Текст книги "BRONZA"

41 глава

Он очнулся в своем номере. Сидел на кровати. Рядом примостился Имонн. Вид у него был встревоженный. Мальчик тяжело дышал.

– Я перетащил нас обоих! – воскликнул он излишне порывисто. И понятно, мерцануть вместе с впавшим в забытье Марком оказалось делом непростым. Да еще средь бела дня, да в людном месте… Но помощи ждать было некогда. Он торопился очутиться дома, под защитой охраняющего заклинания Стражи.

– Не так громко, отрок… От твоего голоса у меня сейчас лопнут перепонки… – поморщившись, попросил Марк, растянулся на кровати и устало закрыл глаза. – Но ты – молодчина! – спохватившись, заслуженно похвалил он мальчика.

– Что он сделал тебе? Ты ранен? Дай, я осмотрю тебя! – сунулся к нему Имонн. Слишком обеспокоенный, он не внял его просьбе.

Марк позволил снять с себя куртку, мокасины. Но когда тот потянул с него футболку, удержал за руки.

– Я в порядке! Я же сказал, правда… Лучше принеси мне мороженого. Шоколадного, с хрустящими ва… – он снова отключился.

– Мороженое? Ну не идиот?! Он, может, умирает тут, а ему десерт подавай! – всхлипнул мальчик.

Но раскисать было некогда. Байя рукавом вытер слезы и настырно стащил с него футболку. Внимательно осмотрел грудь, живот, плечи. Повернул на бок, чтобы осмотреть спину. Он искал раны или следы каких-либо заклинаний, но ничего не нашел. Это обнадеживало, но не очень.

«Если это не заклинание, то почему он выглядит таким больным?» – недоумевал мальчик, накрывая Марка одеялом. Тот явно был болен. Его тело дрожало в ознобе, а кожа покрылась мурашками и какими-то странными полосами. На лбу выступила испарина. В беспамятстве он что-то бормотал горячим, задыхающимся шепотом. Забравшись с ногами в кресло, Имонн обхватил колени руками и задумался. Монсеньора он уже позвал. Оставалось только ждать. За окном вовсю шумел дождь…

Тогда тоже шел дождь, и он очень боялся, что карнавальное шествие не состоится. Боялся, что не увидит шутов и фокусников, актеров, устраивающих свои представления прямо на улицах. А больше всего расстраивался из-за фейерверков. Сидя у окна, вглядывался в серую пелену дождя и думал, что в такую-то погоду…

К его радости, дождь недолго поливал брусчатку. Разветрилось. Выглянуло солнце. Они с матерью сели в карету, которая, как он думал, отвезет их на праздник. Лондон ликовал уже третий месяц, и казалось, веселому ликованию не будет конца. Даже самый последний ипохондрик готов был до утра пить за здоровье Карла Второго Стюарта и возвращение благословенной монархии. Но карета остановилась у дома с яркой вывеской над дверью. Мать вручила ему небольшую шкатулку, наказала отдать хозяину этого дома и дождаться ответа.

– А ты разве не пойдешь со мной? – спросил он, отчего-то встревожившись.

Рукой в ажурной перчатке она погладила его по щеке и поторопила:

– Иди же, иди!

Дверной колокольчик мелодично звякнул, когда он вошел внутрь. От прилавка к нему склонился вертлявый, с прилизанными волосами юноша и спросил, что желает юный господин. Он исполнил все, как велела мать.

Плотный чернявый мужчина с тяжелыми веками и мрачным взглядом, изредка покашливая и кутаясь в меховую накидку, долго перебирал содержимое шкатулки холеными пальцами, унизанными перстнями. Несколько раз перечитал вложенное письмо. Потом захлопнул крышку и так же долго молча изучал его лицо. Видимо, удовлетворившись осмотром, взял шкатулку и поманил за собой.

– Подождите! А как же моя мама? – разволновался он.

Бросился к дверям, распахнул их, сбежал по ступенькам. Улица перед домом была пуста. Карета уехала.

– Она уехала? Почему? – спросил он дрожащим от слез голосом у мужчины, вышедшего за ним следом.

Ничего не ответив, тот взял его за руку и увел обратно в дом. «Вытри слезы!» – это все, что сказал ему тогда отец.

