Текст книги "Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка"

4

Иногда старые лагерники рассказывали всякие истории из своей жизни на Колыме. Самые старые рассказывали о житухе при первом начальнике Дальстроя Берзине[195]195
  Берзин Эдуард Петрович (1894–1938), дивизионный интендант, в органах ВЧК – ОГПУ – НКВД – с 1921 года, с января 1931-го – начальник Вишлага, с 1931 по 1937 – директор треста Дальстрой. Арестован в 1937, расстрелян в 1938 году.


[Закрыть].

Между прочим, я этого Берзина знал довольно хорошо: высокого роста, атлетического телосложения, светловолосый латыш, с тремя ромбами на малиновых петлицах. Он был моим частым гостем, когда я работал на коротковолновом передатчике ЦДКА в Москве в 1932–1933 годах. Наша радиостанция, по договору с ГУЛАГом, работала со строительством целлюлозно-бумажного комбината на Урале, на реке Вишере. Стройку эту, как и многие другие великие стройки, осуществлял ГУЛАГ силами зэков. Начальником этой стройки по линии ОГПУ и был Берзин.

Он частенько приходил к нам поговорить по радио со штабом строительства, и у меня с ним установились неплохие отношения. Когда его назначили начальником Дальстроя на Колыме, он несколько раз предлагал мне поехать с ним для организации радиосвязи, соблазняя очень хорошими условиями. И каждый раз я вежливо отклонял его предложения.

В 1937 году Берзина, вместе со многими другими ответственными работниками НКВД арестовали и, по слухам, расстреляли. При нем не было законвоированных зон, нормы выработки были гораздо ниже, и к их выполнению никто не придирался. Кроме вполне достаточного питания, почти каждый работающий на приисках зэк получал приличную зарплату; действовали зачеты, и десятилетний срок можно было отбыть за четыре-пять лет, да еще и привезти малую толику денег. Все обмундирование при Берзине было только первого срока. Совершенно не было случаев ни рукоприкладства, ни произвола со стороны конвоя и лагерного начальства. Контрики допускались к любым лагерным работам, вплоть до кухни и хлебопекарни. Одним словом, с кем бы из старых лагерников я ни говорил, все отзывались о Берзине с большим уважением и жизнь при нем вспоминали как райскую.

После снятия Берзина на Колыме все пошло кувырком. Колыма превратилась в лагерь физического уничтожения людей, в особенности людей совершенно невинных и имевших большие заслуги перед Родиной и революцией. Их сразу же стали считать социально-опасными и отправляли на дальние, особо законвоированные прииски. Вся лагерная власть сосредоточилась в руках бытовиков-уголовников-рецидивистов, другие на Колыму не попадали. Контриков использовали только на общих физически тяжелых работах. Началась «доходиловка». Но все это еще было полбеды, настоящая беда наступила с прибытием на Колыму вновь назначенного заместителем начальника Дальстроя – Гаранина[196]196
  Гаранин Степан Николаевич (1898–1950), с декабря 1937 начальник УСВИТЛ НКВД СССР в Магадане. Награжден знаком «Почетный чекист». Арестован в 1938 году, после пыточного следствия в Магадане переведен в Москву, с 30 мая 1939 находился в Сухановской тюрьме. Осужден ОСО при НКВД СССР в январе 1940 года «за участие в контрреволюционной организации» на 8 лет ИТЛ; впоследствии срок заключения был во внесудебном порядке продлен. Умер в Печерлаге МВД. Реабилитирован в 1990 году как осужденный внесудебным органом.


[Закрыть].

Про него рассказывали легенды: по одной из них, настоящего Гаранина убили во Владивостоке японские агенты, а на Колыму вместо него прибыл японец, похожий на настоящего Гаранина. В Магадане в это время жила и работала родная сестра Гаранина, которая приехала на пристань встречать брата. Когда она увидела вновь прибывшего, то якобы вскрикнула: «Это же не он!» Но Гаранин грубо втолкнул ее в ожидавшую машину и велел ехать. На другой день сестру нашли дома мертвой. Врачи установили: скоропостижная смерть от разрыва сердца. Похоронив сестру, Гаранин начал действовать.

