Текст книги "Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка"

3

Утром звон рельса у вахты возвестит о наступлении подъема и еще одного дня нашей столь счастливой и радостной жизни, дарованной родным и любимым отцом и учителем. Но картина нашего счастья будет не полной, если не рассказать еще и о бане.

В зимнее время баня на прииске Мальдяк, по-видимому, была одной из самых страшных кар, сваливавшихся дополнительно на наши бедные души и тела. В условиях скученности и антисанитарии, тяжелого и непосильного труда и отсутствия сносного питания вши отнюдь не были для нас диковиной. У меня, по молодости, они еще не очень плодились, но пожилых и стариков, а таких у нас было большинство, вши просто одолевали. Если днем на морозе они засыпали, то ночью, стоило человеку чуть-чуть пригреться, как они начинали нещадно кусать. Раздеться догола в палатке и попытаться выжечь вшей из белья около печки решались очень немногие, разве что бывшие военные, уже делавшие это еще на фронтах Гражданской. В условиях ледяной палатки это грозило воспалением легких, а это уже почти верная смерть. Попасть в стационар было весьма непросто, даже при наличии явных симптомов болезни и высокой температуры: для этого требовалось наличие свободного места, а стационар был всегда переполнен. Кроме этого, мы же «тюрьзаковцы», следовательно, даже в стационар нас должен был отводить спецконвоир, а добиться конвоя было не легче, чем места в стационаре. До сих пор удивляюсь, как это в таких условиях у нас не возникло эпидемии сыпняка.

Начальство, по-видимому, тоже боялось эпидемий. Наше физическое уничтожение должно было проводиться постепенно, по плану, а не стихийно. Кроме того, зараза могла перекинуться от нас и на бесконвойную зону, а оттуда и на вольняшек, и даже на охрану. Вот отчего, кроме уже описанных бед, сваливалась на нас еще и баня.

Баня на всем прииске Мальдяк была одна. Состояла она из предбанника, мытьевой, послебанника и камеры пропарки одежды. Вроде бы все, что полагается. Но это только с виду: мытьевая могла вместить одновременно человек пятнадцать-двадцать, а баня обслуживала весь лагерь, так что все выходные были заняты лагерной аристократией, а для нашего брата оставались только рабочие дни, а точнее – ночи. Днем все на работе, и вот часа в два ночи, в самый трескучий мороз, раздается в палатке команда: «Пятьдесят человек с левого края, в баню!» Тут уж никакая медицина не поможет, здоров ты или освобожден от работы, – все равно собирайся в баню, в чем тебе энергично «помогут» краснорылые, одетые в овчинные тулупы, стрелки и их помощники из придурков – нарядчики и учетчики. На сборы даются считаные минуты, потому что за ночь, то есть до подъема, надо пропустить через баню всю палатку, человек сто пятьдесят – двести. А ведь надо еще успеть припрятать дополнительное тряпье, «организованное» зэками и спасающее их на работе от холода. Не спрячешь его, – а ведь в бане надо раздеваться догола, – то все лишнее, не положенное зэку по лагерной норме, отберут и сожгут, ведь в этом тряпье и находится главный рассадник вшей.

Наконец, пятьдесят человек собрались: вместо отдыха, после 12-часовой работы на морозе, им предстоит снова марш-бросок, только ночной и на еще более лютом морозе. Стрелки (для них это тоже дополнительная нагрузка, да еще в ночное время и за счет отдыха, но он смогут днем, пригревшись у костерика, вздремнуть, прекрасно зная, что зэки никуда не денутся) совсем звереют: удары прикладом сыплются на бедных, измученных бессонной ночью зэков градом, а задним в колонне приходится всех хуже: стрелки пускают на длинной сворке своих собачек – немецких овчарок, спасибо, «друг» Гитлер обеспечил, специально дрессированных на зэков, и эти собачки безжалостно рвут брюки, и не только брюки, наиболее слабых, оказавшихся в хвосте колонны зэков, так что хочешь не хочешь, можешь не можешь, а выдерживай темп стрелков.