Съежившись в кресле, Имонн спрятал лицо в коленях. Он так и не понял, почему мать подбросила его, словно кукушонка, в чужое гнездо. Отдала в семью отца, о котором он даже не подозревал до того дня. Неужели она желала ему добра? Но у отца уже было двое законных наследников и бастарду здесь не очень-то обрадовались.

Правда, сводный брат отнесся к нему вполне добродушно. Он уже вырос из детских обид. Зато сестра, с которой они оказались ровесниками, посчитав его грехом отцовской похоти, люто возненавидела и издевалась над ним, как могла. Коварная, она строила козни, а ему приходилось расплачиваться за проступки, которых он не совершал. Нет, его не били. Никто и пальцем его не тронул! Но выслушивая в очередной раз его горячие оправдания, отец мрачно смотрел на него отстраненным, не верящим взглядом. И этот взгляд жалил больнее любой розги.

Потом наступил вечер, когда на небе взошла красная луна. Она заглядывала в окно его спальни своим кровавым оком и манила куда-то. Его охватило неодолимое желание выйти на улицу. Он помнил только, как шел в темноте и дрожал на ветру, ступая босыми ногами по холодным камням. А после красное око луны вдруг приблизилось к нему вплотную, и тьма ощерила на него свои окровавленные клыки.

Очнулся он в приюте, при церкви Трех архангелов в предместье Лондона. Холодные брызги воды упали на лицо. Священник уже причастил мальчика и отпустил ему все грехи перед смертью. Известие о скорой кончине совсем не испугало его и даже не огорчило, он умирал и был счастлив этим. В ожидании смерти весь мир сосредоточился для него в картине, висевшей в простенке между окон. Закованный в серебряные латы, опираясь на сверкающий меч, на него темными глазами смотрел архангел Рафаил. Золотистые кудри обрамляли юное, такое печальное лицо. За плечами величаво распахнулись белые крылья.

Архангел стал его молчаливым и единственным другом, пока смерть медлила, словно позабыв о нем. Спустя три года за ним все же явился ангел смерти. Его душа без сожаления покинула измученное болезнью тело, больше не желая возвращаться назад, в этот бренный мир, она хотела покоя. Но встретившись с Марком, он по своей воле решил стать «щитом» для его кровоточащего сердца – и отдал свою Невостребованную душу ради него, не раздумывая…

– Тысячу чертей и сундук мертвеца вам на головы! Вздерну обоих на рее, если окажется, что это не срочно!

Смерчем в номер ворвался недовольный Монсеньор. Принимая человеческий облик, встряхнул полосато-белоснежной шкурой. Он охотился в джунглях Таиланда и, между прочим, охотился на людей, от нечего делать, изображая тигра-людоеда. Когда донесся отчаянный зов о помощи, пришлось бросить добычу, так и не пообедав. Еще бы он не сердился. От грозного рыка шефа Байя подскочил из кресла, с виноватым видом вытянувшись в струнку.

Тот огляделся. На кровати, сбросив одеяло, метался и бредил Марк. Взмокшие волосы прилипли к вискам, кожа блестела от обильного пота, его сильно знобило. Монсеньор, прислушавшись к его горячечному шепоту, шагнул к кровати; из-под густых бровей яростно сверкнули тигриные глаза, но грубовато-мужественные черты лица по-отечески подобрели.

– Набери-ка нам ванну, отрок! – обратился он к Имонну.

Пока мальчик с виноватой поспешностью выполнял его просьбу, тот раздел Марка догола, легко, будто ребенка, поднял на руки и понес в ванную. Стоило только глянуть на воду, и та сразу же превратилась в прозрачные кубики льда. Вокруг положенного в ванну и горящего лихорадочным жаром Марка, зашипев, начал таять лед. Убрав потемневшие от пота каштановые пряди с покрытого испариной лба, Монсеньор приложил ладонь, проверяя температуру. Там было за сорок. Пришлось применять Силу, чтобы лихорадка спала. Больной постепенно затих, перестал бормотать.

Имонн заметил странный, проступивший сквозь кожу, знак на лбу Марка.

– Что это? У него… на лбу?! – он вопросительно посмотрел на шефа.

