Текст книги "В сетях интриги"

Подошел к нему Ростопчин и, заметя, куда кидает взгляды его друг, сразу стал серьезен, негромко заговорил:

– Что, ваше высочество, или замечаете что-либо?

– Что ты хочешь сказать, Федор?

– То же самое, что хотят вам сказать ваши глаза… Слава Богу еще, что они не страдают особой слепотой, как вообще глаза наших мужей… Конечно, повода никакого нет и быть не может со стороны… дамы… Но наглый кавалер прямо старается напоказ выставить свое увлечение… Нынче еще серенаду он подготовил, как я узнал… И сам будет романсы нежные петь. Совсем свихнулся черноглазый скворец…

– Ты прав, Федор… Но я скоро поправлю дело… Увидишь. Уж если так явно? Пускай! Ему скажут: куш! И присмиреет… Вот увидишь… Нет, ты погляди, гляди!.. Жена с Барбетой Головиной, с «толстой маршальшей», пошла в ту аллею. А он обходом туда, за ними… Ну, постой же, я подловлю тебя…

И, оставя друга, Александр поперечной аллеей пошел туда, где скрылась Елизавета с Головиной.

Зубов еще раньше успел встретить обеих дам.

Он медленно, с опущенными глазами, шел им навстречу и вдруг, подняв голову, изобразил удивление и радость, открыто впиваясь своими красивыми глазами в глаза Елизаветы:

– Ваше высочество… графиня… Я задумался… не видел… и как раз думал… и вдруг…

Он не досказал.

– Боже, какая глубокая задумчивость, – с насмешливой улыбкой заговорила Головина, желая дать время Елизавете оправиться от невольного смущения, – не стихи ли сочинять изволили, ваше сиятельство? При всех ваших талантах только того и не хватало… Вон, даже сверточек белеет в руке… Угадала, пуговицу против червонца ставлю, угадала… Вот потеха…

И звонким смехом огласила тишину вечерних аллей задорная «толстая маршальша».

– Смейтесь как угодно… А вы и вправду угадали… хотя сочинение это и не мое. Новый прекрасный романс, весьма трогательный по словам! – кидая томный взгляд на Елизавету, говорит Зубов. А сам уже развернул листок. – Вот судите сами, графиня: мотив и куплеты… Я немного их заучил, даже… Кхм… кхм…

И вполголоса он стал напевать, глядя в листок:

 
О, сколь судьба жестока!
Любовь хоть глубока,
Но милая далеко…
Как солнце далека!..
 

– Ха-ха-ха! – еще громче расхохоталась Головина. – Вот нелепость: «глубока, далека!..» «До тех пор… пока…» Я даже поговорочку знаю одну детскую: «Река глубока, как Ока! Как, как Ока? Так, как Ока!» Ха-ха-ха…

Смеется и Елизавета и вдруг оборвала смех, побледнела.

Из боковой аллеи быстро показался Александр, идет сюда.

По выражению лица княгини Зубов тоже понял, что приближается кто-то, опасный для него в настоящую минуту… Быстро сообразил положение хитрый интриган, взял неожиданно под руку Головину, не оборачиваясь, не видя подходящего, словно не слыша хрустенья песку, треска веток под тяжелой ногой, нежно склонился он к озадаченной графине и, почти насильно увлекая вперед, оставляя одну Елизавету, начал негромко говорить графине:

– Я очень вас попрошу нынче пропеть сей романс… будет попозднее музыка в покоях императрицы… Так я надеюсь…

Говорит, чуть не шепчет что-то… и медленно поравнялся с подходящим Александром, прошел мимо, а тот, в недоумении поглядев на пару, подошел к жене, молча поглядел на нее, предложил руку и так же молча последовал за передней парой, пока они не примкнули к остальному обществу на лужайке у пруда…

Прошло еще недели две. Август в середине.

Очень неприятные вести от своих друзей-приятелей с разных сторон начал получать Платон Зубов о какой-то усиленной переписке, которую возобновила недавно Екатерина с красавцем Дмитриевым-Мамоновым, предшественником Зубова в его «почетной» должности.

Этот предшественник, к которому искренно была расположена его царственная покровительница, был ловко завлечен в ловушку, увлекся фрейлиной, княжной Щербатовой, и дело зашло так далеко, что пришлось просить Екатерину о своей «отставке», молить ее о разрешении жениться на княжне…

С болью в душе отпустила Мамонова Екатерина, даже на прощанье щедро одарила, но еще не успел один очистить заветных покоев рядом с половиной Екатерины, как Зубов вступил в исправление обязанности, поселился в этом же уголке дворца и уж больше пяти лет был там полным хозяином.

