Текст книги "На всемирном поприще. Петербург – Париж – Милан"

XII

Дилижанс в савойскую деревню уехал в одиннадцать часов, как следовало по расписанию, но Люба не поехала в нем, а сидела в светлой больничной комнате с белыми голыми стенами, у окна, выходившего на большой, усыпанный щебнем двор с цветником и с высокими каштанами, на раскидистых ветвях которых там и сям желтел еще запоздалый лист. Фрошар помог ей в исполнении первых трудных ее обязанностей при больной, которая недвижно лежала теперь на своей железной кровати, не то в забытьи, не то в усыпленьи.

Люба поместилась так, чтобы не терять из вида это ужасное лицо, в котором не без труда можно было различить черты молодой еще и довольно красивой женщины и стала, наконец, читать утром полученное письмо. По странному чувству, очень похожему на стыдливость, она предпочла проносить его несколько часов за передником, чем распечатывать в конторе, где, как на площади, ходили и шныряли знакомые и незнакомые ей господа. Эта стыдливость чувства, которою в сильной степени обладали Чебоксарский и его подруга, часто была принимаема, даже близкими их приятелями, за кажущееся или действительное их равнодушие друг к другу. Даже и те немногие, которые знали, как искренна и глубока взаимная привязанность, связывающая их уже в течение больше трех лет, приписывали это ходульности. «Героев из себя корчат, хотят показать, что они стоят выше тех чувств, которые понятны и дороги простым смертным»…

Американка была бы сильно удивлена, если бы узнала, какое незначительное место в этом длинном письме занимала встреча с Михнеевым, от которой, однако, зависела возможность для Чебоксарского сойтись снова с Любою, которую он любил страстно, иметь при себе ребенка, которого он еще не видал, но которого считал уже неразрывною частью своей подруги, с тех пор как узнал, что она благополучно разрешилась от бремени, вскоре по приезде за границу, несмотря на все пережитые ею во время беременности тревоги и невзгоды, которые значительно расстроили ее крепкий организм. Чебоксарский знал очень хорошо все крупные и мелкие неприятности того положения, в котором очутилась его жена, приехав в совершенно чужой ей и чопорный город, и как ей трудно было потом найти себе какое-нибудь занятие, которое дало бы ей средства к существованию вместе с новорожденным, дорогим ей существом. Сначала она сама кормила свою крошку, но когда представилось, наконец, место сиделки в больнице, она должна была отказать себе и в этом утешении. Чебоксарский очень хорошо знал всё это, и всё это было бесконечно тяжело. Он понимал также, что это место больничной сиделки, при той страстной добросовестности, которую Люба вносила во всякое дело, принятое ею на себя хотя бы из крайности, à la longue[86]86
  В конце концов (фр.).


[Закрыть] должно очень основательно подкосить даже и такой скрыто-мощный темперамент, как Любин. Но всего этого ему не было никакой возможности описывать своей Любе, так как и она вполне была уверена, что он знает всё это и ни на минуту не сомневается в том тяжелом влиянии, которое это сознание оказывает на него.

Чебоксарский очень подробно и просто описывал жене те попытки, которые он, с самого своего приезда в Париж, делал почти ежедневно, чтобы покончить это тяжелое для них обоих положение.

Он очень скоро убедился, что ни ему, ни Любе нелегко будет приискать себе в Париже даже скудные средства к существованию. Он рассказывал ей подробно участь двух-трех своих приятелей, очутившихся в сходном с ним положении и которым удалось, так или иначе, пристроиться наборщиками в типографиях или подмастерьями в той или другой мастерской. Зарабатывали они едва и половину того, что зарабатывал средний парижский рабочий, хотя и утомлялись гораздо больше, вследствие своей непривычки к ремеслу. Но для кого нелегко разрешимый вопрос о хлебе насущном усложнялся еще и некоторыми другими соображениями.

«Мы с тобою, – писал он ей, – хотя бы и захотели, то не смогли бы разыгрывать всю жизнь Филимона и Бавкиду[87]87
  Персонажи античной мифологии, олицетворение долгой и счастливой супружеской жизни.


