Текст книги "Грозное время"

* * *

Дня три прошло. Фрязина к рубежу везли под надзором верного человека из близких к Захарьиным служилых людей.

Царь с царицей и с царевичем в дальнее богомолье собрался. Объявлены сборы великие.

Чуть не полцарства объехать предстоит. Из Москвы в прославленную Свято-Троицкую обитель, к мощам преподобного Сергия. Оттуда – в обитель, раньше не посещаемую Иваном, к Николе Песношскому; монастырь тот стоит на Песконоше-реке. Затем обитель во имя Пречистой Девы Марии в Медведовке навестят и, через Калязинский монастырь св. Макария, ангела митрополичьего, прямо в далекую Кирилловскую обитель проедут, к Белозерской пустыни, где и городок, и крепость сильная, Белозерская, – среди лесов и болот укрыта, обычный приют властителей русских, если враг опасный нагрянет нежданно-негаданно под Москву…

Там же, в крепости, и тайники большие устроены, где казна царская, родовая, мономаховская припрятана…

От святого Кирилла, давнего защитника и старателя Земли, проедут богомольцы державные назад чрез Ферапонтовскую пустынь, навестят ярославских чудотворцев, князей и святителей мощи нетленные. Дальше, в Ростове, у раки преподобного Леонтия помолившись, побывают и у преподобного Никиты, поклонятся мощам и честным веригам подвижника, а затем на Москву прибудут…

После сцены в кладовой с фрязином Иван ночью же к Макарию кинулся… Долго беседовали они.

Успокоил немного старец возмущенного царя, снова поставив на вид, что карать покуда никого нельзя.

Слишком за шесть лет власти оба временщика на полной свободе большие корни пустили, людей своих везде насажали, советников, друзей завели… Как понемногу они в силу входили, так же постепенно, измором надо ослабить их, ставленников Сильвестровых и Адашевских – своими заменить, а там уже и за них самих приниматься…

Подробно обсудив, как дальше дело вести, – оба собеседника тут же наметили предстоящий путь царского богомолья, Иван принял благословенье владыки, обещая вооружиться терпением.

– Коли я вижу, что изверги в моих руках – подождать не велик труд… Оно еще слаще: поизмываться над ворогом… Он думает: его верх! А ты его и придавишь тут! – с хищным блеском в глазах заявил царь.

Старик ничего не сказал, только покачал головой и отпустил Ивана.

На другое же утро поскакали вестники, сеунчи и гонцы во все концы: коней на заставах готовить, отцам настоятелям весть давать о прибытии семьи царской, на дворы попутные, ямские: чтобы коней сбирали, подводы готовили под обозы царские. По тоням, по угодьям вести даны, чтобы рыбой красной, медом и дичью запасались рыбари, и бортники, и охотный люд монастырский и царский. Чтобы всего везде вдоволь было.

Всю ночь не послалось Ивану. А с рассветом – он уж был на ногах, созвал дьяков ближних, бояр большой Думы, в первый раз обойдя Сильвестра, и стал рядить, кого вместо себя на Москве оставить.

Обычно – братья царские заменяли царя во время отъездов. Но Юрий – способен только явиться и сидеть, где ему скажут. Отец Ивана – зятя своего, крещеного царя Казанского, Петра Касаевича наместником оставлял. И роду царского заместитель, и не опасен. Крещеный татарин в цари русские не полезет.

Можно б и теперь Ших-Алея посадить на первое место в царской Думе вместо себя, да он не крещен… Мусульманин… Именитый человек, старого рода ханского, а все же в христианской Думе ему первому не быть.

Остановился Иван на Мстиславском князе. Хоть он и молод, да родич царский, сам роду Мономашьего. И уверен был царь в своем тезке, вдвойне родном и по крови, и по первой жене, царевне Анне, дочери Петра Казанского, двоюродной сестре самого Ивана. Теперь, вот шестой год, Мстиславский вторично женат на дочери Горбатого-Суздальского, родной брат которой, герой казанского взятия, верный и преданный воевода молодого царя.

Так и порешили: тридцатитрехлетнему Ивану Мстиславскому предоставить место царское в Думе, печать и гривну царскую доверить, перстень ему наместничий одеть. И везде князю за царя являться. Ему и послов принимать, и князей приезжих. Только мира и войны без царской подписи вершить нельзя.