Про его «работу» ходили жуткие слухи, один другого страшнее. Наделенный неограниченной властью, Гаранин был полным хозяином жизни и смерти не только зэков, но и вольняшек. Любые его приговоры немедленно приводились в исполнение, задним числом оформлялись каким-либо трибуналом и без звука утверждались в Москве. Все было шито-крыто, и никто из самого высокого начальства к Гаранину претензий не имел.

А бывало примерно так: приезжает Гаранин на прииск, устраивается на каком-либо пригорке, откуда ему виден весь фронт работ, берет сильный бинокль и наблюдает за зэками. Стоило только ему заметить, что кто-нибудь присел на минуту перекурить или просто, опершись на лопату, ненадолго остановился, или просто физиономия ему не понравилась, как он отдает приказ стоящему с ним рядом начальнику охраны: «Вот того, того (и т. д.) немедленно доставить сюда». Людей тут же «изымают», составляют список с основными данными (фамилия, имя отчество, год рождения, статья, срок) и изолируют в отдельный барак с усиленной охраной.

Набрав таким образом человек двадцать-тридцать, составляют приказ: «За контрреволюционный саботаж заключенных… приговорить к высшей мере наказания – расстрелу». К вечеру этих людей уже расстреливают, причем всегда в присутствии Гаранина, который следит за пунктуальностью исполнения приговора. Лишь иногда, в зависимости от его настроения, части этих людей дают вместо расстрела добавку к сроку – «баранку», в те времена больших сроков не было. Сколько людей погубил таким образом этот зверь, одному богу известно, да еще, наверное, архивам НКВД, но, во всяком случае, счет идет не на десятки или сотни, а на тысячи душ.

Так же внезапно, как появился, Гаранин и исчез. Куда? – этого никто из зэков знать не мог. Расстрелянных им не воскресишь, но самое парадоксальное то, что гаранинские сроки оставались в силе и отменять их никто и не думал. Ни на какие заявления по этому поводу от людей, получивших такие сроки, а их была не одна тысяча, ответа не было, и досиживали эти бедолаги как основные, так и гаранинские сроки от звонка до звонка.

К нашему прибытию на Колыму Гаранина, к счастью, там уже не было[197]197
  Неточность. Гаранин возглавлял УСВИТЛ до конца сентября 1938.


[Закрыть]. Появился какой-то Павлов[198]198
  Павлов Карп Александрович (1895–1957), ст. майор ГБ, начальник Дальстроя с декабря 1937 по октябрь 1939. Застрелился.


[Закрыть], тоже издавававший грозные приказы, но уже без массовых расстрелов, однако он при нас пробыл всего месяца три и был сменен Никишовым[199]199
  Никишов Иван Федорович (1894–1958), комиссар ГБ 3 ранга, начальник Дальстроя с октября 1939 по декабрь 1948 года.


[Закрыть], который пережил все, даже войну, и ушел на пенсию по выслуге лет в конце 50-х годов. Кажется, он был генерал-лейтенантом или генерал-полковником.

