Текст книги "Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка"

О чем они говорили дальше, я не знаю, меня же отвели в лагерь, даже не избив. А Шахмаева я в нашем лагере больше не видел.

На этом моя вольная жизнь прекратилась: если я где-либо был нужен, за мной присылали стрелка, который не отходил от меня ни на шаг, где бы я ни работал. Но в свободное время на котлован тоже не отправляли, и я спокойно сидел или в слесарке, или в кабинете милейшего Ивана Михайловича Данишевского.

Жить стало хотя и труднее, но все же терпимо.

Кончалась моя вторая колымская зима…

С КОЛЫМЫ НА МАТЕРИК: НАГАЕВО – НАХОДКА

Генеральная комиссия по отбору доходяг на материк. – Рискованная буква «X». – Погрузка на «Волховстрой». – Бригада маляров и пир в радиорубке. – Чудо нестолкновения с эсминцем. – Выгрузка в Находке. – Уёк. – Горящая капуста. – Наши личные дела.

1

В один пригожий июньский день[228]228
  Имеется в виду 1942 год.


[Закрыть] мы выстроились около вахты в ожидании развода на работу. Внезапно поступает команда: «Сегодня на работу выходить только дежурным и вахтенным на заводе, остальным оставаться в лагере для прохождения генеральной медкомиссии». Мы забеспокоились: неужели опять начнут перекомиссовывать из инвалидов в ЛФТ, а из ЛФТ в СФТ?..

Но кто-то узнал, что все наоброт: комиссия выявляет непригодных на Колыме людей – для отправки на материк. И что будто бы в бухте Нагаево стоит большой пароход, разгрузившийся в Петропавловске-Камчатском. И, чтобы не гонять его порожняком, решили загрузить его «дошедшими», но не желающими умирать на Колыме зэками. Ведь с питанием, даже по самым скромным нормам, стало очень туго: все доставлялось только с материка – морем. Своих продуктов никаких не было, кроме рыбы, которую теперь во все возрастающем количестве приходилось с Колымы отправлять в армию. Как-никак, а всех этих доходяг, хоть и впроголодь, но надо было кормить, а для добычи металла толку от них не было. Да и помирали они как-то медленно и неохотно, а кормить этих паразитов приходилось продуктами, которые были буквально на вес золота. В то же время основных добытчиков золота держат из-за этих нахлебников впроголодь, отчего падает добыча металла.

Вместе с тем и на материке многие острова архипелага ГУЛАГ обезлюдели. Приток зэков резко сократился, ведь все людские резервы потреблял фронт. Как знать, может, эти доходяги, совершенно уже не пригодные для Колымы, в более умеренном климате еще смогли бы остаток своих жизненных соков отдать работе на военных заводах или в гулаговских сельских хозяйствах. Вот и решило начальство, пользуясь оказией, срочно подчистить наш лагерь как самый близкий к Магадану и как прямой наследник инвалидного лагеря «23-й километр».

Надо сказать, что комиссия действовала очень оперативно. Весь осмотр занимал несколько минут: просмотрят личное дело, основание предыдущей комиссовки, мотивы выбраковки зэка, вскользь глянут на него в натуре: ребра торчат, в задний проход можно вставить пол-литровую банку– и все, ступай налево. Подберут полсотни таких «левых», и сразу в Нагаево.

Не было ни одного зэка, который отказался от переезда на материк. Во-первых, ближе к дому. Во-вторых, климат: колымские минус пятьдесят там редкость, а шестидесяти и вовсе не бывает. В-третьих, хоть когда-нибудь картошку или капусту увидишь. И, самое главное, – японцы: хотя к началу 1942 года они в нашем районе особой активности не проявляли, хватало им хлопот с американцами на Тихом океане, но их возможное нападение на СССР с повестки дня не снималось. Элементарный здравый смысл подсказывал: если появится шанс – тикай с Колымы.

Хорошо бы еще попасть на фронт, в штрафбат – первое ранение, и ты полностью реабилитирован! Здесь же, на Колыме, кроме бирки на ноге нам ничего не светило. Там – или грудь в крестах, или голова в кустах, а здесь – гарантированная яма.