Мамонов с женой уехал в Москву, проживал там в своей богатой подмосковной. Доходили слухи, что семейная жизнь его сложилась очень неудачно, и императрицу даже как будто тешили эти вести… Она, как женщина, получившая укол для самолюбия, радовалась, слыша, как сама судьба «отомстила» за нее красивому, но легкомысленному, «неверному» графу!

Тот даже одно время начал делать кой-какие шаги, писал Екатерине, молил вернуть если не прежнее счастие, то хотя бы общее доверие и милость, «ибо не вижу и не чувствую за собой иной вины, кроме своей глупости, благодаря коей по собственной воле лишен величайшего блаженства на земле», как выражался в посланиях раскаявшийся граф.

Но Зубов в это время укоренился прочно, и письма Мамонова оставались без ответа.

И вдруг фаворит получил неоспоримые доказательства, что Екатерина по своей воле возобновила переписку «с Москвой» и ведет ее несколько недель.

Лукавому, но не очень умному фавориту были даже вручены черновые собственноручные наброски посланий Екатерины, будто бы случайно подобранные в кабинете ее либо добытые из корзины для ненужной, выброшенной бумаги…

Зеленые и красные огни затанцевали в глазах малодушного, мелко честолюбивого, жадного к почету и деньгам фаворита. Все может рухнуть теперь, когда так много стоит на карте! Индийский поход, задуманный еще Потемкиным, по планам Петра Великого, начал осуществлять как раз теперь он, Зубов, и даже брата Валериана поставил во главе довольно сильной армии, удачно приступившей к делу у подножья Кавказских гор…

Деньги, милости, почести – сыпались дождем… И все могло прекратиться сразу, если новая прихоть овладеет усталым, но жадным еще сердцем его покровительницы, или, вернее сказать, если она вернется к прежнему своему любимцу…

Что хуже всего – Зубов чувствовал за собой такую вину, которая давала Екатерине право считать себя свободной по отношению к нему.

Конечно, увлечение Елизаветой, которому поддался Зубов, не осталось тайной и для Екатерины. Были даже такие злые языки, которые шепотом сообщали «высокой важности секрет».

– Государыня теперь одного желает: иметь правнуков от старшего внука для продления династии. Врачи нашли, что сам супруг мало дает на сие надежды… Вот и глядят ныне сквозь пальцы на воздыхания Зубова, который столь давно с лучшей стороны известен, как мужчина первого качества!..

Конечно, это была злая клевета. Если Зубов и делал вид, что не смеет утверждать противного, тем не менее он хорошо знал, как неприятно Екатерине его ухаживанье за Елизаветой. Но она слишком была уверена в молодой женщине, очень самолюбивая к тому же, не желала поднимать сцен и терпеливо молчала…

А в конце концов кроме молчания, очевидно, и действовать задумала властная женщина, стоящая так высоко, что предпочтет скорее сама дать отставку, чем быть оставленной мальчишкой Зубовым, как уже вынесла такую обиду от Мамонова.

Все это Зубов отчасти сам сообразил, отчасти ему нашептывали друзья его. Он и подумать не мог, что они действовали по тайному поручению самой Екатерины. Заведя хорошо пружину, старая «уловительница людей» ждала: что теперь будет?

И очень быстро дождалась.

На другой же день после получения «улик» в виде черновиков послания Зубов бледный, печальный явился с обычными утренними докладами к императрице.

– Что с вами, генерал? Здоровы ли? – с обычной участливостью и лаской спросила она смущенного любимца, как только кончился недолгий деловой разговор.

– Пожаловаться не могу, государыня, – напряженным каким-то, звенящим, но сдержанным в то же время голосом ответил Зубов. – Устал, видно. Дело растет, особливо с походом с этим, с Индо-Персидским… Великая слава будет вашему величеству и всей империи. Но и хлопот – полон рот. А людей мало. Все самому приходится…

– Вижу, ценю, мой друг… И не забуду твоих трудов, верю… А ты развлекись. На охоту поезжай либо что иное… Засиделся, правда…

– Не то, государыня. А думается, вот надо бы поболе верных людей приставить к новым делам… И в Москве, и здесь. Ежели бы ваше величество… графа Александра Матвеича вызвали? Он много лет помогать имел счастье ваше…

– Что?! Что такое?! – с хорошо изображенным удивлением спросила Екатерина. – Графа? Мамонова – сюда?! И впрямь нездоров, голубчик? Дай голову пощупаю… Какая муха укусила тебя? С чего это? Ах, батюшки!..