– Где? Ничего не вижу. Тебе показалось… – отмахнулся от его вопросов Монсеньор, в этот момент он сосредоточенно подсчитывал пульс больного.

– Нет, не показалось! Я знаю этот иероглиф! Это Печать Императора! – взглядом инквизитора уставился на него Имонн. – Марк чья-то собственность, да? Чья?! – нехорошо прищурившись, потребовал он ответа.

«Вот тебе… здрасьте, приехали! Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны!» – Монсеньор понял – настырный паж не отстанет.

– Ну, ладно… что-то там вижу! – он наклонился вперед, вроде бы разглядывая. – Действительно, похоже… – изображая раздумья, покрутил пушистый ус. – Может быть, проделки Оуэна? Этот шутник способен на любое коварство! – отделался он вполне удобной отговоркой, прекрасно зная, что Ивама здесь не при чем.

Но настырный паж продолжал смотреть на него тем же самым инквизиторским взглядом, похоже, объяснения шефа его совсем не убедили.

– Надо перенести его на кровать… Не хватало еще, чтобы простудился…

Уходя от щекотливой темы, Монсеньор подхватил Марка на руки и понес обратно в комнату. Байя увязался следом.

– А это тоже… проделки вашего «шутника»? – указал он пальцем на отчетливо проступившие по всему телу Марка красные полосы, уж больно напоминавшие фрагменты магического круга.

– А это… – Монсеньор быстро прикрыл Марка одеялом, – это… я думаю, последствия лихорадки или у него аллергия на Оуэна!

«Обманывать детей… стыд и позор моим сединам!» – шумно вздохнув, он присел на кровать. Достал из кармана леденец в яркой обертке.

– Ну, рассказывай, что там у вас приключилось? – разворачивая конфету, спросил строго, начальствующим тоном. – Говорил же вам, чтобы не дразнили чудовище… Разозлили Оуэна и тот применил Силу, я прав?

– Не знаю… – утратив всю свою настырность под суровым взглядом шефа, неуверенно замялся Имонн. – Они просто разговаривали… Потом яркая вспышка… словно молния ударила… Верзила куда-то испарился, а Марк взял и вырубился…

– Вот и ладушки!

Монсеньор усадил мальчика рядом с собой, протянул чупа-чупс. Дальнейшие объяснения не потребовались. «Оковы Согласия… мать их! Интересно, Кайя хоть выжил…?» – подумал он с искренней тревогой.

Теперь, когда все осталось позади, машинально облизывая леденец, Байя почувствовал, как его начинает покидать нервное напряжение. Услышав подозрительное шмыганье носом уткнувшегося ему в галстук мальчишки, Монсеньор отодвинул Байю от себя подальше, испугавшись за столь важную (тот был дорогущим) деталь своего гардероба. Достал на всякий случай платок, вытереть слезы. С отеческой заботой ласково погладил по голове.

– Глупые мальчишки, когда вы только повзрослеете… – вздохнул он снова. И вдруг взял Имонна за подбородок, повернул лицом к окну. Взгляд стал задумчиво-изучающим. Помолчав, спросил:

– Не пора ли сменить образ?

– Зачем? – не понял Байя.

– Думаю, твой нежный возраст привлекает к вам с Марком излишнее внимание… – все так же задумчиво произнес Монсеньор, продолжая разглядывать мальчика. – Не лучше ли быть ровесниками?

– А это важно? – сразу же враждебно нахохлился Имонн. – Для того, чем мы занимаемся, разве имеет значение, как я выгляжу?!

– Да, в общем-то, никакого…

– Тогда…

Подросток не стал продолжать, остальное прозвучало бы слишком грубо. Монсеньор понимающе хмыкнул в усы. «Ладно, не будем доводить воробушка до слез, а то еще заклюет… Вон, уже и перышки взъерошил!» – подумал он и полез во внутренний карман пиджака. Золотом в пальцах блеснула кредитная карточка.

– С Марком все будет в порядке. Лихорадка прошла, – вставая с кровати, сказал он. – Думаю, небольшой отпуск вам не помешает. Недельки две. Отдохните, съездите куда-нибудь, проветритесь! – Монсеньор протянул кредитку Байе. – Девочки там всякие, секс, наркотики! – но заметив, с каким удивлением, раскрасневшись, тот вытаращился на него, добавил, что насчет последнего он пошутил и похлопал Имонна по плечу. – Полагаюсь на твое благоразумие, отрок. Надеюсь, ты удержишь Марка в пределах разумного… – кивнул на кредитку в руках мальчика. – «Диснейлендов» покупать и дарить сиротам не советую! Посажу на хлеб и воду!