Я еще раз услышал о нем уже после реабилитации: находившийся со мною на Колыме профессор Ю. К. Милонов[200]200
  Милонов Юрий Константинович (1895–1980), партийный и государственный деятель, ученый-историк. С 1922 ученый секретарь Главлита, в 1922–1930 секретарь, заместитель директора, заведующий Истпрофом ВЦСПС, член президиума ВЦСПС. В 1922 поступил на золотопромышленный факультет Московского института народного хозяйства им. Г.В. Плеханова. В 1922–1924 преподавал в различных вузах. Директор Государственного исторического музея, член Совета Истпарта. Делегат всероссийских съездов Советов, член ВЦИК восьми созывов. Руководитель авторского коллектива по изданию 3-х томного труда «Всеобщая история техники». 14 сентября 1938 Коллегия Верховного Суда приговорила его к 10 годам лишения свободы за контрреволюционную деятельность, и с 1939 по 1956 год он был на Колыме главным инженером золотого рудника. В марте 1948 года освобожден, в сентябре вновь осужден на 10 лет. После освобождения работал во Всесоюзном Магаданском институте золота и редких металлов МВД СССР, преподавал в Магаданском филиале Всесоюзного заочного политехнического института, в 1956 году реабилитирован, персональный пенсионер союзного значения, в 1958 году ВАК присвоил ему степень кандидата, а в 1975 году – доктора экономических наук. Член Ученого Совета Московского архитектурного института и Института теории, истории и проблем архитектуры. Работал в Государственном музее революции СССР. Автор многих публикаций, книг и брошюр, профессор, руководитель кафедры в Московском инженерно-строительном институте.


[Закрыть] после окончания срока остался на Колыме и, ввиду того что его жена на материке умерла, женился на Н. П. Приблудной (отбывшей «баранку» по статье ЧСИР – «член семьи изменника родины» за первого мужа, известного поэта Ивана Приблудного, расстрелянного в 1937 году). После реабилитации Милонов и Приблудная вернулись в Москву, где были полностью восстановлены во всех правах. В те времена у Приблудной еще был жив отец, уже глубокий старик, но очень опытный и известный хирург. Ушедшему в то время на пенсию Никишову необходимо было срочно сделать операцию, которую успешно мог провести только он. И старик-хирург успешно прооперировал главного мучителя единственной дочери: вот что такое этика настоящего русского врача.

Когда я, будучи в гостях у Милонова, познакомился с отцом Приблудной и узнал об этом, то страшно возмутился: как мог он, отец, спасать палача своей дочери? Старик же грустно улыбнулся и сказал: «Мы с вами люди разных поколений. Для вас Никишов был палачом, а для меня он был только больным человеком». Мне осталось лишь крепко пожать его благородную руку.

5

Работал я все время в паре с Мотей Лерманом. Мы с ним сдружились, ели вместе и делили пополам все, что имели. От всей моей вольной амуниции оставалось у меня только испанское кожаное пальто. Много раз находились на него покупатели, но я решил его пока придержать, зная по рассказам старых лагерников, что этот «курорт» с едой от пуза кончится с окончанием промывочного сезона, когда ненужных уже людей не будет необходимости подкармливать, я твердо решил продать это пальто только тогда, когда отчетливо вырисуется знаменитая русская кузькина мать.

В нашем бараке, после ухода на работу зэков, оставались только «доходяги»-дневальные, и все остальные наши соседи спокойно оставляли на их попечение свои малоценные вещи – телогрейки, одеяла, белье и прочее. Но оставлять там свое сокровище я не стал: рискованно, сопрут. Брал я свое пальто на работу, там клал в укромное место в нашем забое и не сводил с него глаз. И все-таки его «увели»: как-то повез я тачку с грунтом на бутару, а там вышла какая-то задержка, то ли трапы поломали, то ли еще что-то. У моего Моти от сверхобильного питания разболелся живот, и он был вынужден срочно отлучиться за отвал, специальных туалетов у нас не полагалось. Вроде бы он занял там удобную позицию и все время держал в поле зрения наш забой, но когда он туда вернулся – пальто уже не было. Кто и когда это успел сделать, так и осталось тайной: я воочию мог убедиться в том, какие специалисты по этой части были в колымских лагерях. Мое пальто уже давно было обречено, и просто чудо, что оно у меня пробыло так долго! Вот теперь я полностью уравнялся со своими товарищами по несчастью. Конечно, я очень жалел, что не продал пальто заблаговременно, да и костюмные деньги у меня к тому времени уже растаяли, но что ж поделаешь. Чему быть, того не миновать. Единственное утешение: жить и спать стало спокойнее, воровать у меня было уже нечего. В отличие от многих вновь прибывших, мы с Мотей уже довольно скоро стали приближаться к норме, то есть давали по 60–70 %, тогда как другие пары давали не более 30–40 %. Мы даже попали на хороший счет у Коломенского, несколько раз выписывавшего нам повышенные пайки хлеба – по 1,4 кг.

