Текст книги "Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка"

10

Но время шло, я «рос» и начинал входить во всю сложность взаимоотношений выполнения плана и требований к качеству продукции. Хотя номинально мы, контролеры, подчинялись общезаводской службе ОТК, но кормил нас цех, и величина пайки хлеба зависела от выполнения цехом плана. Иногда этот план висел на волоске из-за нескольких десятков тонн несданной продукции, в результате чего все вольные лишались премиальных, а мы, зэки, садились на урезанные пайки.

Особенно узким местом была обрубка литья: дело в том, что в местах стыков полуформ, образовывались «приливы» металла от неплотного прилегания полуформ и целого ряда других причин, достигавшие порой до сантиметра в толщину. Но цех должен придавать своей продукции товарный вид, то есть удалять с поверхности литья подобные наросты. Такая операция осуществлялась, в основном, при помощи молотка и зубила. Доходяги из контриков, а это был основной контингент нашего лагеря, никак не могли справиться с этой тяжелой работой, отчего у нас скапливалось до нескольких дневных выработок необрубленного литья. Приходилось устраивать авралы, снимать с работы формовщиков и ставить их на обрубку, а это сильно снижало выработку цеха, но другого выхода не было, потому что новых здоровых людей, пригодных для такой тяжелой работы, лагерь цеху предоставить не мог.

Тут меня осенило: в лагере находилась довольно большая группа уголовников. Эти экземпляры, имевшие в отдельных случаях срока до восьмидесяти, ста, а то и больше лет, считались вечными, плевали на все лагерные порядки, на работу никуда не ходили, благо, с окончанием войны невыход на работу перестал считаться саботажем и за это не расстреливали; а добавки срока уже не боялись. Они либо сидели в ШИЗО, либо, как на воле, воровали и играли в карты. Нельзя сказать, чтобы начальство лагеря оставляло их в покое, но постоянное пребывание в ШИЗО на 300 граммах хлеба и этому контингенту особого удовольствия не доставляло.

Когда собирается достаточная группа таких уголовников, то у них обязательно выявляется наиболее авторитетный бандюга, преимущественно из совершивших на воле тяжелые преступления, которым вся эта банда подчиняется беспрекословно. Признанным фюрером среди наших был хохол Семэн Лэмец (срок – лет так до ста двадцати). Как-то я с ним случайно разговорился и оказалось, что Семэн в свое время тоже бывал на Колыме, причем даже в одно время со мной и на одном прииске: Мальдяк. Нашлись у нас с ним и общие знакомые: Афонька Борода, Гришка Воробей, Ванька Чума и прочие крупные бандюги, которые мне там встречались. Мое пребывание на Колыме, да еще и в особой зоне, которой все уркачи боялись как черт ладана, оказалось в глазах Семэна лучшей рекомендацией, и он стал относиться ко мне с явным уважением и доброжелательством.

Вот тут-то я и решил реализовать свою идею. Все эти бандюги были молодыми и здоровыми ребятами, способными при необходимости и горы свернуть. Вспомнилась мне фронтовая бригада Садыка Шарипова, которая, когда их с началом войны прижали, дружно вышла на работу и честно выполняла нормы на 200 %. Как-то встретившись с Семэном, я завел с ним разговор: дескать, не надоело ли ему – такому авторитетному вору, чуть ли не по две недели в месяц сиживать в ШИЗО на 300 граммах хлеба? Он удивился: «А что мне? Как фраеру мантулить по десять часов в день за пайку?» Тут я ему рассказал об обрубке литья и о том, что целая куча фраеров с ней не справляется. И предложил: если он со своими согласится взять на аккорд эту работу, то я попытаюсь договориться с начальством, чтобы, в зависимости от того, за сколько времени они закончат эту работу, их досрочно отпускали в зону и выдавали самую большую пайку.

Какой он ни был вор, а такое все равно льстило его самолюбию. Хоть в карты играй, хоть к бабам ходи, хоть на голове стой, только в лагере открытого разбоя не устраивай. План Семэна заинтересовал, и он попросил меня показать ему работу. Увидев, как с нею маются фраера, Семэн присвистнул: «Ну, Лазаревич, договаривайся с начальством».