[Закрыть]. Ты еще живее меня чувствуешь и сознаешь, что эгоизм вдвоем или втроем хуже единичного эгоизма, безнадежнее и решительнее засасывает человека, так как в нем совершенно невозможно установить предел, за которым кончаются героизм, великодушие, самопожертвование и начинается животное себялюбие. По части семейных добродетелей многие, вовсе не умные животные далеко оставляют за собою даже и очень почтенных людей… Важнее вопроса о хлебе насущном и о скорейшем соединении нашей тройственной семьи представляется мне вопрос о том, чтобы найти такое дело, которому можно бы без стыда и раскаяния посвятить себя хоть на несколько лет. По теории и понаслышке, я знаю очень хорошо, что здесь должно оказаться это необходимое для нас дело; но в практическом разыскании его и до сих пор не подвинулся еще ни на шаг».

Чебоксарский подробно описывал свои посещения двух-трех редакций пользовавшихся его сочувствием парижских журналов, которые, казалось, интересовались Россиею, ее внутреннею жизнью и движением этих последних годов. У него просили корреспонденций и заметок, которые он писал с жаром и увлечением. Но по представлении их куда следует он везде получал один ответ: «написано очень недурно. Вы владеете своим, vous avez du style[88]88
  У вас есть стиль (фр.).


[Закрыть]… Но нам не этого нужно. Видите ли, Россия от наших читателей слишком далека. Нам надо что-нибудь очень колоритное, резкое, говорящее воображению. Колоритная ложь нам нужнее пресной правды и – toute verité n'est pas bonne à dire[89]89
  Не всякая правда хороша, чтобы ее сказать (фр.).


[Закрыть]».

В заключении этого длинного послания он говорит: «пока всё клином сходится для нас на успехе моего изобретения… Я почти не сомневаюсь в результате последнего опыта, которого одного еще только недостает. Сегодня Калачев свел меня с господином, который, кажется, не отчаивается достать необходимые средства для этого дела. Он показался мне совершенным шалопаем; но, говорят, это именно и нужно, и есть основание предполагать, что и всякий делец на его месте показался бы мне точно таким. Скорее бы пройти через этот непривлекательный искус; а если опыт удастся, то дело постоит за себя и без дельцов. А тогда?.. Да ближайшим образом тогда придется устраивать целый завод. В нашем исключительном положении о лучшей участи едва ли позволительно и мечтать, тем более, что ведь мы и устраиваемся здесь не на век. – А пока?.. Да вот вчера представлялось превыгодное занятие: в оптовой распродаже химических продуктов выдавать анилиновые препараты за целебные или невинные снадобья… Будущий мой патрон, добродетельный семьянин, знал, что у меня жена и дочь брошены на произвол судьбы, и пустился даже в лирические излияния. Мой отказ, кажется, не шутя оскорбил его нравственное чувство: при всей бросающейся в глаза парижской игривости и разврате, сантиментальность процветает здесь так, как я и не ожидал».

XIII

В назначенный день и час Чебоксарский позвонил, как было указано, у дверей хорошенького домика в одной из бойких Avenue Елисейских Полей. Парижская природа, как и Михнеев, считала этот час, должно быть, очень ранним. Туман и не думал еще подниматься, и только прямо над головою светлело что-то похожее на небо и обещавшее ясный осенний день. Мостовая была покрыта клейкою, темною грязью. Обнаженные деревья уныло торчали по сторонам.

Ему отворила смазливая горничная, одетая как оперная субретка.

Виктор Семенович явился в сером шелковом утреннем наряде с голубыми шнурками и кантами.

– Видите, – и в Париже остался всё тою же русскою свиньею: одиннадцать било, а я еще не чесан и не умыт. Однако, порадую вас доброю вестью: дело ваше налаживается… Погодите, подробности расскажу за завтраком.