На этой поучительной ноте Монсеньор покинул номер. Нажал кнопку лифта, но дожидаться не стал, отправился вниз по лестнице. «Какой же ты, право, садист, Сэйрю! У меня даже во рту пересохло! Только черта лысого я позволю тебе, любезный мой братец… еще хоть раз посыпать мою голову пеплом подобного унижения!» Решив, что ему нужно срочно выпить, быстрыми шагами пересек холл отеля и направился в бар.

– Налейте мне чего-нибудь, да покрепче! – обратился он к бармену, усаживаясь на высокий стул возле стойки.

«Что-нибудь, чтобы забыться…» Пил большими глотками крепчайший ямайский ром, не пьянея, и размышлял над случившимся. «Вот и ты, глупый мальчик… – думал про Оуэна, – ломишься в душу брата, словно в закрытую дверь, уверенный, что та заперта изнутри! А дверь открывается просто, достаточно потянуть ручку на себя…»

Бармен, натирая стаканы, украдкой поглядывал на седовласого мужчину, сидевшего у барной стойки в глубокой задумчивости. А Монсеньор думал о том, что в последнее время Марк слишком легко гибнет. Он уже не помнил, когда тот доживал хотя бы до тридцати. Хорошо быть безрассудно отважным и бросаться грудью на амбразуру, зная, что и эта жизнь не последняя. Тоже мне Аника-воин! Чем, собственно, ты отличаешься от Оуэна, убивающего себе на потеху? По крайней мере, тот и не скрывает, что ему просто нравится убивать! Ты же губишь одну за другой жизни молодых ребят малодушно – из боязни признаться самому себе в собственном нежелании жить. Ни сейчас. Ни потом. Нигде. И нет тут никакого выхода. И свет не собирается забрезжить в конце туннеля. Есть только выбор. «На чью же сторону встанешь ты?» – думал уже о себе Монсеньор.

Он видел уснувшего в кресле у догоревшего камина старика, укрытого клетчатым пледом. Умное лицо изрезано глубокими морщинами, в руке потухшая трубка. Прости! Я мог бы сказать тебе «прости», но не будет ли это еще большим лицемерием – извиняться перед тем, кому суждено похоронить всех, кого любишь… И к черту любые угрызения совести!

Он боялся посмотреть себе за спину. Боялся увидеть отвратительные обрубки искалеченных, обломанных крыльев. Невозможность даже не взлететь, а хотя бы расправить их, делала его больным, на грани помешательства. Не дающий дышать, липкий мрак расплывался перед глазами чернильным пятном, и когда-нибудь, он знал это, однажды он уже не сможет вернуться из этого мрака. Но заскорузлые от запекшейся крови веревки, напоминая о себе, грубыми узлами врезались в тело, останавливая на время бесполезные попытки, монотонно, вновь и вновь, расправить несуществующие крылья. А голос не умолкал.

– Убей его, и свет больше не будет резать тебе глаза! Все погрузится во тьму! Убей Свет и принеси мне его голову!

Этот голос рокотал в ушах подобно урагану.

– Отдай мне его голову, и ты больше не будешь парией! Я навсегда освобожу тебя от крыльев. Я дам тебе ту жизнь, которую ты так хочешь. Ты сможешь забыть все – я обещаю!

Набегающей на песок волной мягко шелестел голос, уговаривая его. И безумно желавший освободиться от этого голоса, он убил Свет. Отрубил голову, схватил за перепачканные кровью серебристые волосы и протянул тому, кто обещал ему свободу. Мертвая голова смотрела на него ничего не видящими глазами брата, и он закричал.

– Марк, очнись! Очнись!

Кто-то тряс его за плечи. Марк открыл глаза. Над ним склонилось встревоженное лицо Байи.

– Это опять началось, да? Тебе снится тот самый кошмар?