Хотя мой план и понравился Баташкову, но реализовать его оказалось не очень легко. Мешал бюрократизм, точнее режим: «Как это? Зэки, вместо положенных десяти часов, будут по три-четыре часа работать? Ни в коем случае! Если хотят, пусть работают на обрубке, пока не закончат, а потом займите их на другой работе». Дошло до самого Конахистова, и в конце концов Баташков все же его дожал. Решили попробовать в порядке эксперимента.

Семэн собрал своих «оторви и брось», до тех пор вообще нигде не работавших и по две-три недели в месяц сиживавших в ШИЗО, и под своим личным руководством поставил их на обрубку. Этого народа собралось человек двадцать пять, а нормальный состав бригады обрубщиков был у нас человек сорок-пятьдесят. Зато у банды появился спортивный азарт: покажем этим фраерам, что такое настоящий вор! Даже в первый день, еще не имея никакого навыка в этой работе, бригада Лемэца закончила всю обрубку часов за пять. Ту же самую работу бригада фраеров успевала за десять часов сделать на 50–60 %.

Утереть нос фраерам стало для них делом самолюбия. Дальше пошло еще лучше: даже самое большое количество литья, которое мог дать цех, эта бригада, вскоре увеличенная до законных сорока человек, обрубала за три-четыре часа, причем чистенько. ОТК был сам Лемэц: если видит, что кто-нибудь халтурит, то плюх надает сам, а силушки у него хватало. Обрубка перестала держать цех.

Надо сказать, к чести Конахистова, что слово свое начальство держало железно. Баташков следил, чтобы обрубщиков не обижали: закончили работу, ОТК ее принял – идите в лагерь. Пайки хлеба им выдавали максимальные, в ШИЗО их больше за мелочи не сажали и смотрели сквозь пальцы на игру в карты и посещения женской зоны.

С Лемэцом у меня установились самые дружеские отношения, и вскоре он стал моим незаменимым помощником в некоторых производственных комбинациях. Как я уже писал выше, выполнение плана нашим цехом было всем жизненно необходимо. Особенно Баташкову, обремененному большей семьей: в эти тяжелые послевоенные времена он мог сводить концы с концами только за счет премиальных. Но бывали такие моменты, что, как бы наш цех ни напрягался, до плана ему все же пустяка, но не хватало: каких-нибудь тридцать-пятьдесят тонн литья!

Кладовщиком механосборочного цеха был еврей Яша, большой комбинатор, про которого говорили, что он сбывает на сторону украденные им на заводе сковородки и кастрюли и имеет на этом деле копейку. Но именно он не шел ни на какие уступки и подписывал накладные только килограмм в килограмм. Как я иногда ни просил его подписать в долг тридцать-сорок тонн литья, с обязательством додать их в первую же неделю следующего месяца, кладовщик был непреклонен, и из-за такой мелочи, как тридцать-сорок тонн недоработки, мы все, а в особенности Баташков с семьей, сидели на кукане[246]246
  То есть оказались в безвыходном положении (от кукана – лески, веревочки или прутика, которые пропускают пойманной рыбе под жабры, чтобы ее можно было опустить в воду и сохранять живой).


[Закрыть].

Поделился я этими неприятностями с Семэном Лемэцом. Он сразу встрепенулся: «Чего, Лазаревич, неужели эта блядь, эта жидовская морда не хочет для вас сделать такого пустяка? Да мы его наколем так, что он еще за это платить будет. Выписывай мне с бригадой ночной пропуск!»

Обрубщики работали только в дневную смену. План Лемэца был предельно прост: сдаем мы к концу месяца литье с нехваткой, но в ночь на последний день месяца бригада Лемэца проникает на склад полуфабрикатов механосборочного цеха и, пригрозив зэку-сторожу перышком, если он вдруг еще не спит, забирает со склада на вагонетках тонн пятьдесят или сколько надо старого, уже ранее сделанного нами литья. Сторож, зная с кем имеет дело, в дальнейшем молчит как рыба об лед. Бригада привозит украденное литье в наш цех, вываливает его в какой-нибудь дряни, срубает мои старые клейма; я ставлю новые, и в тот же день мы все это вместе с очередной дневной выработкой сдаем по новой на склад механосборочного – и есть план, да еще и с перевыполнением. Об этой операции не знал даже сам Баташков: он был уверен, что я договорился – как еврей с евреем – с кладовщиком, и тот записал это в долг с обязательством додать в первую же неделю наступающего нового месяца, на что у меня уже было баташковское «добро». Что ж, план выполнен, и я пока молчал.