Он пошел приводить в порядок свой туалет, попросив Чебоксарского подождать его в приемной комнате, где было почти темно от тяжелых занавесей на окнах. Картины не только на стенах висели в большом количестве, но даже стояли на стульях и просто на полу. Мебели было немного, но всё резная, массивная, старая. Чебоксарский, хоть и не знаток, понял, однако же, что каждый стул или иной предмет, которому он не умел найти даже подходящего названия, представлял собою антикварскую редкость и должен был стоить больших денег. На столе из флорентийской мозаики, с ножкою из черного дерева, лежало несколько порнографических журналов, с рисунками и без рисунков, и новый номер «Фигаро». Тут же, в японской бамбуковой сигарочнице на подножке из слоновой кости, стояли сигары, а подле – пепельница, просто выдолбленная в большом обрубке малахита, необделанного и неполированного. Хозяин вышел в том же утреннем наряде, но причесанный и умытый, с большим ключом в руках.

– Вы что предпочитаете, бургонское или бордо?

– А какая между ними разница?

Михнеев подумал про себя: «Таких я еще не видал, Многие, пожалуй, будут пить, причмокивая, всякую дрянь, если им сказать, что это Chambertin[90]90
  Жевре-Шамбертен – известная марка вина.


[Закрыть] или Эрмитаж, но чтоб так прямо и говорил!»…

– Да вы, может быть, белое вино предпочитаете?

– Мне ни есть, ни пить совсем не хочется… Пожалуйста, не беспокойтесь…

– Что-нибудь же перекусите с нами. Я только на погреб схожу…

В столовой даже Чебоксарскому бросилась в глаза одна из картин, изображавшая открытых устриц и разрезанный лимон, но изображавшая эти не эстетические предметы с таким мастерством, что невольно текли слюни. Тут же оказался какой-то очень прилично одетый француз, на которого ни хозяин, ни гость не обратили никакого внимания, как будто он тоже был картина или мебель. Это, впрочем, не мешало ему есть и пить за двоих.

– Ну-с, теперь поговорим обстоятельно, – начал Виктор Семенович, намазывая на кусочек хлеба паштет из гусиной печенки. – Проект ваш нашли серьезным и достаточно разработанным, так что прежде всего надо будет похлопотать о патенте, но это только формальность и устроится очень легко. Также по ученой части необходимо будет некоторые демарши сделать… Для всего этого у меня есть особа, с которою вам надо будет увидаться поскорее. А главное: за ваше дело берется Фонтен де-Бюсси.

Хозяин посмотрел на гостя такими глазами, как будто ждал, что при этом имени Чебоксарский подпрыгнет на стуле. Видя, что он сидит в своей обычной позе, и вспомнив, что он даже не знает разницы между бургонским и бордо, Виктор Семенович, в снисхождение к его провинциальной наивности, еще раз проговорил:

– Октав Фонтен де-Бюсси. Неужто вы никогда не слыхали?

– Не помню что-то. Да кто он такой?

Виктор Семенович даже вспылил…

– Ну вдруг вы спросите, кто такой Гамбетта или император Вильгельм? Как же я вам расскажу? Он бельгиец родом, но какое вам до этого дело? Он сотнями всяких дел орудует, ну хоть, например, это общество: le Bonheur des familles[91]91
  «Семейное счастье» (фр.).


[Закрыть]…

– Это что недавно процесс скандальный был и директор в тюрьме сидел?

– Ну да, Фонтен де-Бюсси и сидел… теперь отсидел. Да и вы ведь, помнится, говорили, что не во дворце свой проект разрабатывали. Все знают очень хорошо, что сидел потому, что пошел против тех, которые сильнее его были, а если бы его взяла верх, так они бы сидели. Это всё в порядке вещей. Поважнее вашего дела есть, и никто об этом неприятном случае и не думает.

– Да мне что с ним придется делать, с этим господином?

– Не знаю. Вы с ним, вероятно, и не встретитесь. По крайней мере, он мне не говорил, что считает нужным видеться с вами. Он просто согласен устроить акционерное общество, которое купит у вас ваш способ электрического освещения или иначе как-нибудь устроится с вами, чтобы эксплуатировать его.

– Позвольте, да ведь прежде надо еще опыт…

– Патент может быть взят и теперь: это сведущие люди решили, и времени терять нечего. А когда дойдет очередь до опытов, тогда и опыты произведут. Вообще, о практическом ходе дела вы лучше и не заботьтесь: вы ведь, вероятно, не особенный ходок по этой части?