Примерно такие мысли роились у меня в голове, пока я стоял в длинной очереди на медкомиссию, ожидая, когда же доберутся до буквы «X». На память приходил капитан парохода «Дальстрой» при погрузке во Владивостоке, говоривший: «Пароход не хуй, всех не посадишь!» А вдруг раздастся телефонный звонок с извещением, что контингент зэков на пароход уже набран и прозвучит команда: «Комиссия прекращается, расходись!». Все мы, несчастные с удаленными от начала алфавита буквами, с ужасом боялись такого исхода, но время шло, и очередь продвигалась вперед. Вот уже прошла самая большая буква «С», прошли и «Т», и «У», и «Ф», и, наконец, добрались до моей «X». И вот – о радость! – я стою у стола комиссии. Вид у меня подходящий: ребра – налицо, ключицы с вполне «кондиционными» провалами, да и задний проход – «в порядке», а тут еще и плохо зажившая правая рука. Главный врач комиссии и смотреть меня не стал, и вот я уже бреду со своими шмотками налево и сажусь на узелок в ожидании машины.

К вечеру мы были в Нагаево. В отличие от погрузки 1939 года во Владивостоке, эта погрузка проходила быстро и без особых происшествий. Пароход стоял у стенки под парами, и погрузка в трюмы, уже оборудованные четырехъярусными нарами, производилась по мере подхода машин с людьми. Поскольку наша партия была одной из последних, то особого выбора мест у нас не было. Места около люков, где воздух был посвежее, уже были заняты зэками первых букв алфавита, и мы с товарищами полезли поближе к бортам и вытяжным вентиляторным трубам, помня свое первое путешествие в трюме на Колыму. Дали нам на дорогу по две буханки хлеба и предупредили, что в дальнейшем хлеб и приварок мы будем получать в пути. Но я уже знал, что шансы на это невелики, и приготовился к голодному путешествию.

Наш пароход «Волховстрой» шел из Америки, из Сиэттла, и свой американский груз сдал в Петропавловске на Камчатке. Там его загрузили крупным рогатым скотом, который он сдал в Нагаево, и теперь он вез, судя по условиям перевозки, тоже скот, но двуногий. Порт назначения – Находка. Пока я был на Колыме, там силами зэков был построен и оборудован большой грузовой порт с обширным лагерем для зэков в бухте: это всего несколько часов езды по построенной зэками железной дороге до Владивостока. Теперь он стал военно-морской базой, а весь морской грузооборот пошел через Находку, а оттуда – либо во Владивосток, либо на запад – в Россию. Тут же был и огромный лагерь, который был предназначен обслуживать порт, а также выполнял функции перевалки для пополнения все убывающего контингента зэков на Колыме.

На другой день, перед рассветом, пароход вышел в море. Некоторое время нас сопровождали два сторожевика, а временами над нами пролетали и самолеты, но к середине дня, убедившись, что никаких неприятностей, вроде японских военных кораблей, по курсу не предвидится, начальство отпустило нас плыть самостоятельно. Тем не менее мы пошли не по кратчайшему пути через японские воды Лаперузова пролива, а по более длинному и опасному – из-за постоянных густых туманов и переменной глубины фарватера – пути через наш родной Татарский пролив. Это спокойствие, промеры и тихий ход стоили нам нескольких лишних суток пути. Несмотря на хмурую погоду, море было спокойно, и нас почти не качало.

На следующий день после отплытия из Нагаево в приоткрытый люк трюма заглянул какой-то моряк и закричал в мегафон: «Есть среди вас маляры? Если есть, то пятнадцать человек выходите на палубу!» Малярами назвалось гораздо больше, и около трапа началась свалка. Я же пошел сюда из своего угла набрать в котелок воды и случайно оказался возле самого выхода из люка. Попав в число счастливчиков, я через несколько минут предстал, вместе с остальными, пред светлые очи боцмана. Будучи в Америке, руководство накупило первоклассной краски и решило воспользоваться бесплатной рабочей силой для внутренней покраски судна. И правильно: за кормежку и за пребывание вместо трюма на палубе зэки с удовольствием выполнили бы любую работу.