– Прости, я не хотел тебя пугать… – Марк сел на кровати, привалился спиной к стене. Вяло подумал, закончится ли когда-нибудь этот проклятый день, часы показывали лишь начало десятого вечера.

– Я знаю, не извиняйся…

Имонн приткнулся к нему под бок, он обнял его, и оба затихли в темноте, в тишине, без движения. Дождавшись, пока мальчик уснет, Марк отнес его на другую кровать, накрыл покрывалом.

В ванной несколько минут бездумно смотрел на свое отражение. Потом с силой потер ладонями лицо. «Ивама, почему ты такой ублюдок? Что тебе нужно от меня? Чего ты добиваешься? Зачем творишь со мной такие вещи? Какое ты применил заклинание, что я чувствую себя хуже подыхающей собаки…» – думал он, открывая краны до упора. Долго стоял под сильным напором воды в надежде, что она смоет с его кожи прикосновения Оуэна. Устав стоять, просто сполз вниз. Обхватил колени руками, и вода еще очень долго барабанила его по затылку, плечам, согнутой спине. Только когда все мышцы онемели, а кожа покрылась гусиными пупырышками, вышел из душа.

В темноте на кровати едва угадывалась фигура спящего мальчика. На широком подоконнике сидел Монсеньор, перед ним стояла коробка с пирожными и большая чашка горячего какао. Марк поблагодарил его взглядом. Одевшись, пристроился рядом. За окном Нью-Йорк – этот город неспящих встречал наступившие сумерки бриллиантовой россыпью огней. Марку понравился город. Он хотел бы жить здесь всегда. Но не сейчас.

– И что ты уже выбрал? Сигануть с крыши? Или бесславно погибнуть в поединке с нечистью, сделав вид, что «упс» промахнулся? – спросил Монсеньор.

У Марка не нашлось сил даже огрызнуться.

– Вопрос не в этом… – не дождавшись ответа, хмыкнул Монсеньор. – Ты всегда можешь взять бессрочный отпуск, вернуться домой и зависнуть в нирване, в райских кущах! Вопрос в другом! Сколько пройдет времени… день, два – прежде чем ты начнешь ныть от скуки и прибежишь ко мне требовать хоть какую-нибудь работу?

Не желая обсуждать это, по крайней мере, сейчас, Марк промолчал. Сосредоточенно похлопав себя по карманам, Монсеньор достал леденец. Развернул и засунул в рот. Марк уставился на шефа с выражением «не рановато ли впадать в детство?», тот хитро подмигнул.

– Хочу избавиться от одной довольно вредной человеческой привычки.

Догадавшись, что шеф имеет в виду курение, воспользовавшись возникшей паузой в неприятном для него разговоре, Марк спросил:

– А как там Сэйрю? Сузаку говорил, он теперь в Лос-Анджелесе. Решил попробовать себя на роль кинозвезды? Зачем ему эта дешевая слава покорителя Голливуда? Разве мало собственного величия? Да кстати, как у него дела? Я давно его не слышал. С ним все в порядке?

От внушительной фигуры Монсеньора вдруг повеяло холодом могильного склепа.

– Да что может случиться с этой пронырливой рептилией? – пожал он плечами. – Нежится в своем болоте. Цветет плесенью и воняет тухлой рыбой!

Марк удивленно приподнял брови, всмотрелся в посуровевшее лицо шефа. «Поссорились? Не поделили что-то…?»

А Монсеньор думал: «Конечно, я подозревал, что ты прохвост – тот еще Змей с яблоком… Но на этот раз ты превзошел самого себя! Не ты ли говорил мне со вздохом печали, что не знаешь, как это – любить? Потому что не помнишь, каково это – быть любимым?! Зато, надо сказать, отлично знаешь, как быть беспощадным к тому, в чьей любви ты нуждаешься больше всего! Да уж, в иезуитстве тебе не откажешь… Твои лживые насквозь слова… Сэйрю, похожи на белый шелк какуремино и лисью маску, за которыми прячется твое бесстрастное, расчетливо-холодное бессердечие! Возможно ли полюбить того, у кого никогда не было сердца? Вопросец-то легче легкого! Не пора ли осчастливить им свою рогатую голову?!»