– Не знаю как и приступиться.

– Ну вот видите. Я тоже не горазд, да и не мое это дело. Для первых демаршей у меня уже есть особа, с которою я вас сегодня же сведу. А теперь скажите вот что: предполагая, что товарищество устроилось, на каких условиях вы хотели бы продать ему свое изобретение?

– Я, право, еще и не думал об этом. Вы говорите так, как будто дело уже решенное. Проект мой, в настоящем его виде, мне кажется, такой, что стоит затратить деньги на те опыты, о которых я вам говорил. Тем более, что тут больших денег и не нужно. А как же я буду продавать проект, который именно с экономической-то стороны и не доведен до конца?

– Да я у вас и не покупаю его. Я говорю, предполагая, если и т. д. Мы здесь не… в Чебоксарах где-нибудь, где всё делается полегоньку, да потихоньку. Здесь время ценится; надо гнать. Вам, может быть, не скоро удастся опять увидеть меня, а мне – Фонтена де-Бюсси… Те ставят свои требования, вы ставите свои. Вы не с детьми имеете дело; они поросенка в мешке не купят, так что вы уж стойте только за себя. При том же, мы ведь не контракт заключаем. Я на это и полномочий не имею, да и время еще не пришло… Я только желаю знать, какую выгоду вы думаете извлечь для себя из вашего предприятия. Ведь не миллионов же вы от него ждете.

– Да я и никаких определенных цифр от него пока не жду.

– Хоть вы там и отечество спасаете, а простота же вы, простота, как погляжу! Не знаете сами, чего хотите. Ну, так я вам помогу… Только опять, повторяю, мы не контракт заключаем. Удовольствуетесь вы, если вам за изобретение дадут, например, 100 тысяч франков?

Чебоксарский не мог сдержать улыбки.

– По правде вам сказать, для меня, теперь, все эти куши не приурочиваются ни к каким конкретным представлениям, всё равно как астрономические цифры. Воображение мое совершенно не привыкло к таким величинам. Что мне заплатят за изобретение, это очень хорошо. 100 тысяч это будет или больше, или меньше, мне теперь это кажется довольно безразлично. Но ведь компании надо же будет устроить завод для фабрикации аппаратов. Я бы хотел, чтобы всё это делалось под моим непосредственным руководством. Это и для компании будет удобно. Я, конечно, скоро замечу в своем аппарате какие-нибудь несовершенства, промахи. Опыт укажет мне новые приспособления. Для меня это особенно интересно, потому…

– Хорошо, – перебил его Виктор Семенович, – значит, скажем так: компания заплатит вам 100 тысяч франков за изобретение и кроме того принимает вас на свою службу инженером, с жалованьем… ну, что ли, 12 тысяч франков в год.

Чебоксарский удивился странному совпадению: именно в этот день он думал занять ровно двенадцать франков. Он высмотрел башмаки за эту цену, а то петербургские его сапоги совершенно износились; он постоянно промачивал себе ноги, и это значительно ухудшало его катар.

– Я ничего не обещаю и ни на что не уполномочен, заметьте, – сказал Михнеев, – но от вашего лица, когда наступит время, предъявлю эти требования, которые, вероятно, будут приняты, так как на это уже имеется прецедент…

XIV

Когда Чебоксарский снова очутился на Avenue с ее туманом, который несколько поредел, с ее обнаженными деревьями и липкою грязью, он спрашивал сам себя: «какое реальное значение могут иметь эти разговоры о стотысячных кушах, между страсбургским пирогом и грушею? Не тратит ли он напрасно свое время, и следует ли даже идти по тому адресу, который дал ему Виктор Семенович и на прощанье внушил: «Непременно сходите поскорее; если можно, сегодня же».

Он посмотрел карточку. На ней была корона и имя: Zoé de Serdobsky, membre de plusieurs Sociétés Savantes[92]92
  Зоя Сердобская, член нескольких научных обществ (фр.). Фамилия героини образована от Сердобска, родного города Павла Яблочкова.