Узнав, что я бывший моряк и судовой радист, боцман направил меня красить самые блатные места: радиорубку, штурманскую рубку и камбуз. Всех маляров первым делом накормили, а меня присутствовавший на разводе судовой радист сразу же увел в свою рубку. Вошел я туда, притронулся к телеграфному ключу и расплакался. Радист, примерно мой ровесник, положил мне руку на плечо и стал успокаивать: «Ну что ты, отец, я ведь тоже с Колымы уехал в тридцать два года наполовину седой. Ничего, все пройдет, разберутся, освободят, еще наплаваешься!» – и начал меня кормить из своих запасов. Ел я, ел, а слезы так и катились из глаз. И чего только он не выложил на стол: и колбасу, и сыр, и консервы, и шоколад – все, о чем я уже давно забыл. Потом, немного помедлив, запер дверь рубки и поставил на стол бутылку ямайского рома (я с самой Испании его не видал) и налил стакан: «Пей, батя! Черт с ней с покраской, не бойся. Боцману я скажу, поймет старого моряка. Пей, ешь, потом поспишь у меня в рубке, а там и покраской займешься».

Выпил я рому, поел плотно и через некоторое время как обухом по голове ударило – чуть не упал со стула. «Ложитесь на койку!» – засуетился радист; но тут я пришел в себя и отказался: «Ведь грязный я, да еще и вшей в койку напущу». Как парень ни уговаривал, но я, свернувшись на полу на мягком коврике калачиком, лег и сразу же уснул. Что снилось – не помню, но, конечно, что-нибудь хорошее.

Так и началась у меня на пароходе райская жизнь. Как только поднимусь на палубу, то иду не вместе с остальными малярами на кормежку в камбуз, а прямо в радиорубку, где мой коллега уже приготовил мне харчей побольше и повкуснее. Но зато уж рабочее место его я отделал на совесть: краска была великолепная. Провел я в радиорубке все нужные обводы и даже нарисовал эмблему радиосвязи – коллега остался доволен. Не хуже покрасил я и штурманскую рубку. В общем, работа моя получила высокую оценку даже у самого боцмана.

На пароходе в кают-компании было пианино, на котором никто из команды больше чем одним пальцем играть не мог. Однажды в свободное время я попросил у штурмана разрешения поиграть на инструменте. И тут мне еще раз пришлось заплакать: сколько лет я не притрагивался к клавишам! Хоть и не тренированные, а, наоборот, покалеченные на фуганке пальцы после этого сильно болели, но душу я все же отвел.

После «концерта» капитан договорился с охраной, и те разрешили мне, в виде исключения, оставаться наверху и после шести часов, когда кончался наш малярный день. Мне даже позволили ужинать с офицерами судовой команды, и после ужина я еще несколько часов развлекал их музыкой.

Единственное, на что начальник охраны не пошел, – это не разрешил мне ночевать не в трюме. На ночь, после райской жизни наверху, я все же спускался в преисподнюю трюма на ночлег. С другой стороны, это было и хорошо: ведь я мог – от щедрот радиста и кока, который стал моим постоянным слушателем и заказчиком музыки, – хоть немного подкармливать своих соседей по нарам.

Не обошелся рейс и без происшествия, из-за которого мы все чуть не погибли. Как-то днем идем мы по Татарскому проливу, в полном тумане, метров за пять уже ничего не видно. Стоим с радистом на палубе, облокотившись на поручни, о чем-то разговариваем и поплевываем в море. Гудков наш пароход, конечно, не дает, ведь до японцев рукой подать. Вдруг с нашего борта раздался какой-то сильный шум и скрежет металла: буквально в нескольких метрах от нас с полного хода и почти на 90^о от своего курса резко сворачивает эсминец, шедший до этого точно на нашу середину! Он развернулся так круто, что слегка черканул по нашему борту. Дело решали доли секунды: прозевай их рулевой эсминца, и мы бы столкнулись. Не говоря уже о страшной силе удара, которой хватило бы, чтобы насквозь протаранить пароход, а на носу эсминца стоял заряженный торпедами и на полном боевом взводе торпедный аппарат. Все это произошло настолько быстро, что, кроме стоявших рядом с нами, никто ничего и не заметил. Но я разглядел, как матросы на палубе эсминца, еле удержавшиеся на ногах при таком крутом повороте, поднимали кулаки и что-то (надо полагать, не слишком лестное) кричали в наш адрес.

Ну надо же: такое большое море, а пути наши сошлись в одной точке, и в том, что мы остались живы, было больше чуда, чем искусства рулевого. Наверное, опять сработала молитва той старой женщины, которую я спас во время бомбежки в Малаге. Ведь должен же был я, благодаря ее молитве, выходить живым из любых жизненных передряг!