– Ладно, раз с вами обоими все в порядке… – он встал с подоконника, – я пошел. Кредитка у отрока. Отдохните, развлекитесь! – Монсеньор направился к дверям. Обернулся. – Только, прошу, без эксцессов, Марк! Не смей пускать на ветер заработанное тяжким трудом! Между прочим, моим тяжким трудом!

Марк хотел проводить его, но так и остался сидеть на подоконнике.

42 глава

Забыв задвинуть жалюзи на окнах, Оуэн крепко спал, растянувшись на спине, прикрыв тыльной стороной ладони глаза, и причудливые тени скользили по кровати, все ближе подбираясь к его лицу.

«…играя ребенком на коленях матери, он смеялся, стряхивая с черного бархата ее платья яркие блестки звезд. А она с глубокой печалью в бездонных глазах, обнимая сына, говорила ему голосом раненой птицы, что он вырастет…

И тогда придет тот, кто разлучит его с братом. Кто обманет его и предаст, а потом убьет. Потому что так и не захочет поверить в то, что не сможет обладать тем, что однажды украл…

И разомкнется Круг, говорила она. И наступит время скитаний… для тебя и для брата. Ты будешь находить его и терять его вновь.

Глупец, он отвергнет тебя, выбрав брести по заросшей тропе, сквозь сумерки, забыв обо всем. В объятиях заката, в обители тьмы, заблудившись в поисках напрасной надежды, запутавшись сердцем в паутине лжи, он будет отвергать тебя снова и снова… И душа твоя почернеет, и замерзнет кровь…

Но придет и другое время. Время, когда твой брат, потерявшись на жизненном пути, окончательно заблудится в темноте – ты найдешь его. И замкнется Круг…

Баюкая сына, пела она ему колыбельную голосом раненой птицы. Но засыпая на руках у матери, он не верил ее пророчествам. Потому что любимый брат был рядом. Одна душа на двоих. Одно сердце.

И брат был Океаном любви, а он Небом, тонущим в нем. А назавтра все изменится. Он станет для брата Океаном света, чтобы тот вечерними сумерками растворился в нем…» Книга 12-ти Лун, глава одиннадцатая

Проснувшись среди ночи с криком – любимый брат только что во сне отрубил ему голову, Оуэн резко сел на кровати. Отбросил одеяло. Схватился руками за горло. Ему было душно, не хватало воздуха. Его душила злоба. Позволить себе быть настолько беспечным… Это едва не стоило ему жизни…

У заклятия, сторожившего Марка, оказалась совершенно невероятная, просто немыслимая Сила – пробив броню охраняющих заклинаний, словно бумажный листок, она ударила его. Отшвырнула назад. Мелькнувшая перед лицом яркая вспышка, опалив кожу нестерпимым жаром, мгновенно выжгла сетчатку глаз, погрузив его в черное пространство слепоты. Раздирая горло надрывным криком, в мозг вонзилась ледяная игла боли. Только вот собственного крика он уже не услышал, Заклятье почти убило его. Если бы не Шибан, вероятней всего ему пришлось бы искать себе новое тело.

После того аргентинского покушения не отходившие от хозяина ни на шаг, сузив периметр своего присутствия до минимально допустимого расстояния, они успели спасти его, прикрыв собой в самый последний момент. Правда, великолепное тело потомка нормандских викингов все же получило такие раны, что, будь он человеком, врачам пришлось бы констатировать смерть от повреждений, несовместимых с жизнью.

Провалявшись в постели несколько дней, не привыкший к абсолютной темноте перед глазами, из-за слепоты лишь ощущая под пальцами изуродованное до неузнаваемости лицо, он бесился и орал до хрипоты от своей беспомощности. В приступе глухого бешенства от того, что регенерация идет слишком медленно, неясно чувствуя целительное прикосновение шершавых языков Ши, вылизывающих его, джентльмен до мозга костей, он ругался, как последний лондонский кэбмен…

Оуэн встал с кровати, распахнул дверь и вышел на балкон. Вдохнул полной грудью. Близился рассвет, но в непроглядной темени безлунной ночи, не спешившей покидать город, не светились даже звезды. Небо было затянуто тучами, накрапывал дождь. Сразу замерзнув, он вернулся обратно в комнату, прошел к бару, налил себе выпить. Спать расхотелось. Включил телевизор и, расположившись на широком диване, по восточной привычке поджал под себя ноги.