Дня через два-три проходит на складе механосборочного месячная инвентаризация, и у кладовщика вскрывается недостача в пятьдесят тонн литья. Кладовщик ко мне: «Лева, в чем дело?». Я ему спокойно отвечаю: «Чего ты, Яша, ко мне пришел? Ведь ты у меня литье принимаешь килограмм в килограмм, сам и разбирайся в своей недостаче!». Он опять: «Ведь ты понимаешь, Лева, у меня дети, а за недостачу могут и срок дать! Выручай! Что тебе стоит отформовать и залить такой пустяк!»

Ага, уже пятьдесят тонн литья для него стали пустяком. Тут я начинаю «сдаваться»: «Вообще ты, Яша, порядочный хазер (по-еврейски – свинья: поганое, нечистое животное), и не мешало бы тебе побыть в моей шкуре, но жаль твоих еврейских детей! Так и быть, помогу: но ведь сам понимаешь, формовщики, заливщики, обрубщики – они хоть и зэки, но даром работать не захотят!»

Начинается торг. Сговариваемся на мешке картошки и литре спирта. Доходы у Яши есть, а спирт у него вообще дармовой: он еще с ним делает всякие гешефты, так что содрать с Яши сам Бог велел. С Баташковым у меня уже есть договоренность, что в течение первой недели я покрываю долг механосборочному цеху. Получаю с Яши бакшиш и постепенно, тонн по восемь-десять в день, покрываю его недостачу. Спиртом и картошкой делюсь с Семэном Лемэцем, а остальное нам с Дикштейном, Машковым и Пацуком, благо и живем мы все в одной комнате. Все довольны – все смеются, тем более что и Баташков по такому поводу тоже подбросил немного спирта.

Правда, такие комбинации я делал не часто, только в экстренных случаях, а в остальном все обходилось и так. Яшу я уже приручил: тонн двадцать-тридцать, в случае нужды, он мне приписывал в долг уже без звука. Жить в цеху стало легче: обрубка уже не резала цех. Уркачи тоже были довольны: работали как звери, но по четыре-пять часов в сутки, получали максимальный паек, в лагере их почти не трогали, про ШИЗО они уже и забыли, отработают свой «аккорд» – и в лагерь. Особенно любили они ночные операции с литьем, как-то они напоминали им их вольную специальность, да и спирт в лагере на улице не валяется.

Словом, жить стала литейка, не без моей помощи, вольготно, и переходящее красное знамя завода стало все чаще стоять в кабинете Баташкова. Николай Михайлович быстро оценил всю пользу моей деятельности и порой сокрушался: «Не дай Бог, Лева, придет твое «особое распоряжение» (а они стали приходить все чаще), что же мы здесь без тебя делать будем? Кто еще сумеет управлять этими бандюгами-обрубщиками? Давай оставайся и после освобождения. Женим тебя, благо невест здесь более чем достаточно, найдем и с домом, и с хозяйством, и с тещей – заживешь!»

Да я и сам часто задумывался над этим: ну, освободят меня и дадут «волчий паспорт». Ни в Москву, ни в какой другой крупный город жить не пустят. А здесь все знакомо, работа не тяжелая, авторитет есть. Но все же не лежала у меня душа к Рыбинску, надоели мне эти холода: Колыма, Дальний Восток, а здесь даже в июле вечером без телогрейки во двор не выйдешь.

11

Да и надоела мне за девять лет лагерная и тюремная жизнь, куда угодно, хоть к черту на рога, но только подальше от лагеря. Баташкову я этого не говорил и для виду даже соглашался с его доводами, тем более что он мне и невесту подыскал очень симпатичную – Лидочку Ш., секретаря комсомольской организации завода, которая, по его словам, сохла по мне. Так и продолжались мои лагерные деньки. Жили мы, ИТР литейного цеха, по-лагерному довольно уютно: четыре человека – Машков, Дикштейн, Пацук и я – в небольшой чистой комнате. И что особенно ценно – без клопов, даже койки были пружинные. По вечерам читали, играли в шахматы, иногда перекидывались в картишки.