Совет уж к концу подходил, когда придверник доложил приставу, а тот царю – о приходе Сильвестра.

– Проси отца нашего духовного! – приказал Иван, с почтением, хотя довольно сдержанно встретил протопопа и указал на место, отведенное для духовных лиц, присутствующих в совете царском.

Мрачен сидит Сильвестр.

Первая обида: совет царь собрал, а его и не позвал. Вторая: посадил не близ себя, как всегда, а на месте, для духовных советников предоставленном. Самое же главное: не посоветовавшись с ним, на богомолье собрался, путь наметил и – велика сила дьявола! – в тот самый Песношский монастырь собирается заехать, куда много лет не пускали Ивана под разными предлогами. А настоящая причина заключалась в следующем: жил в Песношском монастыре, век доживал опальный епископ Коломенский, теперь – монах простой, Вассиан, злой и опасный человек, друг бывший покойного царя Василия, немало смут и горя посеявший на Руси, из желания угодить самовластному государю, тому самому, который порой не щадил и клира духовного, всемогущего доныне в царстве Московском.

Невольно, по старой памяти, опасались правители: и теперь, гляди, Вассиан Топорков сумеет восстановить сына против окружающих, как умел восстанавливать отца, чтобы самому меж тем выгоды и почести добывать… У каждого из «сильных» рыльце было в пушку. И Вассиан знал о них самую подноготную!..

Молча, слова не пророня, досидел Сильвестр до конца совета. Когда же царь отпустил всех, поп подошел и сказал отрывисто:

– Не дозволишь ли, государь, побыть с тобой часок? Дело есть…

– Что? Просьба али забота какая по собору нашему Благовещенскому, по приходу твоему, отец протопоп? Рад потолковать. Оставайся… – любезно, но очень сдержанно ответил царь.

Совсем поражен стоит Сильвестр. Правда, после этой бурной сцены, когда протопоп промахнулся и чуть ли не открыто принял сторону Владимира, после болезни своей – не по-прежнему относится к нему Иван. А все же этот голос, этот важный прием, обхождение, как с чужим, – прямо непонятны властному пастырю.

Знал недавний временщик, что митрополит не разделяет многих его мыслей и мнений. Но если недругом, так и врагом не будет Макарий Сильвестру и Адашеву! Так решил протопоп. Кто же еще, кроме владыки, может влиять на царя? Захарьины, конечно. Они подбили на поездку к Николе Песношскому, в берлогу к Вассиану, недругу опасному… Они все мутят. Да, люди это – недалекие, мелкие. За собой промашки особой не чует самоуверенный диктатор; он не знает, какая пропасть вырыта ловко между юным царем и обоими его наставниками… И надеется протопоп, что успеет все на старое повернуть. Он ли царю не пригоден, не полезен был столько лет!.. Поймет же Иван… Помнит же он ту ночь страшную на Воробьевых горах!

Быстро эти соображения промелькнули в уме протопопа. Смело порешил Сильвестр пойти прямо к цели. Смело заговорил.

– Перво-наперво, пожурить хочу тебя, сыне. Грешно, грешно! Старика, меня обидел… Советника своего, отца духовного, по обителям по святым собираясь ехать, на совет не позвал… И в Думу царскую не зовешь опять же… Было ли вот все шесть лет такое? Не было, сыне… За что обижаешь? Нет на мне вины перед тобой…

– Какая обида? Я тоже думаю, перед Богом только мы все грешны, а не один перед другим! – загадочным тоном, не то любезным, не то насмешливым, ответил Иван. – О монастырском пути, не обессудь уж, с владыкой-митрополитом всея Руси толк у нас был… Тебя позвать и не удосужились… Нынче в Думе нашей, опять же, дела все были неважные, духовного чина и не касаемые; рядили, кого на Москве оставить на мое место? Твою думу я знаю: брата Володимира надо бы? – не то спросил, не то с уверенностью произнес Иван.

– Вестимо, князя Володимира. Первый по тебе и есть…

– Вот, вот… А бояре мои иначе удумали, как слышал: стрыечного мово, Ваню Мстиславского над собой посадили. Им с князем сидеть, их и дело. А какая же речь у тебя? Каки дела? Говори, мы слушаем… Да поторопись, отче… Еще у меня заботы есть неотложные.