Тачки свои к бункеру мы катили по дощатым трапам, а доски для них делала специальная лесопилка, расположенная в тайге, километрах в десяти от нашего прииска. Затем эти доски привозили на подводах и оставляли у конца дороги, в тайге, километрах в двух от прииска, а оттуда уже сами работяги тащили их на прииск на своих плечах. Работа эта производилась по очереди, и за ее время насчитывалось определенное количество тачек.

Как-то утром подходит к нам Коломенский и велит, бросив работу, сходить в тайгу, принести несколько досок для ремонта трапов. Как ни тяжело тащить на плечах эти доски, но все же развлечение: не видеть хоть некоторое время этот проклятый забой, прогуляться по зеленой тайге, отведать брусники и голубики. Черт с ней, если немного урежут выработку: без всякого сожаления мы с Мотей бросили свою тачку и прочий инвентарь и отправились в тайгу. Как ни старались, но больше чем на два-три часа растянуть это удовольствие не смогли. Наевшись досыта голубики и принеся с собой несколько досок, мы с Мотей вернулись на прииск.

Сдали плотнику доски и выслушав от него, что «кот в своих лаптях принесет больше, чем вы, лодыри», пошли в свой забой. Приходим и видим, что вместо нашей самоходной тачки, которую я так тщательно регулировал, стоит какая-то развалина, а нашу тачку нагружает в соседнем забое Круглов, бывший на воле заведующим гаражом, здоровый лоб, получивший срок за нанесение увечий. Подхожу я к Круглову и требую свою тачку обратно. Он, для порядку обматерив меня, заявляет, что тачку не отдаст, так как ему велел ее взять сам Коломенский: без его санкции тачку я обратно не получу. Иду к Коломенскому. Он стоит на вершине высокого, метров пятнадцать-двадцать, отвала и курит. Я ему все рассказал, и он велел передать Круглову, чтобы тот отдал нам нашу тачку. Иду опять к Круглову, а ему, видно, моя тачка понравилась, и он уперся: «Не знаю, мне эту тачку дал сам Коломенский, пусть сам и отнимает. А тебя я и не знаю, может, ты все брешешь?» Иду опять к Коломенскому. Тот – в пузырь: «Так и так твою мать! Иди работать, нечего зря шляться!» – и дальше, на лагерно-уркацком жаргоне.

Меня тоже заело: «Что ты лаешься, как кобель? С тобой по делу говорят, а ты и слушать не хочешь». От удивления Коломенский аж рот раскрыл: «Как?! Какой-то фраерюга меня еще учить вздумал!?»

Парень он был здоровый, срока имел больше чем «пожизненно», терять ему было нечего, а чужая жизнь для него плевое дело. Стояли мы с ним на самом краю отвала, вниз естественный скос (45о), прямо в речку Красавицу, а сам отвал весь из острых булыжников, есть и здоровые каменюги. И решил Коломенский проучить фраера: замахнулся своей лапищей и ударил меня с такой силой, чтобы я покатился вниз. Но я по его физиономии угадал это намерение и немного отклонился, что самортизировало удар, и он лишь слегка задел меня по макушке. Чтобы не упасть, я схватил Коломенского за пояс. Но замах был слишком силен, и мы покатились с отвала вместе. Я вцепился в бандита и, чтобы не покалечить об острые камни голову, прижался ею к животу Коломенского. Так мы, переворачиваясь друг через друга, и покатились вниз. У меня голова была защищена, а Коломенский ободрал все лицо, и кровь начала заливать ему глаза.

