Текст книги "Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка"

Когда я услыхал Лешины слова, у меня прямо ноги подкосились, но я постарался сделать вид, что в этом нет ничего особенного и что это простая сплетня. Но сам я прекрасно понимал ситуацию начала 1937 года, особенно после мартовского пленума ЦК, на котором было решено «усилить борьбу с врагами народа»[147]147
  Точнее – февральско-мартовский пленум: начался 23 февраля 1937 года, а 27 февраля из партии были исключены Н. И. Бухарин и А. И. Рыков.


[Закрыть].

Признаться, такой чудовищной несправедливости я никак не мог ожидать. Ведь мне был поручен пароход с боеприпасами, от прибытия которого в сильнейшей степени зависело будущее Испанской Республики, мне доверялась судьба почти всего ее флота. За все время после отъезда из Севастополя я ни разу не уклонялся ни от какой работы, ни от какой опасности – и все во имя нашей Родины и победы Испанской Республики. Нет, в такую несправедливость я никак не мог поверить.

Подумав немного, я попросил Лешу оказать мне одну услугу: сбегал в свою каюту, достал там конверт и бумагу и написал, для передачи Берзину – Урицкому, письмо примерно такого содержания: «Уважаемый товарищ командующий! Отбывая на Родину по распоряжению Центра, я делаю это с полным сознанием выполненного перед ВКП(б) и нашей советской родиной долга. Я не чувствую за собой ни малейшей провинности и готов отчитаться перед кем угодно в своей деятельности в Испании. Работая в Испании, я никогда не уклонялся ни от какой работы, ни от какой ответственности, ни от какой опасности во имя победы Испанской Республики и возвращаюсь домой с полным сознанием выполненного долга, и если моя жизнь снова понадобится нашей великой Родине, то она всегда в ее полном распоряжении». Это письмо я запечатал в конверт и передал его Леше, чтобы он переслал его по назначению. Не знаю, сделал ли он это, но уже в Москве, когда мы с ним впервые встретились через много лет после описываемых событий, от ответа на мой вопрос о письме Леша уклонился, сказав, что он вообще забыл о нашем разговоре около трапа «Магельяноса», и тем более о письме. Надо полагать, что, в отличие от меня, у него хватило благоразумия не делать этого, иначе ни его, ни меня уже, конечно, не было бы в живых, ибо это ведомство терпеть не могло, когда посторонние суют свой нос в его страшную кухню. Во всяком случае, тогда Леша взял мое письмо и положил в карман. По-видимому, он и сам не верил в эту чудовищную версию, потому что попросил меня выполнить одну его просьбу: передать в Москве его младшему брату посылку – небольшую коробку, в которой были часы, маленький фотоаппарат, пара шелковых верхних рубашек и несколько авторучек. Эта просьба окончательно меня успокоила, и я решил, что Лешино сообщение – это только сплетня, распускаемая людьми, которые завидуют моему столь скорому возвращению на Родину.

8

Тут прозвучала команда к отплытию. Мы с Лешей последний раз обнялись, и я поднялся на палубу. Почти сразу же убрали сходни, и два буксира потащили наш пароход к выходу из порта. Долго стоял я на палубе и махал рукой все уменьшающейся фигурке Леши Перфильева.

Сопровождать нас вышло несколько кораблей военно-морского флота Республики. Они все время патрулировали море, то несколько уходя вперед, то снова приближаясь к нам.

С нашим конвоем мы простились примерно на траверзе Алжира и далее спокойно продолжали свой путь под своим законным красно-желто-фиолетовым флагом, не делая даже никаких попыток маскировки. По-видимому, и на этот раз мы уклонились от обычных морских путей: мы почти не встречали встречных кораблей, несмотря на то что обычно судоходство здесь бывает довольно оживленным.

На «Магельяносе» возвращались на родину человек пятьдесят советских добровольцев, часть легкораненых, часть просто по истечению срока пребывания в Испании, преимущественно это были люди, прибывшие в Испанию в октябре-ноябре 1936 года, то есть чуть раньше меня. Это обстоятельство меня еще больше успокоило: значит, ничего экстраординарного в моем возвращении домой, по-видимому, нет.

В пути каждый развлекался, как мог. Я особенно сдружился с Вадимом Протодьяконовым. Мы с ним все время загорали на палубе, занимались фотографией, а иногда я немного концертировал на рояле в главном салоне. А наше путешествие пока протекало безмятежно, и с каждым днем мы приближались к родине, к близким.