[Закрыть]. А внизу адрес: Hôtel de Canton et de la Martinnique, с обозначением номера и улицы, где находился этот отель. А на обороте Виктор Семенович что-то нацарапал карандашом. Как ни старался Чебоксарский, но мог разобрать только отдельные несвязные слова. Вначале: «душа моя», потом «займитесь…», «знаете», «говорено». Вместо подписи, бойко выведенная буква В, как бы кокетливо сжимающая в своих объятиях букву М.

В Париже, больше чем во всяком другом городе, род занятий и общественное положение лица как бы обязывают его жить непременно в том, а не в другом квартале. Для истого парижанина адрес незнакомого лица часто заключает в себе уже очень основательные биографические о нем данные: определяет наперед не только его профессию и степень его достаточности, но даже некоторые его убеждения и воззрения. Если человек живет в квартале св. Сульпиция, например, в улице Вожирар, du Bac, Madame, то можно держать пари сто против одного, что он, так или иначе, принадлежит клерикальному миру, иезуитам. Тут и гостиницы носят все такие названия: Hôtel des Missions Chrétiennes, de St.-Joseph[93]93
  Отель христианских миссий, [отель] св. Иосифа (фр.).


[Закрыть]. Попадаются даже бакалейные лавочки под вывескою: «à la croix de ma mère»[94]94
  У креста моей матери (фр.).


[Закрыть]… А почти по соседству, на восток от Люксембургского сада, целый квартал населен лицами, так или иначе причастными к самому либеральному научному движению. Если новый ваш знакомый приглашает вас к себе в улицу Гей-Люссак, Бертолле, Монж[95]95
  Топонимы в честь физика Ж.Л. Гей-Люссака, химика К.Л. Бертолле, математика Г. Монжа.


[Закрыть], или смежную с ними, то вы уже имеете полное основание заподозрить его в крайнем материализме. Центральная часть бульвара St.-Germain имеет тоже сильную ученую окраску, но гораздо более благонамеренную и такую, в которой уже перевешивает торговый элемент; – а в западном конце того же бульвара географы, картографы и т. п. как-то незаметно переливаются в лиц, служащих по военному ведомству и переходят, наконец, в инвалидов с красными ленточками в петлице и с седыми эспаньолками на угловатых, морщинистых лицах… Удивительно, что до сих пор никто не вздумал издать план Парижа с точки зрения этой своеобразной топографии. Для вновь приезжего план этот был бы даже полезнее тех, которые указывают направление конок и омнибусов.

Имей Чебоксарский такой план в своих руках, он сразу узнал бы, что «особа», к которой препровождал его Виктор Семенович, несмотря на явное свое русское аристократическое происхождение, имела некоторое соотношение к парижскому ученому миру, отчасти официальному, отчасти путешествующему и сильно авантюристскому. Но ему все эти тонкости были менее доступны чем китайская грамота. Он даже не интересовался знать, кто была эта особа, а только спрашивал себя: стоит ли к ней идти?

По зрелом размышлении, он, однако же, направился на левый берег Сены и, проблуждав немало по двум главным бульварам, служащим главными артериями этой обширной и по преимуществу интеллигентной части города, – благодаря необыкновенной любезности парижского плебейского населения, всегда готового направить заблудившегося иностранца на истинный путь, увидал, наконец, перед собою искомую вывеску: Hôtel de Canton et de la Martinique. Висела она над таким входом, что непривычный посетитель думал, будто он очутился в одном из низших лимбов того кромешного ада, в котором томятся грешники, осмелившиеся явиться сюда, не запасясь никаким родовым или благоприобретенным имуществом и, в своей гордыне, брезгающие легкою возможностью жить насчет чужого труда… Но это так только казалось. В действительности же квартал этот не был ни дешевым, ни плебейским. Пройдя несколько узких проходов, похожих на те «мешки», в которых владельцы феодальных замков терзали некогда своих врагов, и обдававших сыростью, унынием, беспомощностью, – он очутился вдруг в большой, довольно роскошной комнате, которую ярко освещал газ, несмотря на то, что был еще только четвертый час, и день по-парижски считался светлым и солнечным…

Пожилая дама, которой излишне роскошные формы, казалось, вот-вот прорвут подавлявшее их черное шелковое платье, благосклонно направила его:

– «Au 3-e à droite, au dessus de l'entresol[96]96
  Третья справа, над антресолью (фр.).