В конторе нашего цеха работало несколько зэчек. Паша Крайнева – бывший экскурсовод Московского Исторического музея. Получила десять лет за то, что однажды, глядя на портрет Джугашвили, по простоте душевной сказала, что он уже устал от войны и тяжелой своей работы и что надо бы ему хоть немного отдохнуть. Расценили такое высказывание как «контрреволюционную агитацию». В лагере Паша держала себя очень строго и, несмотря на настойчивые ухаживания кавалеров, ни с кем не сходилась. Девушка она была культурная – окончила исторический факультет Московского университета, хорошо знала русскую историю: поговорить с Пашей было очень интересно. Ко мне она, как к достойному» собеседнику, явно благоволила, но срок ее еще только начинался, и я никаких попыток с ней сблизиться не предпринимал, тем более что лагерный рацион не очень к этому располагал: дай-то бог и так прожить!

Второй женщиной в нашей конторе была молоденькая, лет восемнадцати-девятнадцати, девушка – Аня, фамилию запамятовал. Сама из Рыбинска, работала в торговой сети. Обнаружилась у нее крупная недостача, и схватила она свои десять лет, только по бытовой статье. К ней часто приезжали из Рыбинска родные, привозили разные продукты, которыми она иногда делилась со своей незамужней подружкой Пашей Крайневой. В отличие от серьезной и неприступной темноволосой и темноглазой Паши, Анечка была довольно симпатичной, смешливой, светловолосой, голубоглазой девчонкой, и «охотников» на нее находилось немало. Держалась она месяца три, а потом сошлась с одним молодым парнем, вором-рецидивистом. «Жили» они вполне открыто: он приходил к ней вечером. Она, совершенно не стесняясь своих соседей, а в комнате их было восемь человек, клала его в свою постель и так они «спали» до утра. Конечно, и к ее соседкам тоже приходили «мужья», и никто не считал это чем-то зазорным.

В нашем лагере была неплохо оборудованная и оформленная столовая для зэков: чистые, накрытые клеенками столы и даже стулья, взамен «неизменных» лагерных табуреток, занавески на окнах. Пока мы ели, играл первоклассный эстонский джаз-оркестр: в полном составе он попал в наш лагерь по статье «измена родине». Этот джаз во время оккупации «обслуживал» фашистских офицеров и выражал им свои симпатии, за что и сунули всем разом по «баранке» и направили в наш лагерь для «использования по специальности».

В столовой было два зала: общий и ИТР. В общем зэки сами получали пищу, в другом блюда разносили официанты в белых передниках, правда блюда эти были сугубо зэковские: суп или щи, пара ложек перловой каши на второе. Как-то появилась у нас новая официантка: довольно миловидная женщина, лет около тридцати, но очень, даже по зэковским понятиям, изнеможенная. Она как-то сразу удивила всех своим необычным поведением, а особенно отсутствующим взглядом. Видимо, ее все время одолевали какие-то ужасные воспоминания. Стоит, бывало, в свободное время и с кем-нибудь нормально разговаривает. Вдруг внезапно замолчит, уставится в одну точку, так с минуту постоит, а потом, дико закричав, падает ничком без сознания на пол. Такие приступы случались с ней иногда, даже когда она несла на подносе миски с едой. Видимо, эта женщина перенесла какой-то нечеловечески ужасный момент в своей жизни, вспоминая который, она лишалась сознания: падая в обморок, она дико кричала, и приходила в себя только через часа два.

Кто-то из ИТР, имевший знакомства во второй части лагеря, узнал, что эта женщина осуждена на десять лет за то, что во время ленинградской блокады съела своего грудного ребенка. Никаких комментариев здесь не требуется. Представить себе весь ужас и несчастье человека, который после такого еще остался жить, невозможно. Никто из ее соседей в Ленинграде ничего не знал об исчезновении ее ребенка, смерть грудных детей была слишком частым явлением, но она сама не смогла выдержать этой пытки и пошла в НКВД с повинной. Там ей сперва не поверили и не хотели брать, но когда она пригрозила повеситься, ее все же взяли, провели следствие, осудили за людоедство, приговорили к расстрелу, но, приняв во внимание смягчающие обстоятельства, заменили расстрел десятью годами лагерей.