Баня неблизко – километра два-три. Наконец, добрались до нее. Мороз не менее сорока градусов, да и поземка метет. Всех заводят в предбанник. Стрелки остаются в тамбуре. Баня деревянная, из рубленых бревен. Потолок низкий, закопченный. Посреди предбанника печка, как обычно из бензиновой бочки. Топки не жалеют, печь раскалена, притронуться нельзя – обожжет. В помещении по скамейкам могут рассесться человек двадцать (на столько и рассчитана баня), а нас пятьдесят. Все сгрудились около печки, протягивают к ней закоченевшие руки. Раздается команда: «Всем раздеться догола, вещи повесить на крючки для прожарки». С раздеванием не спешат: если около печки еще терпимо, то по краям комнаты, особенно по углам, иней и лед. Но хочешь не хочешь, а раздеваться надо, ведь лимит времени установлен жесткий, стрелки, оставив в тамбуре дежурных, уже ушли в лагерь за следующей партией зэков. За эту ночь должна вымыться вся палатка, а это еще два-три такие партии, как наша. Нам-то хорошо, мы первые, может быть даже удастся полежать в палатке на нарах часа два, а следующих уже наверно подняли, мыться они будут после нас, так что после бани у них сразу развод, и на лютый колымский мороз на двенадцать часов.

И вот все разделись, вещи повесили на крючки и сдали банщику на пропарку. Открылась дверь моечной и сразу же из нее выкатились клубы пара: «Заходи мыться!» В дверях моечной банщик мажет палочкой из банки каждому входящему на ладонь немного вонючего, полужидкого зеленого мыла. В моечной под закопченным потолком тускло светит керосиновая коптилка, вот и все освещение. Посреди моечной топится кирпичная печь, в которую вмазан большой железный котел. В этом котле и греется вода для мытья. Рядом бочка с холодной водой, в ней как будто особой нужды нет, да и вода в котле чуть теплая. Вокруг печки несколько лавок со стоящими на них деревянными шайками. Всего сидячих мест и шаек пятнадцать-двадцать – на пятьдесят вошедших людей. По краям, на стенках, кроме заскорузлой, годами не очищавшейся грязи, иней и лед, особенно по углам. Более-менее терпимо только возле печки, чуть подальше – и температура уже не очень-то плюсовая.

Некоторые из вошедших первыми схватили свободную шайку, чтобы набрать в нее воды и ополоснуться, но тут же осознали свою ошибку: сухому еще можно вытерпеть температуру моечной, а вот мокрому – ни за что. В действие вступает известный закон физики о скрытой теплоте испарения, про который несчастные чистюли, рискнувшие ополоснуться, забыли. От холода их, как в лихорадке, бьет озноб, а обтереться им нечем: клацая зубами, несчастные начинают руками обтирать с себя остатки воды, пока дрожь не прекратится.

Остальные, вытерев о лавки налепленное на ладонях мыло, только теснее придвигаются к печке и с нетерпением ждут конца помывки, когда можно будет пройти в послебанник и натянуть на себя свое тряпье, а не стоять нагишом в этой «погибаловке».

За это время успевают привести из лагеря следующую партию зэков из нашей палатки, и нам слышно, как они шумят, раздеваясь в предбаннике. Банный конвейер работает без перебоев.

Когда окончилось время прожарки наших шмоток, банщик открывает дверь в послебанник и не без издевательства в голосе возвещает: «Ну, хорош размываться! Давай, выходи, другим тоже надо». Все скопом заходят в послебанник, где на лавках лежит куча наших пропаренных вещей. Так как крючки нужны и следующей партии, то вещи с них сняты и все перепутано и перемешано. Все мокрое или влажное, хоть выжимай, и в эту сырость мы должны облачаться и выходить на сорокаградусный мороз.