Ушам не верил Сильвестр. Прямое глумленье сквозило в тоне и в словах юноши, недавно покорного и ласкового, как ягненок, под влиянием внушений его, Сильвестра, и Адашева…

Задыхаясь от подкатившего к горлу волнения, подавляя приступ гнева, протопоп глухо заговорил:

– Не узнаю, воистину не узнаю тебя, чадо мое духовное… Словно подменили нам царя благочестивого. Никогда таким не видывал тебя.

– Вот, вот! Иные люди мне также сказывали: не узнают меня. Да тебе, видно, моя перемена не по сердцу… Ишь, даже жилы на челе напружинились… А тем, прочим – ничего! Приглянулось даже, что я царем хочу быть, а не дитей малым. Так сказывай, отец протопоп: чего надо? Выкладывай.

– Мое слово короткое. Вижу, подпал ты под власть духа гордыни, духа лукавого. Берегись: я ведь и обуздать тебя могу, аки пастырь твой и отец духовный… И за митрополита самого не укроешься…

– Что грозно так?… Не очень-то, батька…

– Помолчи! Хошь и царь, да молод ты… Когда твой отец духовный говорит, выслушай, чадо неразумное…

– Батько!

– Говорю: молчи! Али канонов не знаешь? Правила позабыл? Не с царем я говорю, со христианином, с своим сыном во Христе… И власть моя иерейская велика есть над тобой… Пока не сменят меня собором, иного тебе духовника не дадут…

– Недолго ждать, батько…

– Да и я ждать не стану. Сам ранее уйду. Слушай, что теперь я велю…

– Приказывай, приказывай…

– На богомолье ты задумал не в пору ехать…

– Как не в пору? А вон митрополит-владыко и все толкуют: самая пора! И Казань взята, по милости Господа… И сына Он же мне послал, Владыка!.. И с одра болезни Его Промыслом святым я поднялся, хоша многим то и не по нутру… Как же не возблагодарить мне Моего Создателя?…

– Э, ладно там… Держать тебя никто не станет. Все же дело доброе… Поезжай, молись. Только в Песношский монастырь, гляди, не заглядывай… Нет тебе моего благословения на то… Да я к Белоозеру тащиться не след с дитем малым… Лето жаркое грозится быть… Заморишь царевича по пути…

– Дядя его, князь Володимер Старицкий, возрадуется…

– Не изверг князь, не Ирод иудейский, чтобы гибели человеческой, смерти дитяти неповинного радоваться. Эй, вздору не толкуй! Подумать можно, что снова стал ты весело ночи проводить…

– Батько!

– Да что, батько? Вестимо, коли поп, так и батька… И то мне сказывали: скоморошества какие-то намедни затевались в терему у царицы. Гляди… Вспомни пожоги огненной дни и ночи страшные… Вспомни горы Воробьевские, где свел нас Господь!..

Побледнел Иван, выпрямился, как струна, кулаки сжал так, что ногти в тело вошли! Но звука не издал, слова не сказал, – задумался только.

Видя смущение и перемену в царе, Сильвестр еще смелее стал. Подумал, что устрашился Иван при воспоминании о пожаре…

И твердо, но спокойнее заговорил протопоп:

– Так вот, окромя Песноши да Белоозера – всюду поезжай, даю тебе мое пастырское на то благословение…

– Благодарствуй, благодарствуй! – совладав с приливом ярости, вызванным наглостью Сильвестра, произнес напряженным, рвущимся голосом Иван, весь охваченный мыслью, как бы побольнее унизить и отомстить за все этому старику…

– Ну вот, опомнился!.. И ладно. И я не стану долго журить… Заживем в ладу, по-старому, тебе на славу, земле на пользу! – примирительно заговорил протопоп, приняв за наличную монету саркастическую благодарность Ивана. – А то знаешь, чадо, как было думал я: не послушаешь ты совета моего спасительного – и Уйду я, отрекусь от тебя, и отречется со мной благодать Божия от твоего трона…

– Ой, не пужай, отче!.. Уж не делай ты этого! – все тем же загадочным, нервным голосом отозвался царь.