Так бы мы и катились до самой речки, но, к счастью, примерно на полпути оказалась площадочка, где наш полет остановился. Я сразу же отпустил Коломенского и отбежал на другой конец площадки. Коломенский поднялся несколько позже: кровь заливала его лицо, вид был ужасен. Расстояние между нами было шагов пять. Коломенский, растопырив руки, шел прямо на меня. Ну, думаю, конец! Сейчас этот бандюга меня убьет! Под ногами у меня лежал здоровенный булыжник. В одно мгновение я схватил его и закричал: «Не подходи! Убью!» – и видя, что Коломенский не обращает внимания на предупреждение, швырнул что было сил в него камень, норовя попасть в голову. В голову я не попал, он как-то отвел ее в сторону, но попал в плечо. Булыжник был увесистый, удар получился, по-видимому, очень сильный. Коломенский, не дойдя до меня шага два, потерял равновесие и покатился вниз по отвалу уже до самой речки. Не обращая ни на что внимания, я с трудом вскарабкался наверх и пошел к своему забою.

С самого начала конфликта все бросили работу и следили за поединком Давида и Голиафа. Я подошел к Круглову, молча вытряхнул из своей тачки уже насыпанный туда грунт, подкатил ее к своему забою и сказал: «Мотя, грузи».

Вид у меня, наверно, был внушительный, потому что здоровяк Круглов и не думал больше протестовать. Мотя нагрузил тачку, а я, немного успокоившись, покатил ее к бункеру. Глянул вниз, а там уже санитары кладут на носилки неподвижно лежащего Коломенского. «Убил, – думаю. – Ну герой! Заработал к своим восьми годам еще и лагерную “баранку"! А с другой стороны – не я его, так он меня! Ничего не поделаешь, будем ждать, что дальше». Все молча работают, работаем и мы с Мотей.

Приехала полевая кухня с обедом. Взял я котелок и отправился за едой. Выстроилась очередь. Повар Серега, здоровенный верзила из бытовиков, раздавая обед, что-то оживленно говорит, а его собеседник показывает ему на меня. «Ну, – думаю, – не иначе Коломенский повару был керей[201]201
  Кореш.


[Закрыть], и сейчас, как я подойду к кухне, долбанет меня Серега черпаком, а он больше полкило весит, и мне хватит». Хотел было уже уйти и прислать за обедом Мотю, но вдруг Серега кричит мне: «А ну, пахан, подойди сюда». Деваться некуда, стану я еще и эту сволочь-повара бояться.

Подошел на дистанцию. «Это ты Коломенского уеб?» – спрашивает. Я было начал оправдываться: он, дескать, первым напал и т. д., но Серега меня перебил: «Молодец, пахан! Так ему, гаду, и надо. Ну подходи ближе, не бойся, не обижу!» Я подошел ближе и протянул ему котелок. Серега в амбицию: «Чего ты суешь? Баланду пусть фраерюги жрут! Подставляй подол!» – и стал мне накладывать туда «рекордные» пироги. Положил штук восемь пирогов, в котелок – почти одно мясо, и напутствовал: «Заслужил, пахан, чтобы с этими фраерюгами в одной очереди не стоять».

Удивленный таким обращением, я отправился обратно, делить с Мотей свою добычу. Как потом выяснилось, среди уркачей Коломенский считался «ссученным», так как он стал придурком и прижимал старых друзей. К таким урки относились хуже, чем к фраерам, и потому моя расправа с Коломенским у настоящих урок встретила полное одобрение.

Но есть еще и лагерное начальство, которое за убийство, даже и в целях самообороны, «баранку» обязано было прилепить. Ждать пришлось недолго: почти сразу же после обеда на прииске появился начальник в сопровождении нескольких стрелков. «Ну, это за мной!» – понял я, видя, что они направляются прямо к нашему забою. Начальник подошел к нам. Но вместо команды «Забрать его!» неожиданно произнес: «Здорово, ребята!» – «Здравствуйте, гражданин начальник», – ответили мы с Мотей.