Кое-как разобравшись, где чьи кальсоны, рубахи, брюки, телогрейки и прочее, все, наконец, напялили на себя влажную одежду. К счастью, валенки не пропаривают, и хотя бы ноги будут сухими. Но тут же открывается дверь наружу (в послебаннике нет тамбура), и в помещение клубами врывается морозный воздух с улицы. Раздается команда: «Выходи быстро!» Снова построение по пять, но на этот раз нас немного, всего пятьдесят, и счет много времени не отнимает. «Пошли, быстрее», – звучит команда охраны, подкрепляемая пинками сапог, ударами прикладов и тявканьем собачек, удерживаемых на сворках. И вот тут-то начинается самое страшное: почти мокрое обмундирование – брюки, бушлаты, шапки – сразу же прохватывает мороз. Все превращается в ледяные панцири, которые трещат и ломаются на ходу. Все тело, а особенно голову, стягивает, как ледяными обручами, и я до сих пор не пойму, как только мы это выдерживали. А конвоиры безжалостно гонят: «Давай! Давай! Шире шаг!», собачки покусывают отстающих. Может, в такой экипировке и кроется секрет спасения людей от замерзания?!

Однако до лагеря добегают все, даже доходяги. Скорее в палатку, к печке, благо она горячая! Дневальный знает, что такое колымская баня, и дров не жалеет. Около печки, кому удается туда протиснуться, наши ледяные панцири начинают помаленьку оттаивать, вместе с ними оттаивают, превратившиеся уже было в ледяные сосульки, и наши души. До развода еще можно часок-другой полежать на нарах, но не каждый в силах туда залезть. Большинство рассаживается по краям нар, ближе к печке и, по возможности, сидя дремлет, ожидая звонка на подъем.

Вот что представляла собой колымская баня в зоне тюремных заключенных на прииске Мальдяк СЗГПУ Дальстроя в ноябре-декабре 1939 года. Так что не удивительно, что в послебанные дни количество привезенных на санях жмуриков значительно увеличивалось.

Серьезной проблемой была и оправка, особенно по-тяжелому. Уборная была, разумеется, на дворе – деревянная будочка. Терпишь до последней крайности. В палатке приготовишься, расстегнешь все пуговицы, и свою одежду держишь одной рукой в рукавице. Всю операцию проводишь молниеносно, а то можно сильно поморозиться. Особенно страдали при этом пожилые и желудочные больные, которые не могли быстро оправляться, а еще те, у которых, кроме желудочных, были и болезни сердца. Пища грубая, желудок болит, сидеть долго невозможно, ноги распухли и не гнутся, а сидеть-то надо на корточках. Под себя в палатке не сделаешь, кругом люди. Прибежит такой бедолага из уборной, весь замерзший, руки как грабли, даже застегнуться не может. Чуть погреется возле печки и опять бежит туда же.

Еще одним страшным бедствием был постоянный и нестерпимый голод. В середине зимы 1939–1940 годов, увидав страшные цифры смертности в нашей зоне и устрашившись, не перебор ли это, какое-то вновь назначенное начальство решило нас немного подкормить нас: была установлена норма в 1,4 кг хлеба в день – вне зависимости от выработки. Но тут ударили снежные заносы и три дня невозможно было завезти хлеб, обходились баландой и кашей, однако для вывода на работу заносы не помеха. После окончания снегопада к нам в лагерь наконец-то прибыл долгожданный хлебный обоз. Какая была радость, ведь каждый зэк получил сразу же на руки по 4,2 кг хлеба, хоть и недопеченного, но все же хлеба.

В тот день я и мой сосед по нарам, бывший профессор Свердловского комвуза в Москве, 60-летний Сергей Васильевич Козлов, получили от доктора Малинского освобождение от работы и остались в лагере. Проводив работяг, нагрев в котелке чай из растопленного снега, мы с Козловым уселись на верхних нарах, поставили перед собой кружки с чаем и одолженным на кухне ножом разрезали на толстые ломти свой хлеб. Все же 4, 2 кг – не такая уж маленькая порция для одного. Мы намеревались плотно ею позавтракать, отобедать с хлебом и даже оставить на ужин и на завтра. Но человек предполагает, а голодное брюхо располагает. Короче, обедали мы уже без хлеба. Удержаться было невозможно: аппетит явно переборол силу воли.