– Да уж не сделаю… Не сделаю… Послужу тебе и царству, пока силы слабые не изменили… Ну, буди здрав… А если тебе что шептуны нанесли про меня, – не верь!.. Я у престола служу церковного… Не покривлю душой… Всякая моя дума – тебе и царству на пользу…

– Ну, вестимо… Как же иначе… И людей вы с Адашевым всюду таких же благочестивых, богобоязных посадили мне…

– Верно, верно… Сам понимаешь… Ну, Бог тебя храни… Прощевай, чадо мое милое… Царь боголюбивый… Знал я, что это все пустое… Наветы ворогов наших…

– Пустое, пустое, батько… А кого ты это «нашими» величаешь?… Адашева, что ли?…

– Его, вестимо. И много иных, благочестивых бояр и воевод, а не ласкателей и наушников, как иные-прочие… Уж покарает их Господь, помяни ты мое слово вещее…

– Не забуду, не забуду, отче… А ты – не серчай… Не уходи еще сам, подожди, поколь погоню тебя!..

– Как погонишь? – насторожившись, спросил Сильвестр…

– Нет, что я?! Пока не поклонюсь тебе за все твои заботы, советы да молитвы горячие, по коим посылаются мне от Бога милости великие…

– Так верно… И еще пошлются, коли покорен будешь мне по-прежнему!.. – довольный неожиданным поворотом беседы, сказал Сильвестр. – А яуж, так и быть, не пожалею кости старые: поеду с тобой по монастырям…

– Поезжай, поезжай, отче… Помолись… Оно нелишнее николи.

– О-ох, не лишнее! Все мы во грехах тонем… И лучшие, как и буи, шататели подорожные… Ну, здрав буди еще раз… Пойду я… Служба скоро у меня…

И, уверенный в легко одержанной новой победе над душой Ивана, спокойно удалился Сильвестр.

Но как бы он задрожал и растерялся, если бы хоть на миг единый мог заглянуть в грудь тому, кто так спокойно простился с ним сейчас и до двери проводил протопопа как духовника и наставника своего!

* * *

Выступил из Москвы длинный поезд царский, на версту растянулся, если не на две. Царица – в колымаге с царевичем и двумя боярынями ближними.

Иван – верхом, окруженный блестящей свитой. И Владимир тут же, и Мстиславский-князь. Он до Троицы проводит царя, а там и назад повернет. Адашев едет со всеми… Курбский Андрей недавно вернувшийся из Свияги, князья, воеводы, которые помоложе, все на конях провожают царя. И азиатские царевичи тут из Думы царской, из приказа ратного…

Владимиру указано из Троицкого Посада к себе, в новый удел ехать, в Кострому… Все прежние земли у князя отняты, чтобы оторвать его от прежних слуг и подвластных людей, отнять возможность прежние ковы ковать. Но Владимир, дав клятву в верности, твердо решил держать ее и беспрекословно исполняет, чего ни требует от него Иван.

В блестящем одеянии, увешанный дорогим восточным оружием, едет во главе царской охраны – новый любимец Ивана, Саин Бекбулатович, царевич астраханский…

Царь, подкупленный горячим обожанием азиата, одарил щедро и приблизил к себе Саина, помня важную услугу его в роковой день присяги боярской. И не сводит красивых глаз с Ивана новый его друг и телохранитель, искренно готовый себя отдать на растерзание, только бы оберечь царя.

К вечеру того же дня поезд достиг ворот Свято-Троицкой обители. Как водится, с крестами и хоругвями, со священным пением и иконами встретили царскую семью монахи с игуменом во главе.

Не отдыхая, только стряхнув с себя пыль, прошли все в храм, отстояли службу, приложились к мощам святителя и чудотворца Сергия, отужинали, а там и разошлись на покой по своим кельям.

Наутро ехать собрался было царь, так как далекий путь еще предстоял.

Но недавняя болезнь и слабость, поездка верхом и весенний, опьяняющий воздух дали себя знать, особенно после тяжелой сцены с Сильвестром, перенесенной перед самым отъездом.