Но всему, и плохому, и хорошему, всегда приходит конец. Пришел конец и моей райской жизни на «Волховстрое».

Дней через десять после отплытия из Нагаево в середине дня мы подошли к бухте Находка и встали на внешний рейд. Место живописное, особенно вход в бухту: прямо посредине пролива, соединяющего ее с морем, находится небольшой островок, густо заросший зеленью. Погода стояла отличная, солнце жарило вовсю, и дышать в нашем трюме было практически нечем. В пути умерло довольного много зэков – не меньше нескольких сот человек. Ведь ехали одни доходяги, и среди них было много сердечников, пожилых и т. д. Вентиляции в трюмах практически не было, и здоровые дышали с трудом. К тому же и сам рейс затянулся, а медпомощи или нормального питания в пути тоже не было, так что люди умирали просто от голодной слабости.

Как только пароход встал к стенке, капитан, опасаясь, что ему «нагорит» за столь большие потери в трюме, приказал тут же выпустить всех зэков на пристань: пусть хоть свежим воздухом подышат. Началась выгрузка: сперва поплелись по трапам на палубу, а потом по сходням на берег те, кто мог самостоятельно передвигаться. Потом принесли носилки, и зэки покрепче выгружали из трюмов своих обессилевших, но еще живых товарищей. Лишь часам к 12 ночи все разместились вповалку на земле около пристани. Принесли хлеб и воду в бачках, и те, кто был в состоянии подняться, могли хоть немного подкрепиться и напоить и накормить своих неподвижных товарищей.

Меня моряки не обидели: положили в мешочек галет, сахару, консервов. Словом, у меня оказался довольно увесистый «сидор» с продуктами, на который многие с завистью поглядывали. Я щедро накормил своих соседей по трюму, а часть продуктов оставил впрок. Об этом я вскоре сильно пожалел, потому что ночью кто-то из уркачей незаметно ко мне подлез и разрезал мешок, да так квалифицированно, что я ничего не заметил. И когда на рассвете я проснулся, то там, кроме большой дыры, уже ничего не было. Так я был наказан за то, что не выполнил зэковскую заповедь: «Не оставляй на завтра то, что можешь съесть сегодня», и горько пожалел, что перед сном не съел сам или не скормил своим товарищам все те деликатесы, которыми теперь лакомились, а скорее всего уже давно съели, воры-рецидивисты.

Вот так я прибыл обратно на материк, в бухту Находка. Вместо полагающихся мне по росту шестидесяти двух килограммов, я при отъезде с Колымы весил тридцать шесть.

Позади остались три бесконечных и самых тяжелых в моей жизни года пребывания на Колыме.

2

Время было военное – июнь-июль 1942 года, один из критических моментов войны. Немцы уже под Сталинградом, со дня на день ожидалось его падение, после чего, по слухам, предполагалось нападение японцев на СССР. Конечно, Находка – это не Колыма: и Владивосток рядом, и оборонять ее есть кому и есть чем, да и эвакуировать нас есть куда, так что колымские перспективы нам уже не грозили. Нашим солдатам, особенно под Сталинградом, приходилось гораздо хуже, чем нам, но подавляющее большинство зэков-контриков были бы счастливы оказаться вместо Находки в окопах Сталинграда!..

Но и Находке были мы несказанно рады.

Через пару часов после подъема появились лагерное начальство и медперсонал, и началась сортировка. Больных и совсем ослабевших, не способных самостоятельно двигаться, санитары клали на носилки и отправляли в стационар, всех остальных, внеся в списки, повели в лагерь и разместили по пустующим баракам, которых оказалось более чем достаточно: дня за два но нашего прибытия лагерь основательно подчистили, отправив на Колыму всех, кто был хоть сколько-нибудь работоспособен.

Устроились мы на нарах, немного отошли после солнцепека на причале и в сопровождении нарядчиков отправились на кормежку. Тут мы впервые отведали основной продукт, которым впоследствии нас все время кормили в Находке: уёк[229]229
  Уёк – мелкая рыбешка (сейчас ее называют мойвой). В июне подходит к берегу на нерест, и его волной выкидывает на сушу.