После Алжира установилась безоблачная, теплая погода, ведь уже был самый конец апреля. Первомайские праздники мы встречали в районе острова Мальта, который опять обходили с юга. Николай Николаевич организовал небольшой митинг вместе со свободными от вахт испанскими моряками. Было сказано немало теплых слов как нашими товарищей в адрес испанского народа, так и испанцами в адрес Советского Союза. После митинга был устроен торжественный обед. Радисты наши сумели организовать прямой прием передач из Москвы, и мы у себя в салоне слушали в громкоговорителе уже давно не слышанную нами Москву и первомайскую демонстрацию на Красной площади. За обедом произносились многочисленные тосты за партию, ее руководителей, за Испанию, за победу испанского народа в борьбе с фашизмом и многие другие, благо великолепного испанского вина было вполне достаточно.

И вот, наконец, в предвечерней серой дымке появляются берега Крыма. Это уже Родина! И встретили мы появление родных берегов громким несмолкаемым: «Ура-а-а-а!». Всю ночь мы еще будем двигаться, все приближаясь к родным берегам, и на рассвете окажемся в Феодосии. Как я ни крепился, но в конце концов сон сморил меня, и я спустился в свою каюту немного вздремнуть, ведь день предстоял весьма хлопотливый. Встреча с Родиной, погрузка на поезд, чтобы уже послезавтра быть в Москве, утереть наконец слезы матери и увидеть радостную улыбку на лице отца. И вот он, долгожданный день возвращения – 6 мая 1937 года.

На рассвете мы уже в Феодосии. Правда, к причалу еще не поставили, стоим пока на рейде. Уже привезли свежие московские газеты. С жадностью на них набрасываемся, ведь столько времени мы их не читали. В Испании они к нам попадали редко, а если и попадали, то минимум двухнедельной давности. Сразу бросилась в глаза печально известная статья Уранова[148]148
  Уранов С. О некоторых коварных приемах вербовочной работы иностранных разведок // Правда. 1937. 4 мая. С. 2–4.


[Закрыть] о коварных методах иностранных разведок. Надо сказать, что не только на меня, но и на многих других наших товарищей, вернувшихся из Испании, эта статья произвела очень неприятное впечатление: во-первых, факты, изложенные в ней, не всегда были достаточно убедительными, многое, как говорится, было высосано из пальца и из мух делались слоны; во-вторых, выводы были сделаны чрезвычайно кровожадные, да и откуда в нашей стране, среди наших людей со столь высоким морально-политическим уровнем могло взяться столько агентов иностранных разведок? Помню, что никто даже и не стал обсуждать эту статью, уж больно тяжелым духом она повеяла на нас, привыкших за последнее время к возможности существования различных точек зрения на одно явление.

Через некоторое время подошел к нашему пароходу катер, а на нем приехал уже хорошо мне известный (да и не только мне) корпусной комиссар Мейер – тот самый Мейер, который, отправляя в ноябре 1936 года нас в Испанию на пароходе «Мар-Кариб», заявил нам, что будет счастлив, если когда-нибудь встретит хоть одного из нас живым. Меня он сразу узнал: «А, радист! – приветствовал он меня, обнимая за плечи. – Ну, живой и невредимый! – обрадованно восклицал он, вглядываясь в меня. – Ну, рад! Очень рад! О тебе имею самые лучшие отзывы. И на “Мар-Карибе” провел рейс как следует, и в Испании лицом в грязь не ударил. Ну, молодец! Приехал – теперь отдыхай. Может, еще свидимся, ведь такие, как ты, для нашей работы очень нужны», – заключил он.

Всех прибывших собрали в большом салоне. Мейер поздравил нас с возвращением на Родину и сказал еще много хороших, прочувствованных слов. Он объявил, что обедаем мы еще на пароходе, но обед уже будет «наш», из феодосийского ресторана, а вечером на скором поезде Феодосия– Москва всех нас отправят в специальных вагонах. Потом Мейер стал спрашивать, кто что хочет на обед. Сразу раздалось дружно-хоровое: «Черного хлеба!», «Соленой капусты!», «Водки!», «Черной икры», «Клюквы» и т. д. Мейер все это терпеливо выслушал, а потом ответил, что будет все, что попросили, и добавил, что встречает уже не первый транспорт с возвратившимися добровольцами, а просьбы все одни и те же: черный хлеб, водка, квашеная капуста и т. п. Это, конечно, понятно: земляки соскучились по давно привычным «расейским» блюдам, ведь в Испании-то их не было. «Ладно ребята, все это вам будет, вы это заслужили. Потерпите несколько часов, а пока последний раз позавтракайте испанскими харчами», – заключил Мейер.