Проснувшись, Иван почувствовал, что не может подняться с постели. Голова болит, все тело, особенно грудь, так ломит, что пошевельнуться нельзя; а ноги словно свинцом налитые…

– Ой, Господи, никак ты сызнова занедужил, Ванюша? – всполошилась утром царица, видя, как помутнел взгляд мужа, как он лежит, не шевелясь, хотя пора вставать, в церковь, к заутрене идти…

– Нет, ничего… Так просто, старые дрожжи во мне поднялися… Прежняя хворь, видно, след пооставила. Вели-ка прийти кому из спальников да отцу игумену… Повестить его надобно… Да Схарью ко мне… Пусть поглядит: что Бог сызнова послал?… Ступай… И не плачь, не тревожь себя. Правду говорю: не чую я куда для себя… Так все это, пустое… Позови же, а сама к Мите ступай…

Исполняя желание мужа, Анастасия призвала очередного ложничего, а сама перешла в соседнюю келью, где помещался царевич, полугодовалый ребенок, со своими двумя кормилками и боярыней-мамкой.

Чтобы не отнимать жены у Ивана и по слабости здоровья царицы, ее уговорили не самой кормить сына, а после четырех месяцев передать кормилкам.

Иван, как оказалось, не ошибся на свой счет: ничего серьезного не заключалось в нездоровье, а все сводилось к общей слабости могучего, но расшатанного горячкой организма.

– Отдохнуть надо денек-другой, а там и снова в путь! – в один голос решили и лекарь царский, и настоятель обители, как большинство старых монахов, сведущий во врачеванье.

И все ушли, желая дать покой и полный отдых царю.

На второй уже день Иван оправился и назавтра решил дальше двинуться.

В то же утро он отправился в собор, к торжественной службе. Отошла обедня, во время которой совершилось обычное моление о царском здравии. Стоявший на «царском месте», направо от входа, у стены, опираясь тяжело на высокий посох, теперь служивший не для символа только, медленно двинулся Иван навстречу игумну, шедшему к царю с просфорой, освященной за здравие государя.

– Бог милости послал, царь-государь! Вкушай во здравие сей хлеб освященный…

– Аминь! Благослови, владычный отче, игумне честной! – склонился под благословение царь.

Когда Иван выпрямился, приняв благословение, глаза его остановились на высоком, худощавом старце-монахе, который стоял позади настоятеля. Явно не русское, смуглое, несмотря на бескровную кожу, лицо, изможденное годами, душевными муками и монастырскими лишениями, поражало каждого своим властным, гордым видом. Темные глаза, усталые и от лет, и от долгой бессонной работы над книгами, все-таки горели умом и неукротимой волей.

Отдав низкий поклон царю, инок стоял и выжидал чего-то.

– А не позволишь ли, государь… Вот брат Максим… Челом бить желает тебе, волостелю, за все милости великие, ему явленные…

Инок снова ударил челом Ивану. Царь, хотя и не видел раньше монаха, сразу понял, что перед ним стоит Максим Грек, пресловутый толковник книг церковных и переводчик их на славянский язык.

Албанец происхождением, Максим всю свою юность провел в путешествиях по Западной Европе, слушал богословие у парижских и флорентийских теологов, изучал языки, историю церкви и минувших царств. Затем, повинуясь влечению к тихой, научной работе, поступил на Афоне в знаменитый тогда Ватопедов монастырь.

В 1506 году отец Ивана, царь Василий, склонный к западной науке и просвещению, пожелал перевести для своего народа на славянский язык многие книги церковные, еще неизвестные на Руси.

Он обратился к патриарху Константинопольскому, прося выслать знающего эллинскую и еврейскую премудрость опытного толковника. Патриарх выслал на Москву двадцатишестилетнего, но ученого Максима. Здесь – Максим Грек явился предшественником Никона, менее его счастливым, но зато и причинившим меньше горя и мук десяткам тысяч людей на долгие годы.

Переводы Толковой Псалтири и других греческих и еврейских рукописей Максим делал сперва на латинский язык, с которого два дьяка-толмача – Димитрий да Васька Зобун – делали новый перевод на славянскую речь.