[Закрыть] – небольшая, сантиметров десять-пятнадцать в длину, рыбешка, вроде кильки. Уйка в Находке было великое изобилие. Рассказывали, что во время шторма эту рыбку волнами выбрасывало на берег, где после окончания непогоды оставались огромные – высотой более двух метров и длиной по несколько километров – кучи уйка.

Зато хлеба в Находке давали не густо – граммов по пятьсот, но зэки выходили из положения тем, что собирали уек, сушили на солнышке, толкли в муку и пекли на кострах лепешки: не хлеб, конечно, но все же пища. Из этого же уйка на лагерной кухне варили суп и даже жарили его на второе. После колымского рациона эти рыбные блюда показались нам райской пищей, и уплетали мы их так, что аж за ушами трещало.

С уйка и началась наша инвалидная жизнь на материке в лагере бухты Находки. После еды нас, не мешкая, выгнали на работу: Находка являлась перевалочной базой для отправки всех грузов на Колыму. К этому времени уже поспела свежая капуста, поступавшая из окрестных совхозов (тоже островов архипелага ГУЛАГ) для дальнейшей отправки на Колыму. Капусты этой в Находке скопилось огромное количество. Она лежала на открытом месте, прямо на земле, неподалеку от лагеря, сваленная в огромные (до пятнадцати метров в высоту) кучи. Стояла сильная жара, порядка тридцати градусов, отгрузка капусты почему-то задержалась, и капуста начала гореть, причем гореть в самом буквальном смысле. Здесь я впервые в жизни увидел, как сама собой загорается капуста. Нас подвели к такой куче и велели баграми сталкивать с нее верхний слой. Уже на подходе к ней ощущалось повышение температуры. Самые верхние кочаны капусты были теплыми, но когда мы сняли с кучи верхний слой, под ним капуста уже оказалась вареной. Оголодавши на Колыме по овощам, мы, не обращая внимания на окрики начальства, с жадностью набросились на нее. Насытившись, мы стали эту кучу разгребать дальше. Под слоем вареной капусты была другая – горящая! От нее вились вверх синеватые полоски огня безо всякого дыма. Жар все усиливался, и подойти к куче ближе было невозможно.

Получив доступ свежего воздуха, капуста стала гореть сильнее, и буквально на наших глазах целые кочаны превращались в черные головешки. Спасти уже ничего было нельзя. От всей кучи (тонн не менее чем 500–700), осталось годной для отправки на Колыму не более 70–80 тонн капусты, а остальная сварилась или сгорела. Вот так и был выброшен на ветер труд многих тысяч людей. А как же эта капуста была нужна цинготной Колыме! Скольких людей бы она смогла спасти от этой страшной болезни! Да и на фронте она, наверно, не была бы лишней. А из-за «правильного подбора кадров по анкетным данным», из-за бесхозяйственности безграмотных лагерных начальников и их социально близких друзей – воров – все это богатство ушло псу под хвост. На капусте мы работали допоздна, но спасти сумели совсем немного.

На другой день объявилась одна блатная работа. Отправляли нас с Колымы в срочном порядке. Решение об этом было принято едва ли не за сутки до отплытия из Нагаево, причем львиная доля этого времени ушла на оборудование парохода, устройство нар, кухни, организацию охраны, обслуги и т. п. Нашему лагерному начальству на медкомиссию и прочие сборы были выделены буквально считаные часы. Поскольку вся лагерная обслуга состояла только из бытовиков, то в спешке могли произойти всякие недоразумения, которые вскрылись уже после нашего прибытия в Находку. При сверке обнаружилось, что некоторые зэки прибыли сюда без личных дел, а с некоторыми все наоборот: дело есть, а человека нет.

Местное начальство решило в этом разобраться. Но просмотреть, составить списки и полностью оформить несколько тысяч личных дел – работенка не из простых. Решили к этому привлечь наиболее грамотных зэков из вновь прибывших, в том числе и контриков, но с наиболее легкими статьями (АСА, например). В случае нужды можно было составить целую бригаду из одних докторов наук.