Через несколько часов на большом катере к нам прибыл феодосийский курортный ресторан почти в полном составе: и повар, и его помощники, и официанточки в белых передничках и наколках, а также ящики с продуктами и – что нас, конечно, больше всего интересовало, – с водочкой.

Обед, как говорится, прошел в непринужденной дружеской обстановке, правда, боясь, что с отвычки от нашей водки мы можем спьяну наделать глупостей, Мейер пожадничал, и водки нам к обеду дали всего по четвертинке, но зато черной икры – по полному блюдцу. Хорошо пообедав и слегка навеселе, вышли мы все на палубу. Прямо в порт подали два мягких вагона, нас на катере привезли в порт и подвели к ним. Командовал посадкой какой-то старший лейтенант, который отрекомендовался комендантом этих вагонов. Когда я захотел устроиться в одном купе с Вадимом, комендант не разрешил, заявив, что у него в списке указано, кого куда и с кем поместить.

Поместили меня в ближнем к выходу купе, вместе с хорошо мне знакомым дипкурьером Никифором Яковлевичем Шубодеевым[149]149
  Шубодеев Никифор Яковлевич, 1899 г. р., уроженец д. Мошок Чаусского р-на Могилевского окр., белорус (по др. данным русский), член ВКП(б) в 1920–1937, шифрработник Наркомвнешторга, проживал: п. Перловка Московской обл., Железнодорожная ул., д. 29, общежитие. Арестован 7 мая 1937 в Симферополе. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в Ленинграде 2 декабря 1937 приговорен по ст. ст. 58-1а-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Ленинграде 2 декабря 1937. Посмертно реабилитирован.


[Закрыть]. Он ехал с восемью чемоданами дипбагажа, отчего в наше купе больше никого не подсадили (все это, как вскоре выяснилось, было не случайно).

Поскольку пообедали мы обильно и поздно, то есть не хотелось, а спали мы накануне мало, и я, как только лег на свою полку, почти сразу же заснул. Проснулся я оттого, что кто-то меня тормошил. Открыл глаза – наш комендант, а с ним двое в штатском и один в военной форме, но без знаков различия. Одновременно со мной подняли и Шубодеева. Когда я осведомился, в чем дело, один из штатских мне сказал тихо, но убедительно: «Прошу вас, не поднимайте шума, быстрее одевайтесь, забирайте вещи и выходите из вагона. Придется ехать в Симферополь, где с вами должен побеседовать наркомвнудел Крыма». То же самое сказали и Шубодееву.

Ну что ж, приказ есть приказ, спорить не приходится. Быстро оделись. Я свои два чемодана и сумку взял сам, а Шубодееву его дипбагаж помогли вытащить штатские. Ведь зря нас тревожить не будут, значит, стоит в Севастополе еще один такой «Мар-Кариб», с еще более страшным (если это только возможно) грузом в трюмах, и ждет радиста, то есть меня. Два раза испытывать судьбу опасно, но что поделаешь: раз велят – надо ехать, такая уж у нас работа, никто меня в это ведомство за уши не тянул, сам полез.

Попрощались мы с нашим комендантом и в сопровождении товарищей сошли на перрон. Оказалось, что это станция Джанкой, а время 4 часа 25 минут утра. Я пытался выяснить у товарищей, зачем нас везут в Симферополь, но они отвечали, что сами ничего не знают, что, дескать, они люди подчиненные и выполняют то, что им было приказано. После этого я окончательно убедился, что мне предстоит еще одна поездка в Испанию и, возможно, не такая удачная, как первая.

Через некоторое время подошел пригородный поезд Джанкой – Севастополь, и мы с провожатыми сели в одно купе. Были они не из болтливых, и вскоре я понял, что всякие попытки вызвать их на разговор обречены на неудачу. Шубодеев молчал, с виду казалось, что он совершенно спокоен, но чувствовалось, как он переживает перерыв в нашей поездке в Москву.

Сижу я на скамейке и думаю: ну, сняли меня с поезда – понятно, стоит пароход без радиста, но при чем же здесь дипкурьер? Да еще с дипбагажом! Этот алогизм все никак не укладывался у меня в голове.

Ну вот мы и подъехали к Симферополю, скоро все прояснится. Наши провожатые помогли нам вместе с багажом выйти из вагона. На привокзальной площади мы сели в ожидавший нас «газик», который привез нас прямо в… комендатуру НКВД.

Это произошло утром 7 мая недоброй памяти 1937 года.