– Удивительного нет ничего, – деланно мягким, простым тоном отозвался фаворит, решивший дойти до конца. – Вы всегда изволили доверять графу. Слышно, и теперь верите ему, а это в деле первее всего!.. И еще я слышал… – вдруг, сам себя шпоря, быстрее заговорил Зубов, переходя на французский язык, – снова с графом переписку возобновить изволили… Так я и полагаю, чем ждать, пока мне скажут… самому лучше от сердца предложить: извольте поступить, как сами желать изволите, государыня. А я ко всему готов и повинуюсь без малейшего возражения!..

– Благодарю за разрешение, генерал. Только немного рано даете мне его. Пока я еще ничего менять ни в жизни личной, ни в делах не намерена. А насчет переписки моей? Кто это тебе сказал? Кто смел путаться?!

– Храни Боже! Кто бы посмел, ваше величество! Судьба вывела… Случайно я и не по своей воле услышал, что люди толковали… Оказалось, правда, если и вы признаете…

– Я все признаю, что делаю, генерал… И знаю немало. Только иной раз считаю более благоразумным помалкивать… И головой ручаюсь – это какая-нибудь из моих ближних прислужниц подшепнула вам… Может быть, даже черновички, брульоны нашла и подсунула?.. Они все без ума от моего красавца, как же!.. Чаруете их взорами невольно, как хотели бы очаровать и… великую княгиню Елизавету… Покраснел? Что, я тоже кое-что замечаю порой…

В свой черед Зубов разыграл крайнюю степень изумления:

– Я?! И княгиня?.. Глаза подымаю?.. Да разве?..

– А что бы еще? Руки коротки! Молоденькая, чистая она, как цветок. Мужа-красавца любит… И муж у ней не простой… Наследник мой, все это знают! Так даже чудесные глаза моего генерала тут бессильны оказались. И это знаю. Потому и глядела… сквозь пальцы на многое… Но помни наперед! Больше не станем говорить. Надеюсь, понял меня? Я писать в Москву более не стану… А вы извольте ваши прогулки, да искательства, да серенады с романсами и подсылы всякие прекратить же! Вот скоро новый дворец внуку готов будет… В Александрии, тут по соседству. Реже будете видеть очаровательную особу и остынете скорее… Я понимаю, что такую милочку нельзя не полюбить. И не виню вас. Но!.. Словом, дело с концом. Мир, не так ли?.. Я твои проказы позабуду… и Красного Кафтана тревожить не стану, графа Мамонова. Так его звали при дворе у меня… Идет? Будет хмуриться. Это не пристало нам, право!

Как наказанный школьник, краснеет Зубов, молчит, руки только целует своей умной, могучей подруге…

Так кончился до развития своего роман фаворита с великой княгиней Елизаветой…

В тот же день узнал о счастливой развязке своего дела Александр, незаметно сумевший вызвать ее двумя-тремя ловкими ходами, случайными намеками, подчеркнутыми взглядами, которые невольно были подмечены кем следует и переданы сейчас же императрице…

Умный юноша ликовал. Тяготившая его дурного тона комедия окончилась поражением нахального, но могущественного фаворита, и отношения между ними остались по-старому: самые дружеские на вид.

Избывшись чувства, похожего почти на ревность, Александр совершенно успокоился и особенно ревностно отдался занятиям военной службой, которую проходил теперь под начальством такого строгого и взыскательного командира, как цесаревич Павел. Последний действительно любил и знал науку плац-парадов и шагистики, хотя бы уж потому, что ею одной заполнял все свои дни…

За последнее время прекрасного помощника нашел для себя Павел в лице капитана артиллерии Александра Андреевича Аракчеева.

Граф Николай Иваныч Салтыков, готовый угодить всем и каждому из сильных лиц, успевший пять лет назад поставить Зубова на его «место», хотя и не без помощи Нарышкиной, любимой подруги императрицы, и других еще дам, в 1792 году одарил и цесаревича, а вместе с тем всю Россию другим «даром Пандорры» – ввел в интимный круг «гатчинцев» двадцатичетырехлетнего офицера, очень некрасивого, но такого исполнительного, усердного, так по-собачьи преданно умеющего глядеть в глаза хозяину своему, что Павел сразу оценил таланты слуги и полюбил его, привязался, почувствовал доверие на много лет.