Наутро нарядчики кинули клич, на который сразу же отозвалось несколько сот человек: дело не в том, что работа эта полегче, чем переборка капусты, главное – вдруг появится возможность почитать свое дело, которое каждый из нас видел только издали. Поскольку выбор оказался большим, то к разборке личных дел допустили в первую очередь бытовиков пограмотнее, а контриков только с упомянутой мною выше статьей. Нас же, зэков с более тяжелыми статьями (КРТД – троцкисты, ПШ и ШД – подозрение в шпионаже, шпионская деятельность), к такой секретной работе решено было не привлекать, а использовать только на капусте, благо и ее оставалось немало.

Некоторые из нас – самые любопытные, в том числе и я, – договорились с теми, кого поставили разбирать дела, что если им попадутся наши дела, то прочитать повнимательнее и, по возможности, запомнить, а потом рассказать наиболее интересные моменты. К сожалению, мое дело к ребятам не попало, видно, досталось вольняшкам. Но многие ознакомились со своим досье и были поражены обилием и достоверностью сведений о себе!

Так, один бывший оппозиционер, почему-то прошедший по АСА и потому допущенный, тщательно проштудировал свое дело и был изумлен: начиная с 1919 года в деле были краткие, но достаточно полные изложения его выступлений на всех партсобраниях. Зафиксировано было большинство крамольных разговоров, которые он вел со своими товарищами и даже с шоферами во время поездок на машинах. Надо отдать должное: НКВД немало трудился, составляя такие досье.

В находкинском лагере было много зэков, обслуживавших сам лагерь. Хотя большинство из них и было бытовиками, но, если человек приглянется местному начальству, то могли оставить и контрика. Жила такая обслуга вполне прилично: чистые бараки, постельное белье. Часть работала на прибывающих из Америки судах с продовольствием – разгрузка производилась на причалах у мыса Астафьева и всегда появлялась возможность не только вкусно и обильно поесть, но и принести кое-что в лагерь. Так что «постоянные» в Находке не бедствовали.

Но это были землепашцы на склоне вулкана: в любое время, если в отправляемом на Колыму транспорте с зэками окажется недобор, начинают шерстить «постоянных». Поэтому человеку, еще не очень старому и не имеющему явных физических дефектов, ничего не стоило, пробыв несколько месяцев в Находке, снова загреметь на Колыму.

Разгрузка Находки от инвалидов, прибывающих с Колымы, производилась только путем добровольной вербовки: приезжали должностные лица из других лагерей и забирали инвалидов, польстившихся на посулы легкой жизни, с собой. То были главным образом совхозы НКВД по выращиванию овощей (в Приморье их было много), но меня аграрный вопрос и сельскохозяйственные работы никогда не манили.

Я уже обжился в Находке, научился кантоваться и чувствовал себя неплохо. Но имелась и оборотная сторона: риск вернуться на Колыму. Отогревшись на южном солнышке (ведь Находка южнее Севастополя) и отъевшись на американских харчах, я заметно отошел: начали зарастать ключицы и дыра в заднем проходе, не так уж выпирали и ребра, и изредка я даже стал вспоминать о женщинах, чего со мной на Колыме никогда не было. Одним словом, с каждым днем пребывания здесь я все больше созревал для обратной отправки. Когда в Находку начали прибывать из России зэки, предназначенные для Дальстроя (они ждали судов), я сказал себе: пора мотать удочки.

Как-то зашел в наш барак нарядчик, с которым у меня сложились хорошие отношения, я ему составлял любовные письма, которые он отправлял в женскую зону. Он отозвал меня в сторону и предупредил, что со дня на день можно ожидать отправки зэков на Колыму. Еще он сказал, что может устроить меня в небольшой этап, отправляемый в центральный ОЛП БАМлага в городе Свободном. Этот ОЛП – громадный лагерный комбинат, занимавшийся прокладкой вторых путей к Владивостоку. Там всегда была большая нужда в специалистах любого профиля, и я мог бы устроиться не только на общих работах. Я согласился, и на другой день вместе с пятнадцатью другими зэками был принят специальным конвоем, доставившим нас через Сучан и Угольную во владивостокскую тюрьму.

Города я на этот раз совершенно не видел, потому что от вокзала нас везли в «воронке». Зато хорошо познакомился с местной тюрьмой, капитально построенной еще в прошлом веке. Наружные стены метра в полтора-два толщиной, а окошко под потолком забрано решеткой толщиной в руку. Одним словом – Бастилия.

Поместили нас всех в одну камеру. Что ж, тюрьма как тюрьма: нары, параша, волчок в дверях…