Но, познакомясь с тем богатством в виде древних рукописей греческих, какими располагало книгохранилище княжеское и митрополичье на Москве и в разных монастырях, Максим заявил:

– В Византии самой, в целой Греции ныне не найдется такого сокровища…

И молодой ученый, охваченный своею страстью, стал изучать славянский язык, чтобы самому уметь непосредственно перелагать подлинник на живую тогдашнюю речь. Дело пошло успешно. Василий полюбил редкого человека на Руси, умевшего душу отдать книжному делу, без всяких корыстных побуждений, – и осыпал его своими милостями. Зависть окружающих, особенно из духовенства, всесильного и тогда, как и в прежние годы, – не дремала. Когда Максим, сверяя прежние, полуграмотные переводы священных книг с греческого и еврейского на русский церковный, стал исправлять явные искажения, допущенные малосведущими толковниками и толмачами-переписчиками, так же плохо знавшими свой язык, как и чужую речь, – монахи и попы забили тревогу, подняли бояр, народ, заговорив о «новой ереси»… И волей-неволей великий князь должен был заточить Максима. Гордому, неукротимому албанцу особенно повредило одно обстоятельство: при Разводе Василия с Соломонией – он принял сторону этой несправедливо обиженной женщины. После пристрастного «соборного» суда, которым руководил явный враг Максима, митрополит Даниил, – монах-толковник за «искажение церковного писания» – как еретик заточен был в Тверской Отроч монастырь, где томился в суровом послушанье больше двенадцати лет.

Но вот умер Василий, умер Даниил… И в 1540 году «еретику-мниху Максиму» дозволено было сперва вместе с монахами появляться в церкви и приобщаться Святых Тайн; а там, по настоянию Сильвестра и сторонников его; перевели Максима в Сергиев монастырь, где жизнь стала легче для несчастного опальника духовного, пятьдесят лет прожившего в России, причем тридцать три года из этого числа – проведены им были в нужде и неволе.

Об одном молил он всех, кого можно, – и Макария, и Ивана, смягчившего его горькую долю: пустили бы его на родину!..

Но в Москве знали, что умный, неукротимо гордый человек мало хорошего, наоборот, много дурного может порассказать на Западе врагам нашим про Русь, про святителей и князей московских…И ни на каких условиях не отпускали Максима, зорко следили, чтобы вести и письма от него не перешли за рубеж – помимо проверки со стороны тех, кому это ведать было предоставлено…

За последние годы особенно стал известен Максим по своей праведной и чистой жизни, Сильвестр, приехавший все-таки в свите царской, – еще с вечера зашел в келью опального инока и долго наедине беседовали они.

Максим знал, что благодаря протопопу смягчена опала, облегчены последние годы жизни его – и вот теперь, исполняя просьбу духовника царского, пошел на свидание с царем, под предлогом благодарности; хотя в душе сознавал: нет оснований благодарить угнетателя за то, что тот стал меньше угнетать, не давая своей жертве полной свободы, на какую Максим имел все права.

Пристально глядя на Максима, Иван, обращаясь к настоятелю и к нему, заговорил негромко:

– Не за что благодарить меня. Я по справедливости смягчил долю страдальца невинного. Прости, брате Максиме, ежели и дальше не все сделано по прошению твоему. Знаешь, ино бывает, и цари не властны в делах своих…

– Царь царей Единый всевластен есть! – глухим, но твердым голосом отвечал Максим, чеканя каждый звук хорошо знакомой ему, но не родной славянской речи. – А на памяти твоей владычной благодарствуй, – спаси тя Христос!

И вторично отдал поклон Максим царю, с трудом выпрямив потом высокий, но дряхлый и слегка согбенный стан.

– Еще моление мое смиренное есть к тебе одно, великий царь! Не дозволишь ли выслушать молитвенника и слугу своего верного? – заговорил он, глядя темными, проницательными глазами в красивые, но усталые сейчас и мутные глаза царя.

– Сказать что имеешь мне, старче? Милости прошу… Гряди за мною, честной отец.

Через несколько минут Максим сидел наедине с Иваном в келье царской.

Сняв верхнее пышное облачение, в простом легком кафтане, царь полулежал на постели, которая так и не убиралась весь день ради слабости его. А Максим неподвижно, прямо сидел на табурете, тут же вблизи, перебирая четки привычным движением сухой, костлявой руки аскета-отшельника.

– Ну что же, старче честной, толкуй, что хотел! – произнес Иван, видя, что гость сидит, погруженный в какие-то думы, словно и позабыв, где он, с кем он.