[Закрыть]».

Тут он увидал совершенно неожиданное зрелище.

На кушетке, обитой полинялым репсом, полулежала высокая, стройная женская фигура, одетая в совершенно фантастический и, должно быть, драгоценный восточный пеньюар. К кушетке был придвинут стол с раскрытым на нем письменным прибором из черного дерева с инкрустациями. Тут же большие листы бумаги, отчасти уже исписанной. В комнате было настолько темно, что предметы рисовались туманными силуэтами, и подробностей нельзя было рассмотреть. Воздух был сильно пропитан каким-то смолистым турецким куревом, которое тут же дымилось в касолетке[97]97
  Галлицизм: чашечка для сжигания благовоний, курильница.


[Закрыть]; а подле, на золоченом с финифтью подносе, стоял незажженный кальян, вокруг тонкой филиграновой шейки которого обвивался длинный серый чубук, похожей на змею.

– Madame Zoé de Serdobsky? – спросил Чебоксарский…

Маленькие ножки в шелковых ажурных чулках высвободились из-под покрывавшего их русского мехового салопа устаревшего покроя и скрылись в шитых золотом, розовых туфлях, лежавших на ковре из тигровой кожи. Красивая женщина встала перед ним во весь рост и, вероятно по выговору, признав в своем посетителе соотечественника, неожиданным почти басом сказала по-русски:

– Что вам угодно? Зоя Евграфовна Сердобская – это я.

Он подал ей карточку с припискою Михнеева. В темноте ничего нельзя было разобрать; Зоя Евграфовна, даже не посмотрев на записку, бросила ее в тростниковую корзинку под столом.

– А, знаю. Садитесь. Это с новым электрическим освещением. Вас как зовут?

Дама говорила каким-то надломанным, резким и низким голосом и обнаруживала такую быстроту и резкость приемов, которую совершенно нельзя было примирить с ее именем и с наружностью отцветающей, но далеко еще не отцветшей одалиски или актрисы, самою природою созданной для томных и страстных ролей.

Она быстро схватила со стола папироску, закурила ее о касолетку и снова полулегла в прежней позе.

– Хорошо, я займусь этим делом. Вы дадите мне пятнадцать тысяч франков. – Всё это она проговорила таким тоном, как будто они каждый день виделись прежде и эти условия были выговорены между ними давно.

– У меня гроша нет, – отвечал Чебоксарский, – достаточно бы было тысячи или двух, чтобы произвести те немногие опыты, которые окончательно поставили бы на ноги мой проект.

– Да не теперь, а потом, когда вам дадут деньги. Вы, говорите, без гроша. У меня тоже теперь нет денег. Жалко, а то я бы вам заняла. Отчего вы не возьмете у Михнеева?

– Как же я возьму деньги у человека, которого видел всего два раза, и даже не зная чем отдать?

– Я бы взяла у Михнеева. У вас непременно будут деньги и вы отдадите. Ну, а и не отдадите – невелика важность: он бы ведь наверстал.

– Скажите пожалуйста, зачем Михнеев меня прислал к вам?

– А вам разве неприятно знакомство со мной?

– Ничего не неприятно; только я теперь не приятных знакомств ищу. Меня поглощает это дело…

– Да дело ваше устроится. Скажите – вы не нигилист?

– Почему вам понадобилось это знать?

– Я ужасно боюсь нигилистов. Я очень рада с вами познакомиться, поговорить. У вас добрый вид. Мне тоска ужасная; я привыкла всегда в обществе. Вы не читали моих романов?

– Я не знал, что вы пишете романы.

– Как же, как же. Я вот и теперь пишу… – Она указала на разбросанные на столе листы. – «Les aveux de la princesse»[98]98
  «Исповедь принцессы» (фр.).


[Закрыть]. Издает Charpentier. Мои «Nadia» и «Les amours en Russie»[99]99
  «Любовь в России» (фр.).


[Закрыть]имели большой успех, пять и семь изданий. Я вам дам, вы прочтите. Вы не знаете также моих «Les harems du Khedive»[100]100
  «Гаремы хедива» (фр.).