Когда эта часть ее биографии стала известна, все ИТР, за исключением меня и Мазихина, потребовали, чтобы ее убрали из столовой. Между прочим, с этого и началась моя дружба с Мазихиным, потому что он открыто выразил мнение, что здесь виновата не сама эта несчастная женщина, а те, кто довел ее до такого состояния. Через некоторое время ее нашли на чердаке барака повесившейся.

Вообще говоря, кормили в нашей столовой, по сравнению с другими тюрьмами и лагерями, в которых я побывал до этого, сносно. Конечно, до полной сытости было еще далеко, но все же до абсолютного истощения люди в нашем лагере, даже на общих работах, не доходили. Тем не менее воровство на кухне и в хлеборезке процветало, ведь и на воле в те времена было не сладко, хлебные карточки и прочее. К работам в этих хозяйствах допускались только социально-близкие бытовики: воры-рецидивисты, растратчики, мошенники, растлители малолетних, для кого мораль и совесть были непонятными моментами и кому по части воровства и всяких махинаций опыта занимать не приходилось.

После амнистии в честь Победы освободили бытовика – нашего завстоловой. В этой должности он отработал всего около трех лет. Жил он в отдельной комнатке, около кухни, имел даже не одну, а две лагерные «жены», которых для удобства оформил поварихами. Одевался всегда очень франтовато и выглядел как по ряшке, так и по шмоткам гораздо лучше многих вольняшек. Когда в процессе оформления освобождения осматривали его вещи, то он попросил разрешения взять с собой трансляционный громкоговоритель. Ему это разрешили, ведь от его щедрот пользовались не одни зэки-проститутки, но и некоторые вольные, даже из начальства. Ему велели только уплатить стоимость громкоговорителя в кассу, что он сразу же сделал.

Охраннику, шмонавшему его при выходе из лагеря, этот громкоговоритель показался подозрительно тяжелым. Когда его раскрыли, то внутри корпуса оказалось более 50 000 рублей, все крупными купюрами. Откуда могли взяться такие деньги у человека, получавшего по лагерным ставкам рублей так тридцать в месяц, всем было ясно. Но когда его спросили об этом, он, нагло улыбаясь, ответил, что выиграл их в домино. Деньги у него не забрали (возможно, обещал кое с кем поделиться), так и ушел на волю кровосос-паук, тянувший у голодных зэков последние деньги и вещи за лишнюю миску баланды или каши, у них же украденные, и собравший из крови и пота несчастных людей такую астрономическую сумму! Так это в нормальном лагере, можно себе представить, какими суммами орудовали эти кровососы в доходяжных лагерях, где каждая капля лагерного приварка ценилась куда дороже.

Очень сдружился я с Александром Мазихиным – обаятельным и честнейшим человеком, получившим свой срок, пятнадцать лет лагерей, за «измену родине». С самого начала войны Мазихин находился в осажденном Ленинграде, где работал директором небольшого мехзавода и, как и все, сидел на блокадном пайке. Жил на заводе. Родных успел эвакуировать. Сам же, хоть и имел возможность эвакуироваться, остался защищать город. На фронт не попал, потому что его как специалиста оставили на заводе заниматься ремонтом военной техники, главным образом подбитых танков. Мазихин не делал себе никаких поблажек и все трудности блокады переживал вместе со своими рабочими: так же получал по 150 граммов хлеба в сутки, так же доходил от голода и холода.