Одним из моих соседей по нарам был Рувим Мейденберг, бывший директор небольшой фабрики, награжденный за боевые заслуги в Гражданской войне орденом Боевого Красного Знамени. Однажды он со своим соседом (русским) делили хлеб. Пригласили меня. Почему-то Мейденбергу показалось, что кусок, на который он положил руку, больше другого. И после традиционного: «Кому?», Мейденберг, зная, что я еврей, тихо произнес по-еврейски: «Гиб мир» (дай мне). Несмотря на мое уважение к Мейденбергу, ведь он был старше и заслуженней меня, а может быть, именно по этой причине, я не смог удержаться, и вместо ответа «тебе» обернулся и закатил ему плюху. Мейденберг заплакал, лег ничком на нары и только потом, успокоившись, подошел ко мне и тихо сказал: «Спасибо, Лева! Если бы ты отдал этот хлеб мне и я бы его съел, то был бы позор на весь остаток жизни».

Могу привести пример, касающийся лично меня. Этот инцидент до сих пор лежит камнем на моей совести. В наших условиях особенно тяжелым было положение «курцов», за закурку махорки готовых отдать все, даже часть скудной пайки хлеба. Одним из таких был бывший летчик-истребитель, капитан Борис Неуструев. Как только почует махорочный дым, то за затяжку готов был на все. А достать табак можно было только у вольняшек через придурков и только в обмен за какие-либо вольные вещи, которых давно ни у кого, а тем более у Неуструева, не было.

Иногда на исходе 14-часового рабочего дня, когда все вымотались до конца и поступление тачек с грунтом к бункеру промывки почти прекращалось, вдруг снова начинали бодро стучать о трапы колеса тачек. Это означало, что на бункер пришел начальник и за каждую дополнительную тачку дает по маленькой щепотке махорки. И сразу же начинается бешеная гонка тачек «курцов» к бункеру.

Однажды в такой ситуации у меня в забое стояла полностью насыпанная тачка, но сил везти ее к бункеру уже не было. Когда началась гонка тачек, я все же ее погнал и получил щепотку махорки. Спрятав сокровище, я понес его в лагерь с намерением отдать одному из заядлых «курцов», своему соседу по нарам – Мейденбергу.

Не знаю как, но Боря Неуструев, которому махорки не досталось, узнал, что она у меня есть, и пристал ко мне, чтобы я ему ее отдал. Я отказывался, и тогда он достал из-за пазухи ломоть неизвестно каким образом сохранившегося у него хлеба и предложил мне его за мою махорку. И много раз после этого я казнил себя за то, что взял у него хлеб, а не отдал махорку даром, но было именно так. А Борис, вскоре после начала зимы, умер в стационаре от истощения.

Запомнилась и самая первая смерть прямо в палатке. С конца стоявшего за печкой стола поднялся наш бригадир – полковой комиссар из Армавира Наумов. Своим не потерявшим военной зычности голосом он громко произнес: «Товарищи! Только что на своем месте на нарах, по-видимому, от сердечного припадка, скончался капитан Каспийского торгового пароходства товарищ Передерий. Прошу всех почтить его память вставанием».

И до этого люди умирали, но не в бараках, а в больнице, если только можно ее так назвать. Больные лежали там вповалку на соломе и тихо умирали, но это происходило все же как-то в стороне, а здесь умер вроде бы совершенно здоровый, даже не освобожденный от работы человек, который еще вчера вместе с нами долбил ломом бурки, а сегодня еще таскал с сопки, за несколько километров, тяжеленное бревно!.. А теперь дневальные выносят труп, чтобы, привязав к ноге фанерную бирку, бросить его в заготовленную заранее яму…

С наступлением холодов темпы заполнения ямы значительно выросли. Все быстро слабели, и некоторых ослабевших, как и поносников или дизентерийных, наш врач ухитрялся класть в стационар, где они и умирали, уже полностью выпав из поля нашего зрения.