[Закрыть]? Я ведь в Египте жила. Здесь, в географическом обществе, лекции потом читала. Эта моя книга покупалась нарасхват; деньги хорошие дала, только я всё сейчас же прожила, совсем цены деньгам не знала. Мы ведь все глупые – нам такое воспитание дают. Будете вы сегодня в зале бульвара Капюсин?

– А там что делают, в этой зале?

– Конференции, лекции публичные, от 8 до 9 часов. Сегодня я буду читать о необходимости развода в России. Разве вам не интересно?

– В настоящее время не особенно этим интересуюсь.

– Как же это можно! А мне говорили, что вы передовой человек. В настоящее время развод – это очень, очень важно. Я сегодня хочу именно показать, что у нас в России все эти беспорядки оттого, что развода нет, а будет развод, тогда всё опять пойдет хорошо. Я говорила с Наке[101]101
  Альфред Наке (1834–1916) – французский врач, химик и политический деятель; профессор университетов Палермо и Парижа.


[Закрыть] … Он ведь очень умный и порядочный человек. Он со мною вполне согласен, он меня патронирует, Наке: на кафедру проведет, а потом сам несколько слов скажет. Развод – это и здесь теперь самый модный вопрос, а у нас – это, можно сказать, самое жизненное дело. Вы как будто не верите?

– Да, я совсем не думал о разводе как о важном общественном деле, особенно у нас. Мне кажется, что даже во Франции агитация Наке больше дело кружка, интересное только для некоторых буржуазных слоев общества. Работники, например, здесь в Париже, не женятся вовсе. На что же им развод? А крестьяне всё равно разводиться не станут, хоть бы им и позволили… Да, мне кажется, вы преувеличиваете. Вы, верно, сами в разводе или хотите развода…

– Я хочу развода? Кто это вам сказал? Ложь, ложь, – чистая ложь. Я из кожи лезу вон, чтобы этого дурака заставили жить со мною. А он прячется… Трус, дурак! Девчонкою меня выдали за него. Правда, я сама была влюблена в него, как кошка. Я красавица была; богатая была… Он меня развратил; прожил всё, и мое, и свое. А теперь бежал, прячется, боится меня. Сидит в деревне, у тетушки под юбками. Как вам покажется? Что бы вы стали делать на моем месте? Ведь должны же его заставить вернуться ко мне! Как мужа мне его не нужно. Я знаю, что я теперь стара, истаскана. Он и деньги мои, и красоту, и здоровье – всё растратил. Но всё же, если я захочу, я себе получше любовников найду. Значит, как муж он мне совсем не нужен; он мне гадок стал. Понимаете?

– Совсем ничего я не понимаю. Как муж, вы говорите, он вам не нужен; к тому же совсем подлец и дурак. Я думал бы, что не стесняет он вас, так и слава Богу. А вы хотите, чтобы его заставили вернуться к вам…

– Ах, как вы просты! Мне десять тысяч франков… меньше восемь тысяч… в год нужны. Где же я их возьму? Я бьюсь, лезу из кожи вон; но меня в хорошее общество не принимают, смотрят на меня, как на…

Она выговорила нецензурное, грязное слово.

– Чтó я оскорблений выношу! А будь при мне этот дурак, мое положение совсем другое станет. Я ему сейчас отличное место достану, здесь или в России, или в Египте – всё равно. Сама буду работать за него… он ведь ни на что неспособен. Вы думали, что я из-за себя хлопочу о разводе! Что у меня волосы напудрены и глаза подчеркнуты, так вы уже и решили – пошлая потаскуха, развратница, сердца нет… Мне ужасно тяжело бывает за себя, а… поверите или нет – всё равно – сто раз тяжелее, когда подумаю, сколько нас таких. Девчонкою отдадут тебя развратному негодяю, или сама влюбишься, как кошка, и кончено… на всю жизнь… Голубчик, неужели вы думаете, что и развод им не поможет, что так уж им и суждено пропадать, выносить то, что я выношу?!.

И она, запустив свои маленькие, щеголевато выхоленные руки в напудренные волоса, с рыданием откинулась на кушетку.