Дикторша в костюме канареечного цвета радостно щебетала с экрана, что в этот уикенд будет сухо и солнечно. А он, застыв с бокалом в руке, вспоминал вкус его губ. Мягких, податливо уступающих ему, приоткрывшихся навстречу его поцелую. Дурманящий запах его кожи. Игру света в каштановых прядях и просыпающееся желание в потемневших от неги глазах Марка. «К черту все!» – издав горлом рычащий звук, Оуэн опрокинул в себя отдающий горечью полыни вермут и потянулся за сигаретами. Открытая пачка валялась на черном стекле журнального столика. Щелкнул зажигалкой, закурил, глубоко затянувшись, выпустил дым через нервно обрезавшиеся ноздри.

– Оковы Согласия! Умно… Сэйрю, ничего не скажешь! Всегда предполагал, что ты способен на что-нибудь этакое… исключительно подлое! – озвучивая свои мысли, пододвинул к себе нефритовую черепаху, стряхнул в нее пепел. – Марк, дурачок, что ты наделал? Ну какими словами объяснить тебе… Какую еще причинить тебе боль… чтобы ты раскрыл свои глупые синие глаза и увидел, наконец, истинную рожу его лица?!

Никакая магия не властна была над Оковами Согласия. Снять Оковы мог только тот, кто добровольно согласился надеть их на себя, или тот, по чьей воле они были надеты. Марка, естественно, уговаривать бесполезно… А просить эту чешуйчатую гадину… вечности не хватит! Он схватил со стола пепельницу и, не глядя, со злостью запустил в стену, где висела панель телевизора. Оборвав на полуслове вещающего о чем-то по-утреннему бодрым голосом диктора, экран погас. На пол посыпались осколки. В наступившей темноте, не обращая внимания, что ступает по осколкам, не замечая, что режет в кровь босые ступни, Оуэн подобрал лишившуюся головы черепаху и поставил на место.

– Не помню, чтобы приглашал гостей… – недовольно бросил он в темноту, – но раз уж ты здесь… может, хватит исподтишка шпионить за мной?

Направившись к бару, спросил:

– Тебе налить?

Не интересуясь, что именно будет пить ночная гостья, сделал два скотча со льдом и вернулся к дивану. Один стакан поставил на журнальный столик. Большими глотками, выпив свой скотч, растянулся на диване. Под ним приятно заскрипела черная кожа обивки.

Гостья протянула руку за скотчем, чуть пригубила, не поблагодарив за внимание, поставила обратно.

Оуэн усмехнулся, сейчас ему было не до любезностей.

– Так вот что за «сторож» сторожит моего любимого братишку? – не скрывая своей иронии, обратился он к ней, но тут же сорвался:

– Тупица! Идиот! Безмозглый недотепа! Как он мог согласиться? Добровольно надеть на себя эти вериги… Ради чего?!

Снимая норковое манто, гостья чуть повела плечом в ответ и усмехнулась ему не менее иронично. Он хмыкнул.

– Сколько яда… Сейчас я растаю от твоего кислотного взгляда!

Роскошная брюнетка с чувственным ртом и яркой фиолетовой прядью в гладких, прямых волосах скользнула в его объятия. Откровенно прильнула к нему соблазнительным телом. Руками обняла за шею.

– Неужели и как снять их… знаешь? – саркастично заметил Оуэн, отрывая ее от себя.

Получив вместо ответа пощечину, грубо оттолкнул женщину. Потрогал щеку.

– А, если я обижусь? – спросил холодно.

Гостья проигнорировала недвусмысленную угрозу в его голосе. Устроившись у него на коленях, снова обняла за шею, с милой непосредственностью подула на покрасневшее место, игриво чмокнула. Прошептала в самое ухо:

– Убьешь вестника – так ничего и не узнаешь!

Оуэн снова отодвинул ее от себя, заглянул в бесстыжие глаза. Эта змея могла и обмануть!

А та продолжила:

– Мне было позволено свернуться на подушке маленькой змейкой и украсть чужой сон! Он предназначался тебе! Но… – она надула губы, – я расскажу его… после!