Аракчееву тогда же было поручено сформировать артиллерийскую роту для маленькой гатчинской армии, которая в эту пору насчитывала в своих рядах шесть батальонов пехоты, роту егерей, четыре кавалерийских полка: жандармов, драгун, гусар и казаков; полевую пешую и конную артиллерию, при двенадцати орудиях, не считая поместных батарей, включающих двадцать шесть орудий в Гатчине и двадцать – в Павловске.

Большая двухпудовая мортира завершала список этих грозных боевых сил.

Всего насчитывалось в армии Павла – 2399 человек, в том числе сто тридцать штаб– и обер-офицеров. Сам Павел очень серьезно относился к своей армии и особенно пристрастился к артиллерийскому ученью.

Гром выстрелов, грохот батарей, выезжающих на позиции, тяжкий удар снарядов, хотя изредка, но попадающих в толстые деревянные щиты, изображающие цель, – все это было по душе вечно взвинченному человеку, тешило его слух, его детское во многих отношениях воображение.

Александр тоже попал под начало Аракчееву вместе с Константином.

Юношам понравилась новая военная забава, особенно младшему. Он и дома у себя завел небольшую «настоящую» пушечку и в свободные часы изображал и командующего офицера, и барабанщика, и фейерверкера, все вместе.

Занятия с армией, особенно осенью, когда цесаревич устраивал осенние маневры, были очень утомительны для молодых князей.

Фантазер Павел, одетый в прусскую генеральскую форму, гарцуя перед батальонами, одетыми на тот же старинный образец, искренно воображал себя полководцем, героем, равным самому Фридриху Великому, и только ждал минуты, когда из пределов сырой Гатчины перенесет свои воинственные подвиги на поля Европы и прославится перед целым миром!

В ожидании этого он до полусмерти утомлял маленькое потешное войско маневрами, парадами, экзерцициями. А за малейшую провинность наказывал беспощадно, телесно, даже не только рядовых, но и офицеров, благо это был народ не обидчивый…

Особенно большие маневры разыгрались между Павловском и Гатчиной и в этом году. Артиллерия, подтянутая и пополненная при помощи усердного и неутомимого Аракчеева, в полном блеске развернула свои батареи на высотах…

Пехота и конница, разделенные на две враждующие армии, наступали и защищались согласно диспозиции очень хорошо… Павел носился от отряда к отряду, от батареи к батарее, находясь среди «русской» армии, которая должна лихо отразить «вражеские полчища», предводимые истым пруссаком бароном Штейнвером, главным командиром и инструктором гатчинских «легионов»…

Сопровождаемый обоими сыновьями в качестве ординарцев, носится Павел.

Уродливое лицо его, сейчас полное неподдельного воодушевления, раскрасневшееся от быстрой скачки и внутреннего волнения, кажется даже привлекательным.

Вдруг он заметил, что из небольшой рощи показываются головные отряды «неприятеля». Там, где их меньше всего ожидали. Удар, задуманный хитрым пруссаком, угрожал отрезать главные силы «русской армии» от лагеря, от его базы, которую следовало защищать больше всего.

Задергался Павел.

– Артиллерия! Что молчит артиллерия?! Спят там, что ли? Капитан Аракчеев, что думаете? Предатель! Желает быть разбитым… Осадные орудия в дело…

И сам помчался туда, где чернела на холмике главная сила артиллерийского гатчинского парка – двухпудовая мортира…

Аракчеев был уже там на месте… Он еще раньше заметил обходное движение Штейнвера и кроме мортиры начал стягивать к месту полевые легкие орудия.

Зарокотали залпы их… Павел чуть не каждый выстрел сопровождает одобрительным выкликом:

– Так… Жарь! Наддай, матери их черт!.. Сыпь… Еще!.. «Старушку» опять подпали!..

«Старушка» – мортира, недавно ухнувшая туда, где показался враг, снова была заряжена… Павел сделал движение вперед, приглядываясь к движениям неприятеля.

Константин суетился около легких орудий. Один Александр, задумавшись о чем-то, остался на месте рядом с мортирой, глядя вдаль.

Сверкнул запал… грохнуло широкое чугунное жерло особенно гулко и сильно, должно быть, от лишне переложенного пороху… Густой клуб дыма окутал и пушкарей, хлопочущих у мортиры, и прислугу при легких орудиях, и Павла с Константином, и Александра. За грохотом выстрела никто не слыхал крика боли, невольно изданного последним.