«Уж слишком вежливо он начинает, – подумал я. – К чему бы это?» А начальник как ни в чем не бывало: «Ну, как дела? Самородки есть?» Я ответил, что вроде не замечал. «А ну-ка давай кайло», – скомандовал начальник. Я протянул ему кайло, а сам инстинктивно отодвинулся. «Ну, раскроит он мне сейчас череп за убийство своего бригадира, – сразу мелькнула мысль. – Ведь ему же за это ничего не будет! Одним контриком меньше! Спишут и все». А начальник этим кайлом начал ковырять стенки забоя, и довольно быстро извлек оттуда несколько кусочков золота грамм по десять-двадцать каждый: видно, золотоискатель он был, несмотря на молодость, опытный. «Что ж, самородки-то есть, надо только смотреть внимательней», – заключил начальник, возвращая кайло.

И уже уходя, тихо сказал мне: «Твое счастье, что Коломенский жив остался. Смотри у меня, в другой раз не пощажу, вояка испанский». Я с благодарностью молча смотрел, как он удаляется со своей свитой. Тому, что Коломенский остался жив, я несказанно обрадовался: я остался без лагерного довеска, а главное – человека, хоть и бандита, все-таки не убил. Пролежал Коломенский в стационаре месяца два, но я его больше не встречал, так как вскоре нас со Скрытого забрали.

КОЛЫМА: ПРИИСК МАЛЬДЯК

УСВИТЛ. – Разговор генерала с Абрамовичем. – Месяц в РУРе. – Врач Иван Калинин. – Штрафной прииск Мадьдяк. – «Курослепы». – Валенки в изголовье. – «Вскрышка торфов»: бурки и взрывы. – Стрелки и зэки. – Морозы и одежда зэков. – Конец рабочего дня. – Баня, оправка и голод. – Смерть капитана Передерия. – И. Г. Кизрин, Н. Н. Поляков, И. М. Данишевский, Ю. К. Милонов, Н. Я. Гринфельд; Г. Я. Влодовский. – Смерть Лисицына. – Вызовы к «куму». – Мальдякский стационар. – Поносник Баламутов. – Врачи К. Ш. и Б. Иванов. – Плеврит и воспаление легких. – Выписка на прииск Ленковый. – Остановка в РУРе Мальдяка: общие работы и штрафная яма. – Бригада баптистов и Левин

1

В системе ГУЛАГа тех времен существовали различные управления, отличавшиеся климатическими условиями и режимом содержания зэков. УСВИТЛ, или Управление Северо-Восточными Исправительно-Трудовыми Лагерями, было самое страшное из всего, что в конце 30-х годов находилось в ведении НКВД. Совершенно необжитые, необъятные просторы бассейна реки Колымы. Все сообщение и снабжение только с материка, то есть морем, от Владивостока до Нагаево, а дальше – на автомашинах на расстояния в 800—1000 км. Зимой морозы до —60 °C, короткое лето тоже не приносило особой радости: мошкара и комары заедали буквально до смерти, не спасали никакие накомарники или дымовые костры, да и лето-то продолжалось не более двух-трех месяцев. Недаром бытовала поговорка: «Колыма-Колыма, чудная планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето».

Зимой, промерзая до костей при пятидесяти-, а иногда и шестидесятиградусном морозе, за двенадцать часов рабочего дня в открытых забоях на золотых приисках, мечтаешь о летнем солнышке, когда хоть чуточку можно обогреться и снять то тряпье, что натягиваешь на себя зимой. И вот, наконец, наступает конец мая – начало долгожданного колымского лета, а вместе с ним тучи комаров и гнуса. Все тело зудит от укусов, никакого спасения. Расчесываешь себя до крови, лицо как сплошная язва, и тогда ты начинаешь клясть и это проклятое время – лето. Кажется, что перенес бы самые лютые морозы, лишь бы унять нестерпимый зуд от укусов этих зверей.