Понимающе усмехнувшись, он склонился к ярко накрашенным малиновым губам, поцелуем выплачивая первый «взнос» за будущую информацию. Взглядом знатока оценив вечернее, для куртуазных вечеринок, платье ночной гостьи, поинтересовался, не собирается ли она пригласить его куда-нибудь в качестве эскорта? Догадавшись по ироничной окраске вопроса о его нежелании сопровождать ее, та томно огляделась вокруг.

– Не хочу никуда идти! Хочу здесь, у тебя! – тоном избалованной девочки выразила она свое желание.

Проследив за ее взглядом, Оуэн как-то по-новому взглянул на свою шикарную холостяцкую берлогу. Он любил пространство и свет. Высокие окна с вертикальными жалюзи, меняющие в зависимости от угла поворота освещение просторной комнаты по его желанию. Белый паркет, черная мебель. Сероватый камень стен. Стекло и металл барной стойки, отгораживающей кухню от остального помещения. На противоположной стене большое художественное панно.

Лист тонкой жести с выдавленными на нем лицами. Маски человеческих эмоций, что в предрассветной тьме казались дьявольски-насмешливым гротеском с лиц грешников, томящихся в аду. За балконной дверью сад на крыше и бассейн. Его взгляд задержался на медной ванне у окна, стоящей львиными лапами на вделанном в пол малахитовом блюде с отверстиями для слива – единственное яркое пятно, нарушающее однообразие бело-черно-стальной гаммы стиля.

Создавая себе настроение, Оуэн поколдовал немного возле аппаратуры, поставил диск. Набирая силу, из колонок «Harman/kardon» зазвучали, заполняя собой пространство, вдохновенные мужские голоса, воспевающие хвалу Господу, которого он презирал. Глаза Оуэна сверкнули лукавым коварством. Ему нравилось заниматься похотью под возвышенные песнопения грегорианских хоралов, призванных возносить душу до небес – это придавало его животной страсти волнующую остроту.

С легким полупоклоном, в приглашающем жесте «выбирай где» он развел руками. Она выбрала стойку бара, смахнув на пол прозрачную вазу с белыми лилиями. «Ехидна…» Он подсадил ее на столешницу из гевеи. Соблазняя его, женщина разлеглась на ней в бесстыдной, вызывающе чувственной позе. Схватив соблазнительницу за волосы, он запрокинул ей голову и впился нетерпеливым поцелуем в горло, вырвав у нее протяжный, сладострастный стон.

Из всех мужчин, с которыми она спала, он один умел балансировать на этой тонкой грани – не скрывая своей силы, но и не опускаясь до банальной грубости. Ее неудовлетворенное тело жаждало его ласк.

Под шум льющейся воды, смывающей с их тел запах страсти, прижавшись друг к другу, они стояли в душе. Привстав на цыпочки, чуть касаясь губами уха, гостья шептала ему слова, ради которых он позволил ей остаться. И то, что он узнал, добавило серебра в ярко вспыхнувшие глаза Оуэна. Вместо ответа что-то рыкнув, он наградил вестницу долгим искренним поцелуем.

С трудом оторвавшись от его губ, та с жаром выдохнула. За этот поцелуй она готова была предать всех! Оуэн усмехнулся, услышав ее признание.

– В таком случае, почему бы тебе не вернуться обратно и не выколоть ему глаза? Хочу, чтобы эта тварь, наконец, перестала подглядывать за нами! – предложил он, заматывая полотенце вокруг бедер.

Сердитое шипение за спиной послужило намеком на еще одну пощечину. Оуэн рассмеялся.

– Ладно, ладно, я пошутил! Не злись!

Снова становясь джентльменом, в знак примирения закутал ночную гостью в свой махровый халат. Пока сушил волосы, та с любопытством, открывая и закрывая флаконы, перенюхала всю его парфюмерию. Пшикнула себе на запястье туалетной водой. Принюхалась. Запах, сначала холодный и строгий, теплея на ее коже, распустился насыщенной гаммой. Чувственной силой дикого зверя. Ароматом обольщения.

Сделав вид, что не заметил томной поволоки, появившейся в ее глазах, Оуэн пошел одеваться. Она проводила его обнаженную фигуру ненасытным взглядом.

Услышав за спиной смех, он вопросительно покосился через плечо.