АРЕСТ В КРЫМУ И СЛЕДСТВИЕ В МОСКВЕ

С Н. Я. Шубодеевым в КПЗ Симферопольской тюрьмы. – Этап в Москву. – Лубянка. – Конфискованная порнография. – «Собашник». – О. О. Дрейер и другие сокамерники. – Бутырская тюрьма. – Я. М. Раевский, А. А. Буланов, отец Николай и другие арестанты. – Следователь В. И. Касаткин и первые допросы. – Начальник Бутырской тюрьмы Попов. – Приговор. – Пересыльная камера. – М. Е. Нехамкин. – Каралифтеров. – Пфейфер. – Нарбут и Поступальский. – Денежный перевод из дома. – Д. П. Вознесенский. – С. Л. Смирнов.

1

Итак, еще раз: 1937 год, 7 мая, около девяти часов утра.

Привезли нас с Шубодеевым к ничем не примечательному одноэтажному домику, сложенному из светлого кирпича. Я сам взял свои чемоданы, а Шубодееву с его дипбагажом помогли. Над входной дверью была прибита небольшая вывеска: «Комендатура НКВД города Симферополя Крымской АССР». Завели нас в караульное помещение. За невысокой, до пояса перегородкой письменный стол, деревянный диван, два или три канцелярских шкафа, несколько стульев и на стене неизменный портрет Джугашвили. Из-за стола поднялся военный в форме НКВД, с одной «шпалой» в петлице (по-армейски – капитан). Он пригласил нас за перегородку, куда были уже сложены наши вещи. С нами остался какой-то сержант, а капитан вышел на улицу о чем-то поговорить с нашими провожатыми. Через несколько минут он вернулся и сказал (как обычно в таких случаях), что товарищ, который нас вызвал, сейчас занят, и нам придется обождать здесь, пока он освободится. Поскольку тон, которым он это произнес, не располагал к дальнейшим расспросам, то с нашей стороны они и не последовали. Нам не оставалось ничего, кроме как ждать.

Все эти события пока на меня особого впечатления не произвели, ведь органы НКВД всегда работали в весьма тесном контакте с нашим ведомством. Перед моей отправкой в Испанию я был в командировке в Ленинграде, а поскольку от моего отсутствия могла задержаться отправка парохода с боеприпасами, то разыскать меня было поручено ленинградскому управлению НКВД, которое, кстати, с этой задачей не справилось, и в Москву я приехал без их участия. Так что, полагал я, не было ничего удивительного в том, что крымское НКВД сработало оперативнее ленинградского и, найдя меня в поезде, привезло в Симферополь.

Что же касается Шубодеева, то он был лучше меня информирован о ситуации на Родине, и внезапное снятие с поезда и доставка в симферопольское НКВД явно его беспокоили, хотя он и старался этого не показывать. На мои попытки вызвать его на разговор он отвечал односложно, и я решил оставить его в покое.

Но пауза явно затягивалась, надо было чем-то заняться. На столе у капитана я заметил стопку газет (кажется, «Советский Крым»). Я попросил разрешения их посмотреть, и капитан молча протянул мне всю стопку. Хотя я уже и был несколько подготовлен статьей Уранова в «Правде», но того, что я прочел в этих газетах, я до тех пор еще не читывал: судя по статьям и заметкам, чуть ли не все более-менее ответственные работники Крымской республики были разоблачены как вредители, шпионы, диверсанты, явные или скрытые троцкисты, которых доблестные органы вовремя разоблачили и обезвредили, и теперь они понесут заслуженное наказание.

Нельзя сказать, что эти материалы особенно благотворно повлияли на мое настроение, но себя я считал далеким от этого разоблаченного сброда. Ведь я, что ни говори, все же герой Испании, орденоносец, безупречно выполнял опаснейшие и ответственнейшие особые задания Партии и Правительства, – понятно же, что все прочитанное мною в газетах ко мне лично никакого отношения иметь не может. Видимо, Шубодеев по этому вопросу был несколько иного мнения, потому что, прочтя газеты, он еще больше помрачнел и на мой вопрос, что он думает, ничего не ответил и только молча протянул газеты капитану, листавшему за своим столом какие-то бумаги в папках.