В системе ГУЛАГа недаром УСВИТЛ считался особорежимным и штрафным управлением, куда направлялись только самые страшные государственные преступники и наиболее отпетые рецидивисты-уголовники. Соответственный был и подбор администрации и охраны. Человеческая жизнь для них гроша ломаного не стоила. Кляня свою злосчастную судьбу, и их забросившую в эти богом забытые места, они вымещали свою злость на беззащитных зэках, особенно на контриках, потому что рецидивист-уголовник, которому терять нечего и для которого лагерь и тюрьма – дом родной, мог и топором рубануть, а контрик своей жизнью всегда дорожил и всегда лелеял надежду на освобождение. Вот тут-то администрация и охрана лагерей, блокируясь с бытовиками, и пила их, контриков, кровушку.

Все теплые должности в лагерях – повара, пекари, хлеборезы, нарядчики и прочие – занимали только уголовники, которые, нещадно урезывая и без того скудный лагерный паек, наедали себе ряшки, не забывая делиться с администрацией и охраной, а малейший протест фраеров безжалостно подавлялся жестокими побоями, вплоть до убийства, причем все это не только не преследовалось администрацией, но даже и поощрялось ею. Никогда не забуду состоявшегося при мне разговора заместителя начальника Дальстроя (высокого роста, выше средней упитанности, в пограничной форме с двумя ромбами в петлицах, примерно по-нынешнему генерал-лейтенант, фамилии не знаю) с одним из наших зэков – горным инженером Рабиновичем. Этот Рабинович до ареста работал на высоком руководящем посту в управлении «Алданзолото», и почти всю свою жизнь провел на золотых приисках. На момент разговора Рабинович, как и я, его сосед по забою, кайлил золотоносный грунт и возил его на тачке к бункеру промывки, исходя из нормы 250 тачек на двоих за четырнадцатичасовой рабочий день.

Многоопытный Рабинович углядел в методах работы нашего прииска ряд существенных технических ляпсусов, устранив которые можно было бы при том же количестве людей повысить выработку. Так вот, однажды, когда к нам на прииск прибыл этот самый генерал, а с ним целая свита сопровождающих, Рабинович попросил у генерала разрешения к нему обратиться. Тот остановился, и Рабинович начал ему излагать свои предложения, поясняя свои мысли эскизами, заранее начерченными на фанерной дощечке. Генерал внимательно выслушал его соображения, ни разу не перебив. А когда Рабинович закончил, он спокойно, не повышая тона, ответил так: «Судя по всему, Рабинович, вы очень дельный и опытный горный инженер и излагаете весьма ценные, с технической стороны, мысли. Все, что вы сказали, в случае осуществления, безусловно повысило бы выработку этого участка. Но, разбираясь в технической стороне вопроса, вы совершенно не понимаете его политической стороны: с деловой, технической точки зрения надо было бы вместо наших полуграмотных начальников поставить вас, создав вам благоприятные для работы условия. Вместо этих слабосильных, не приспособленных к физической работе людей, привезти сюда здоровых, привыкших к такой работе, создать им нормальные бытовые условия, хорошо им платить и кормить, снабдить необходимой механизацией. Рабочий день установить не четырнадцать часов, а семь или восемь, и тогда, бесспорно, выработка на прииске значительно возрастет. Так бы мы и поступили, если бы от нас требовалось давать стране металл в максимальном количестве и больше ничего. Но дело как раз в том, что не это наша главная задача. Все вы, присланные сюда, являетесь для нашего общества не только лишними, но и опасными людьми, подлежащими физическому уничтожению. В основном для этого вас сюда и привезли. Сколько вы здесь до своего конца сумеете наработать, вопрос второстепенный, а вот основная задача – ваше физическое уничтожение – будет здесь решена тихо и незаметно для остального общества. Надеюсь, я доходчиво изложил? Прощайте».

И генерал спокойно повернулся и зашагал со своей свитой дальше, оставив нас в оцепенении от своих страшных и циничных слов.