– Скажу… Поведаю… – медленно, глухо заговорил Максим. – Ведать надлежит тебе царь: не от себя я пришел, а прислан…

– Вот, вот, спаси тя Христос, что сказал. Я и сам так мыслю, что не от себя ты. Благодарить меня особливо тебе нечего… Ну, кто ж послал и для чево? Сказывай? Я и сам так-то, напрямоту, куды больше люблю. От кого ж ты?

– От Бога!.. Бог меня послал…

– А-а-а, во-о-от что! – протянул Иван. – Ну, это иная, особая будет стать. А я мыслил: люди… Ну говори, говори. Не часто теперь что-то слышно, когда кто от Бога да по-Божьему толкует. Все боле земные помыслы да заботы одолели и друзей, и советчиков моих… Толкуй же, выкладывай… Не о пути ли моем, о походе по монастырям сказать хочешь?…

– Вот, вот… О том самом…

– Угу…

– Видение мне сонное было…

– Сонное? Не этой ли ночи?

– Вот, вот…

И старик, словно желая магнетизировать собеседника, не сводя с него сверкающих глаз, стал говорить убедительным тоном все, чему вчера учил Сильвестр, поманивший Максима надеждой, что при успехе миссии – на волю, на родину умирать отпустят старика.

– Снилося мне, что вошел я в храмину некую пустую… И се бысть глас из божницы, там стоящей: «Максиме!» Воззрился, вижу: лик Кирилла святого начертан на иконе, весь сияй, яки жив! И глаголет святитель: «Ступай, возвести царю…»

– Погоди, старче! Коли святитель что поведать мне желал, с чего ему было тебе являться? А не мне, царю и помазаннику Божию? Подумай, скажи.

– Неисповедимы пути Божий, сыне! Сказано же: «Да свидетельствуют вси языки, яко есть Господь Бог ваш!» Не одним избранным, но и нам, смиренным мнихам, являет благодать свою Христос… Является во всей славе своей недоступной очам мирским, затемненным…

– Так, так… Ну, коли очи мои затемнены, просить стану у Господа просветления. Дальше реки!

– И глаголет святитель: «Ступай возвести царю, – продолжал монотонно Максим, – что напрасные были обеты его: ехати во обитель мою дальнюю с отрочатем малым и супружницей царицей… Безгодное удумал ехание и поотложити подобает… А равно в Николину обитель на Песконоше да не потщится шествовать… В урон ему то буде!» Сказано было – и смолк глас чудный… И лик на дщице иконной изгладился, словно не было его…

– Дивный сон твой, старче… И как раз заодно идет с речами иных моих благожелателей и советчиков. А все-таки обета я не преступлю и поеду. И в Песноше побываю, и у Кирилла помолюсь. Далеко оно, правда. Путь тяжел…Да на бога надежда и упование мое крепкое. Не дурное что: благодарность Богу, молитвы вознести по обету хочу. За что же карать меня или семью нашу царскую? Не истинное твое было видение. И ты, старче, не на добро сбиваешь, а от обета святого уклониться ведешь! Брось лучше… Без сонных видений, по правде живи!

– Всю жизнь я по правде жил! Оттого и жизнь моя тяжка земная… – не то смущенный, не то обиженный возразил Максим. – Авось там, на небеси, Бог воздаст… Да не о нем речь теперь… Что говоришь ты про обет, Богу данный, – так не приемлет Господь обетов, иже с разумом не согласуются… И можно сего ради вящее искупление, жертву Богу принести…

– Чем же, чем, по-твоему, можно заменить данный мною обет, старче честной?…

– А послушай чем… Егда доставал еси так прегордого и сильного бусурманского царства, Казань воевал, – я чаю, тогда и воинства христианского, храброго тамо немало от поганов падоша, кои брашася с неверными крепце по Бози, за православие… Церковь Христову боронили и полегли на поле брани… И тех избиенных жены и дети осиротели, и матери ихние – обесчадели, во слезах многих и скорбях пребывают. И в обители нашей тута же немало их… Твои советники не скажут тебе о сирых, яко не корысть им из того… И далеко лучше, о царь пресветлый, – тех тебе жаловати и устроити, утешающе их от таковых бед и скорбей многих. Собери их к Москве, к своему граду царственнейшему, там приюти, – лучше будет, нежели те обещания, не по разуму данные, исполняти…