Домой он даже и не заходил и все свои оставшиеся силы отдавал только работе, а в свободное время сам становился за станок или к тискам. Однажды зимой, в самые тяжелые для Ленинграда времена, его вызвали в штаб Жданова, одного из близких соратников Джугашвили, руководившего тогда обороной города. Так как пешком ему добраться в Смольный не хватило бы сил, за ним прислали машину. Прибыл Мазихин в Смольный. Там тщательно проверили его документы и проводили в святая святых – в какую-то особую, то ли третью, то ли четвертую зону. Завели в большой зал и сказали, что пока ему можно подкрепиться. Мазихин огляделся и пришел в ужас: на накрытых столах полно не только хлеба, но и всякой другой закуски: мясо, рыба, консервы, колбаса и даже вино и водка – одним словом, все то, что простые ленинградцы и во сне-то перестали видеть. Причем все это стоит свободно на столах, и все присутствующие уплетают снедь за обе щеки. Съел Мазихин один бутерброд, и у него с отвычки сразу же заболел желудок, а когда он вспомнил падающих от голода на рабочих местах, мальчуганов, которые и до ручек станка могли дотянуться, только встав на высокий ящик, мертвых детей в заиндевевших квартирах, замерзшие трупы на улицах города, то ему, старому коммунисту, участнику Гражданской войны, такой кусок уже больше в горло не пошел. Когда его вызвал к себе Жданов, Мазихин, ни слова ни говоря и не отвечая ни на один вопрос Жданова, молча достал из кармана и положил на стол партбилет и, повернувшись, пошел к выходу.

Из Смольного Мазихина уже везли в «воронке». Он абсолютно не жалел о своем поступке, и на мое замечание, что это не геройство, а донкихотство, ответил, что каждый коммунист, в определенных условиях, обязан быть таким Дон-Кихотом, иначе грош цена его идейности. Больше мы с Мазихиныи к этой теме не возвращались, но в глубине души я ему завидовал, потому что отнюдь не был уверен, что в его положении смог бы поступить с таким же благородством.

Но время шло, я перезимовал на мехзаводе, и наступила весна, десятая весна моего пребывания на джугашвилиевском «курорте». Чего ему надо, этому треклятому усачу? Чего он ко мне и ко многим миллионам таких, как я, прицепился? Ведь я уже почти год пересиживаю даже сверх его людоедского срока! Нет ему, гаду, прощения ни при жизни, ни даже после смерти!

С самого начала пребывания здесь я установил довольно устойчивую переписку с родными в Москве. Сильно я расстроился и долго переживал известие о том, что мой самый любимый двоюродный братишка Яша Эдельман, пробыв на фронте с первого месяца войны, погиб уже после ее фактического конца – 2 мая 1945 года, в уже взятом нашими войсками Берлине: шел он по улице с патрулем и пуля какого-то фашистского мерзавца, стрелявшего из окна большого дома, попала ему прямо в голову. Умер он мгновенно. Как ни обыскивали солдаты этот дом, но найти убийцу им так и не удалось. Куда ни зайдут, везде старики, женщины, дети и никакого оружия. Так и похоронили бедного Яшу в братской могиле наших офицеров в Берлине. Несколько дней после получения этого письма я ходил сам не свой, и даже из-за этого чуть не попал в ШИЗО: зэк – бухгалтер цеха металлоконструкций, бывший фашистский полицай, вздумал как-то, как раз в это время, рассказать мне какой-то антисоветско-антисемитский анекдот, что-то вроде того, что «еврейская дивизия взяла Ташкент».

В другое время я бы, наверно, на это даже внимания не обратил, от зэков и даже энкавэдэшников приходилось слышать и похлеще, мало ли что болтает всякая сволочь, но тут уж больно свежа была рана от гибели Яши, да и свои дела еще из головы не выветрились. Я не сдержался, схватил табурет и, прежде чем меня успели остановить, изо всех сил огрел им палача-полицая по лысой голове. Он упал, обливаясь кровью, и если бы меня не удержали, то я бы его непременно добил, невзирая на гарантию получения нового срока. Вообще я бываю очень сдержан, и таких припадков бешенства у меня почти не бывает, но тут уж больно у меня накипело на душе – и подвернулся под руку этот негодяй с анекдотом. После этого провалялся полицай в лагерной больнице месяца полтора, но выжил, хотя отметки на его поганой харе я оставил добрые. После излечения, несмотря на то что был он гораздо здоровее и крупнее меня, завидев меня, он всегда куда-нибудь сворачивал и, как я думаю, впредь такие анекдоты больше рассказывать не решался. Так как полицай все же выжил, то мне дали всего десять суток ШИЗО, но Баташков и здесь меня выручил: по «производственной необходимости» меня досрочно освободили, и отсидел я только двое суток.