Но время шло, и желудок подсказывал, что со вчерашнего вечера я ничего не ел. На вопрос, как бы нам перекусить, капитан осведомился, а есть ли у нас деньги. В ответ я протянул ему несколько мелких испанских монеток, взятых мною в Союз для сувениров. Тут он впервые за все время улыбнулся и заметил, что с такой валютой я вряд ли сумею в Симферополе прилично пообедать, но тут же вызвал сержанта и что-то ему сказал. Через некоторое время сержант появился с буханкой белого хлеба, кружком «Полтавской» колбасы и двумя бутылками пива. Это меня окончательно успокоило: ну, думаю, если кормят копченой колбасой, да еще и пиво дают, дела не так уж плохи. (Мне даже в голову не приходило, что в следующий раз я отведаю пива не раньше, чем через десять лет!)

Перекусив, я осведомился у капитана, долго ли нам еще ждать и нельзя ли, если есть время, немного пройтись по городу? Он ответил, что ему ничего не известно, а поскольку вызвать нас могут в любое время, то придется нам побыть здесь. И опять мы сидим с Шубодеевым на том же диване и иногда совершаем пятишаговые прогулки по комнате, не выходя за пределы перегородки. Наш капитан несколько раз куда-то уходил, неизменно оставляя на своем месте сержанта.

Часов в шесть вечера капитан появился с какой-то бумажкой в руках и не очень веселым тоном, как бы извиняясь, объявил, что только что получил из Москвы телеграмму с распоряжением «водворить» нас (так он и выразился – «водворить») в камеру. Осведомился, есть ли у нас оружие, и, получив отрицательный ответ, поручил сержанту произвести личный обыск. Сержант забрал у нас авторучки, часы, галстуки, пояса, испанские монеты, документы, у Шубодеева дипломатический, а у меня липовый нансеновский паспорт, выданный краковским воеводой. Все отобранное капитан занес в специальные описи, в которых мы расписались, затем капитан вызвал четырех солдат, те вынули из кобуры наганы, зачем-то взвели курки, нам приказали заложить руки за спину, и вся процессия двинулась вперед: сначала капитан с солдатом, затем мы с Никифором, а сбоку и сзади нас еще трое вооруженных солдат.

Провели нас через двор и завели в одноэтажный домик с окнами, закрытыми козырьками, – изобретением джугашвилиевского НКВД. Уж больно жирно зэкам смотреть в полное окно, хотя бы и в крупную клетку! Так что это окно снизу доверху; и даже немного выше, закрывалось металлическим козырьком, наглухо прикрепленным к стенам. Козырек образует угол градусов десять, внизу он прибит к стене, а сверху отходит от нее сантиметров на тридцать-сорок, в которые зэк может увидеть небольшой клочок неба. Но и этого оказалось много. На просвет еще надевалась густая металлическая сетка, якобы для того, чтобы зэки не могли через эти щели в козырьке общаться с верхним этажом. Между прочим, хотя наш новый домик был одноэтажный, но все же на всякий случай щель в верхней части козырька была забрана густой сеткой.

Заведя нас в коридор, по обеим сторонам которого были расположены двери камер, капитан что-то сказал дежурному сержанту. Тот прошел по коридору, открыл ключом одну из камер, произнес: «Заходите» и, когда мы вошли в камеру, запер за нами дверь. Я впервые услышал грохот запираемого тюремного замка и оказался в тюремной камере. Тут-то я понял, что свое предупреждение в Картахене Леша Перфильев не высосал из пальца, и оценил, что значит настоящая дружба. Ведь если бы после его предупреждения я не стал бы садиться на пароход, а уехал в другую страну (а сделать это мне было бы не очень трудно, поскольку был настоящий паспорт и немного денег), то, узнав, что перед моим бегством Леша разговаривал со мной, его бы тут же арестовали, и пуля была бы ему обеспечена.

Но Леше я не поверил, да если бы и поверил, то все равно с парохода бы не ушел, потому что иначе в Москве тогда арестовали бы и осудили моих престарелых родителей, ведь в то время еще действовал печально-знаменитый джугашвилиевский закон об измене Родине[150]150
  Закон об измене родине, предусматривавший коллективную ответственность (вплоть до смертной казни) членов семей изменников Родины, опубликован 8 июня 1934 года.


[Закрыть], предусматривающий ответственность вплоть до десяти лет заключения или даже расстрела ни в чем не повинных родственников за «преступления», совершенные их мужьями, сыновьями и т. д. (настоящая система заложников, применявшаяся только в Средневековье да еще впоследствии германскими фашистами). В СССР эту систему Джугашвили ввел в начале 30-х годов, после того как из заграницы не вернулись известные советские ученые Ипатьев и Чичибабин[151]151
  Чичибабин Алексей Евгеньевич (1871–1945), Ипатьев Владимир Николаевич (1867–1952), химики, с 1930 года за границей.


[Закрыть].