– А! И ты уж, отче, о нашем неразумии царском осведомлен?! Ничего, далей говори…

– Не я скажу! Пророк рече: «Господь всюду зрит недреманным своим оком!.. Сей – не воздремлет, не уснет, храняще Израиля!» Бог – везде сый и все исполняет! Всюду молитва доходит до престола Его. Тако же и святый Кирилл, яко и вси праведники. Не по месту их телесного покоения молитве внимают людской, но по доброй воле нашей и по вере чистой… Сам знаешь то, царь… Учен немало и ты от Писания. Еще только примолвлю: аще послушаешь меня, – здрав будешь и многолетен с женою и отрочатем… Аще же нет… Бог весть, что будет!

Скрытая угроза, прозвучавшая в последних словах Максима, сразу так и взорвала Ивана.

– Начал ты за здравие, старец честной, а свел за упокой! – горделиво заговорил царь. – Что о сиротах и вдовицах сирых гобою говорено – все ладно и не зря было… Не ради обета – по совести моей царской приму и упокою их за кровь, пролитую ратниками нашими под Казанью… А в Песношу и на Белоозеро поеду и поеду же… Как сказал я по своему глупому решению, царскому – так оно и станет, хоть еще два десятка сновидцев и толковников придет ко мне… Прости, старче… Не надо ль еще чего? А эту речь оставим вконец…

– Ин оставим… А боле ничего не надобе мне! Я смертного часу, избавления от земной неволи тяжкой жду… Веришь ты мне, не веришь – твое дело… Мне моя душа дорога!

И вышел Максим от Ивана.

Но тем дело не кончилось.

Сильвестр и Адашев поняли, что вопрос поставлен ребром. Уже не о поездке в тот или иной монастырь идет речь, а о влиянии обоих вообще на царя. Теперь упустить из рук прежнюю силу – никогда не вернуть ее. Иван все старше становится, тверже умом и волей.

И решили сделать последнюю, отчаянную попытку, смело повлиять на суеверный дух набожного царя.

Ранним утром следующего дня был назначен отъезд царский. Но еще раньше, как только проснулся царь, к нему вошли Сильвестр, Адашев, князь Иван Мстиславский, который должен был отсюда на Москву вернуться, и князь Андрей Курбский.

Все они казались взволнованны.

Первый заговорил Сильвестр.

– Прости, государь! Почивать тебе не дали, до зову пришли… Да дело великое… Чудо явилось новое в обители…

– Чудо? Какое чудо? – взволнованный, полуодетый еще спросил Иван.

И, приоткрыв дверь в соседнюю келью, куда ушла царица к сыну, сказал:

– Слышь-ка, Настюшка! Чудо, толкуют, новое… Да где? У мощей святителя? Али в пещере его?

– Нет… В келье у старца Максима, государь!

– Максима… Да… Ну, толкуйте: какое чудо? – прикрывая снова дверь к жене, спокойным тоном заговорил Иван.

– Вот, до зари то было, недавно-таки… – начал Сильвестр. – Только монахи ночную службу отстояли, по келиям разошлись… Через два часа – прибегает послушник, что спит в келье у старца Максима, дряхлости и недугов его ради, – и говорит игумену: «Дивное нечто творится в келье у нас. Лег я заснуть. И старец мой уснул же. А вдруг, гляжу, свет у киота, что в углу… Тамо все свечи, словно к празднику, зажжены и лампады неугасимые, все четыре сияют! Сам же старец – сном покоится… Думаю: он возжег и уснул. Погасил я свечи и лег. А меня ровно толкнул кто через недолгое время. Прокинулся я со сна, – сызнова светятся иконы, зажжены огни… И так до трех раз. Взбудил я старца, – говорит послушник, – пытаю его: «Ты, отче, свечи и лампады возжег?» – «Нет! – говорит. – Это все возжено Божиим некиим произволением… Чую: дух пророческий нисходит на меня… Пойди, позови советников близких царя… Скажу им нечто». Тогда игумен, выслушав, за нами послал, за тремя. А по пути князь Ондрей попался, шел ратников подымать. Мы и его позвали. Приходим в келью к Максиму, а той…