4

Но не мешает вспомнить хотя бы некоторых моих товарищей по несчастью.

Хорошо помню интеллигентнейшего, обаятельнейшего человека и старого коммуниста, доктора исторических наук Ивана Глебовича Кизрина. Темой его докторской диссертации, не без помощи которой он после ученой степени получил свои двадцать лет, было «Движение Махно на Украйне»[204]204
  См.: Кизрин И. Г. Распад старой армии. Воронеж, 1931; К истории комбедов. Воронеж, 1932; Курская партийная организация в эпоху Октября и гражданской войны. Воронеж, 1933. Книги Кизрина о Махно не установлены, однако этой теме посвящен ряд его рецензий.


[Закрыть]. Кизрин был блестяще эрудированным ученым и увлекательнейшим рассказчиком. Собравшись в кружок около него, мы, молодежь, забывали голод и холод, непосильный труд, слушая его рассказы о боевых днях Гражданской войны. Историю Махно он знал досконально. Умер Иван Глебович Кизрин одним из первых, тихо и незаметно.

Особо хорошие отношения я поддерживал с Николаем Николаевичем Поляковым, бригадным инженером, по-нынешнему генерал-майором инженерных войск. Служил в Ленинграде начальником танкового завода. Типичный партийный интеллигент еще дореволюционной закваски, культурный, порядочный и мягкосердечный. До сих пор не пойму, как такой человек мог при Джугашвили и Жданове добраться до высоких постов?

Здоровья, как говорится, не богатырского, да и годы приличные, порядком за пятьдесят, Николай Николаевич одним из первых моих приятелей на Мальдяке стал доходягой. Особенно его одолевали вши, которыми он был буквально усыпан. Кончилось дело тем, что с ним уже никто не хотел лежать на одной вагонке. Наш врач определил Полякова в стационар, где он вскоре умер.

Иван Михайлович Данишевский был директором крупнейшего Новосибирского авиамоторостроительного завода. Вопреки своей суровой внешности он обладал душевной добротой, редкой честностью, порядочностью и принципиальностью. Он уцелел после мальдякской зимы и впоследствии, когда режим несколько облегчился, был переведен на «23-й километр», а затем на «72-й километр». Как опытнейший инженер-механик он был назначен начальником механической мастерской, и очень многие из интеллектуальных контриков, зэков с большим партийным стажем, обязаны ему спасением своей жизни. Человека, никогда не державшего в руках напильник, Данишевский оформлял в мастерскую как опытного слесаря, то есть в относительное тепло и под крышу.

Имел Данишевский «полную катушку» – двадцать пять лет тюремного заключения. Типичная сталинская награда за дореволюционную партийную деятельность на родине и в эмиграции, за участие в Гражданской войне, на которой он дослужился до комиссара дивизии, и за активную деятельность на крупнейших хозяйственных постах в период первых пятилеток. Этот благороднейший человек, не сгибаясь, пережил все ужасы Колымы и, дожив до полной реабилитации, вышел в отставку в воинском звании подполковника. Иван Михайлович долго занимался литературной деятельностью: при его активном участии был выпущен сборник «Были индустриальные» о видных хозяйственных деятелях первых пятилеток. Был он и одним из главных редакторов известной книги заместителя министра авиационной промышленности Смелякова «Деловая Америка»[205]205
  Смеляков Н. Деловая Америка (записки инженера). М.: Изд-во политич. литературы, 1970.


[Закрыть]. Данишевский подарил мне ее с такой надписью: «Молодому Леве от старого Ивана», а «молодому» уже было тогда порядком за шестьдесят. Жил он на проспекте Вернадского в Москве, и я никогда не упускал возможности зайти к нему и пожать его благородную «лапу».

И умер он достойно. Один писака, член Союза писателей по фамилии, кажется, Колесников[206]206
  Колесников Михаил Сергеевич (1918—?), член КПСС (1942) и Союза писателей СССР (1954). Имеется в виду роман М. С. Колесникова «С открытым забралом» (1977).