Не ожидая выстрела, он с закрытым ртом стоял близко от широкого жерла мортиры… И едва грохнуло орудие – острая боль пронизала с левой стороны всю голову Александра, особенно отдавшись в ухе. Как будто второй выстрел раздался там, внутри, потрясая всего юношу. Он зашатался, едва удержался, чтобы не упасть.

«Оглох! Лопнула перепонка!» – мгновенно пронеслось у него в сознании, когда он вспомнил, что не принял предосторожности, обычной перед сильными выстрелами: не отошел подальше от мортиры, не раскрыл пошире рта…

Острая мысль как бы новой физической болью прорезала мозг… Но он овладел собою, медленно отошел в сторону, не выдавая душевного страдания и телесной боли.

Все-таки кончить маневров ему не удалось.

Даже Павел, увлеченный «битвой», сразу заметил, что неладное случилось с сыном. Пришлось рассказать, в чем дело, и отец приказал ему немедленно ехать домой, посоветоваться с врачами. Своим, военным, и мало доверял Павел, да и отрывать не хотел от службы, хотя бы и для помощи сыну.

Как раз в это время под надзором двух врачей происходила жестокая экзекуция над одним из солдат, который, умышленно или нарочно, нельзя было узнать, пулю забил в ружье вместо холостого заряда и ранил одного из начальников, особенно ненавидимого за его жестокость, Федора Иваныча Линднера, пруссака, тоже успевшего прославиться потом по всей России своими зверствами в короткое царствование несчастного Павла…

Тревога поднялась и на половине Александра, и у императрицы, когда она узнала, что случилось с внуком. Сперва он просто сослался на общее нездоровье. И наконец бабушке и жене только признался, рассказал, что случилось в Гатчине. Опасностью не грозила эта контузия. Но увечье, если оно непоправимо, конечно, должно тяжелым гнетом лечь на молодую душу.

Александр упорно скрывал еще одно обстоятельство. Второе ухо у него тоже стало сразу плохо слышать. Звон, гул наполнял и правую сторону головы, только слабее, чем пораженную левую… Оставшись к вечеру в своем покое, лежа на постели, устроенной не в комнате жены, как всегда, а в его кабинете, он поднялся на одной руке и так полулежа долго слушал: что творится там, внутри?

– Что, если совсем оглохну? – Эта мысль холодной змеей проползала по спине, проникала в самое сердце, и холодел весь юноша, дурно становилось ему опять, как случилось уже несколько раз в течение этого печального дня…

Догорает свеча… ползут ночные часы… Перекликаются часовые за окнами…

Не спит Александр. Хочет уловить: лучше либо хуже ему делается?

То ясно слышит он голоса часовых, шорох мышей за обоями, треск сохнущих досок пола… Ловит обостренным, напряженным слухом все звуки ночные… То вдруг перестает слышать… Как будто в бездну погружается… Сон ли это короткий или постепенное лишение слуха и в правом ухе? Кто скажет? Надо ждать утра… Когда все встанут. Снова явится бабушка, доктора…

Вдруг скрипнула дверь, отворяется осторожно.

Испугался Александр, но сразу овладел собой…

Чужого не может быть… Свои… Протасов либо?..

Ну, конечно, жена. Свечу держит перед собой, отгородив ее рукою от колыхания воздуха на ходу. Легкое ночное одеяние позволяет видеть стройные плечи, шею, прелестную, трепетную грудь… Озаренное ярко свечою, лицо бледно. Голубые глаза пытливо глядят сюда, где лежит Александр.

– Вы… ты не спишь, Александр? – с тревогой звенит милый, чарующий голос. – А я пришла взглянуть, хорошо ли ты заснул… Один… Ты не хотел, чтобы остались при тебе…

– Конечно. Теперь не могу… Особенно чужих… Хорошо, что ты пришла, – говорит Александр. А сам ликует. Он слышит голос жены. Значит, одно ухо цело… – Сядь здесь… ближе… Скажи мне что-нибудь. Только не усиливая голоса… Я слышу хорошо. Видишь, я слышу тебя…

– Да? Боже, благодарю Тебя… А я так боялась! – вдруг вырвалось со слезами у Елизаветы. – Я же понимаю, это так ужасно: не слышать… Я тоже уснуть не могла… А теперь рада. Ну, спи… Я пойду… Пусти меня, – слабо стараясь освободить свой стан из сильных объятий мужа, шепчет Елизавета. – Не волнуйся… тебе вредно…

Все тише звучит ее голос… И нежно отвечают ее уста поцелуем на долгий, горячий поцелуй мужа.