, отправлявший меня в Испанию Абрамов захотел сдержать свое обещание и дать мне наконец возможность защитить свой дипломный проект в Московском институте связи. Плохо же я знал этот энкавэдэшный народ!

На этот раз синоптики нас не подвели, погода действительно начала портиться: задул холодный ветер, небо заволокло тучами, на море стали гулять барашки, в общем, через несколько часов погода будет для нас что надо, ведь шторм – это нашему козырю в масть, меньше шансов встретиться с фашистскими пиратами, не больно-то скоро они нас увидят в такой муре. Вот бы нам такую погоду, когда мы плыли из Севастополя в Картахену со своим страшным грузом, избежали бы многих волнений.

Через некоторое время начало темнеть. Непогода разгулялась на славу, и решили отплывать, чтобы успеть добраться затемно до Алжира, после которого фашистские рейдеры уже не были нам так страшны (правда, через некоторое время после нашего рейса фашисты потопили республиканский пароход «Сиудад де Кадис» почти у самого выхода из Дарданелльского пролива, да и сам «Магельянос» впоследствии был потоплен фашистами недалеко от Алжира).

Почему-то проводить меня пришел Леша Перфильев, хотя мы с ним простились еще под вечер. По его виду я понял, что чем-то он очень расстроен. Спустившись на пирс, я спросил его, в чем дело, и он, помявшись, ответил: «Лева, я не имею права этого говорить. Но я не могу от тебя утаить эту ужасную новость: мне стало известно, что ты в Испании в чем-то провинился и дома тебя должны арестовать и предать суду. Вот и все, что я знаю, а дальше делай что хочешь, я тебе ничего не говорил». Надо сказать, что для того, чтобы передать в те времена товарищу такие сведения, нужно было иметь очень большое гражданское мужество. Далеко не каждый был на это способен, и Леша доказал, что действительно был преданным другом и порядочным человеком.