[Закрыть], написал книгу про Куйбышева, в которой упоминались некоторые видные самарские коммунисты, в том числе и наш с Иваном Михайловичем общий друг и однокашник по Колыме – доктор технических наук и профессор, специалист по истории техники Юрий Константинович Милонов. Неизвестно из каких источников, скорее всего из доносов в 1937 году в НКВД, автор этого труда излил на Милонова такую кучу клеветы и грязи, что все читавшие книгу старые коммунисты настояли перед ЦК на организации публичного разбирательства. Единственное оправдание, которое мог привести в свою пользу автор, так это то, что он полагал, что Милонов умер на Колыме, а на покойника, по мнению таких авторов, можно списать что угодно. Причем выступал Колесников настолько нахально, что председательствовавший на разборе Данишевский был так потрясен этой наглостью, что его сердце не выдержало, и он умер прямо за столом Президиума, защищая своего друга. Ничьей жизни, ничьему богатству или счастью не завидую, но такой смерти откровенно завидую.

Сам Милонов – высокого роста, похудевший до состояния скелета, в очках, одна из поломанных дужек заменена веревочкой – даже в этих условиях своего профессорского вида не терял. Еще до революции он отсидел несколько лет в Самарской тюрьме за большевистскую деятельность. На Колыме у него был срок двенадцать лет тюремного заключения, причем осужден он был как «провокатор царской охранки». Поводом послужило то, что у Милонова некоторое время скрывался крупный партийный деятель, который потом уехал в другой город, где был арестован. Свой срок Милонов отбыл на Колыме полностью и по окончанию его остался там на вольное поселение… После реабилитации он вернулся в Москву и жил на Ленинском проспекте. Бывая в Москве, я всегда улучал возможность к нему заглянуть, тряхнуть стариной, а на праздники не забывал поздравить открыткой. Умер он в 1979 году.

Кстати, попался мне недавно стенографический отчет X съезда РКП (б), где упоминался в качестве руководителя делегации Самарской губернии Ю. К. Милонов. Он, оказывается, в те дни был сторонником так называемой рабочей оппозиции и весьма задиристо выступал на съезде, дав отвод намеченному в Президиум съезда М. В. Фрунзе, мотивируя это тем, что нет еще четких доказательств непричастности Фрунзе к вскрывшимся в Красной Армии злоупотреблениям. Обвинял он и других руководителей в насаждении бюрократизма и даже назвал В. И. Ленина «главным чиновником России». По-видимому, эти выступления Милонова и явились главной причиной его ареста и осуждения. Но, поскольку после съезда Милонов стал твердо придерживаться генеральной линии и придраться к нему было уже нельзя, энкэвэдэшные следователи и нашли это его «предательство»: обошлись с ним весьма милосердно, и за меньшие преступления давали и двадцать пять лет, и даже вышку!

Интересной фигурой был старый большевик и полиглот Натан Яковлевич Гринфельд[207]207
  В 1906 бежал с акатуйской каторги. Одно время работал директором Ленфильма.


[Закрыть]. До революции он долгое время пробыл в эмиграции и изъездил немало стран. После Октября Гринфельд некоторое время работал директором Малого Театра в Москве. Там его отыскал его старый приятель нарком иностранных дел Чичерин и взял к себе личным секретарем. С Чичериным Гринфельд участвовал во многих международных конференциях, в том числе Генуэзской и Гаагской. Умер он на Мальдяке одним из первых, и лежат его косточки с фанерной биркой в одной из бесчисленных колымских ям.

Одним из моих лучших друзей был молодой журналист из Николаева Григорий Яковлевич Владовский[208]208
  Владовский Григорий Яковлевич (1913 —?), приговорен к 10 годам ИТЛ.


[Закрыть]. Часто, особенно к концу рабочего дня, когда сил оставалось все меньше, а мороз все крепчал, когда уже было совсем темно, а мы, как грешники в аду, еле волочили ноги, когда хотелось просто лечь на мерзлую землю и скорее умереть, тогда Гриша всегда меня подбадривал.