Текст книги "Гора Дракона"

– Мы разделимся и начнем поиски снаружи поселения, – ответила де Вака. – Я возьму на себя северный полукруг, а ты – южный.

Карсон подошел к границе развалин и зашагал по широкой дуге, внимательно глядя на песок у себя под ногами. Мощная буря и сухие ветры стерли отпечатки любых следов; невозможно было определить, побывал ли здесь Барт. Столетия назад крыша подземной кивы находилась на одном уровне с пустыней – лишь отверстие для дыма выдавало ее присутствие. Конечно, крыша могла давно обвалиться, и все же оставался шанс, что она не пострадала, просто переместившийся песок ее полностью скрыл.

Карсон нашел храм примерно в ста ярдах к юго-западу. Крыша обвалилась, и кива превратилась в круглую впадину в земле диаметром в тридцать футов и глубиной в семь. Ее стены были сделаны из обтесанного камня, из которого торчали обломки древних балок. Де Вака прибежала на его зов, и они вместе встали у края. Возле дна ученый разглядел место, где стены были замазаны глиной и красной краской. Ветер намел песок, и он полностью скрыл пол.

– И где же сипапу? – спросил Карсон.

– Он всегда находится в самом центре кивы, – ответила ассистентка. – Помоги мне.

Она ловко спустилась вниз, подошла к центру, встала на колени и начала осторожно разгребать руками песок. Карсон спрыгнул в яму и стал ей помогать. На глубине в шесть дюймов их пальцы наткнулись на гладкую поверхность. Де Вака торопливо смела в сторону песок и отодвинула камень.

Здесь, в отверстии сипапу, стояла большая пластиковая банка для хранения препаратов с клеймом «Джин-Дайн». Внутри они нашли маленькую книжечку с загнутыми уголками, переплетенную в покрытый пятнами оливкового цвета холст.

– Madre de Dios[68]68
  Матерь Божья (исп.).


[Закрыть], – прошептала де Вака.

Она вытащила банку, открутила крышку и аккуратно вынула дневник. Затем открыла книжечку, Карсон заглянул ей за плечо.

На первой странице, исписанной удивительно мелким аккуратным почерком с минимальным расстоянием между строчками, было написано: «18 мая».

Карсон наблюдал, как де Вака потрясенно листает дневник.

– Мы не можем принести его в «Маунт-Дрэгон», – сказал он.

– Я знаю. Значит, нужно его прочитать.

Она вернулась к первой странице.

«18 мая

Дорогая Амико!

Я пишу тебе на развалинах священной кивы анасази, находящейся неподалеку от моей лаборатории.

Когда мы собирали мои вещи, в то последнее утро перед вылетом в Альбукерке, повинуясь импульсу, я сунул старый дневник в карман куртки. Я планировал использовать его для наблюдения за птицами. Но сейчас мне кажется, что я нашел для него лучшее применение.

Я ужасно скучаю по тебе. Люди здесь по большей части ведут себя дружелюбно. Некоторых, скажем директора Джона Сингера, я даже могу считать своими друзьями. Но прежде всего мы коллеги, у которых общая цель, и лишь потом – приятели. Мы все подвергаемся давлению; от нас требуют стремительного движения вперед, достижения быстрого успеха. И под таким воздействием я все больше ухожу в себя. Бескрайняя безысходность этой ужасной пустыни лишь усиливает мое одиночество. Возникает ощущение, будто мы оказались за краем мира.

Здесь запрещено пользоваться карандашом и бумагой. Брент хочет отслеживать все наши действия. Иногда мне кажется, что он желает контролировать наши мысли. Я использую этот маленький дневник в качестве спасательного троса, связывающего нас. Есть вещи, которые я со временем расскажу тебе. О них я никогда не напишу в своем компьютере, принадлежащем „Джин-Дайн“. Глава корпорации во многих отношениях остается мальчишкой, полным юношеских мечтаний. Среди прочего он уверен, что ему по силам управлять всем, что делают и думают другие.

Надеюсь, ты не станешь тревожиться, когда услышишь мой рассказ о подобных вещах. Впрочем, я забыл: когда ты прочитаешь эти строки, я буду находиться рядом. И записи в дневнике превратятся в воспоминания. Возможно, позднее я смогу посмеяться над собой и моими мелочными жалобами. Или даже гордиться тем, что я сумел достичь.

До этой кивы довольно далеко, а ты знаешь, какой я плохой наездник. Но мне кажется, что проведенное с тобой время идет мне на пользу. Дневник будет в безопасности здесь, среди песков. Никто не покидает жилой корпус, за исключением начальника службы безопасности, а у меня сложилось впечатление, что у него есть собственные дела в пустыне.

Скоро я снова сюда приду.

25 мая

Моя любимая жена!

Сегодня ужасно жаркий день. Я постоянно забываю, как много воды требуется в этих проклятых песках. В следующий раз я прихвачу с собой две бутылки.

Стоит ли удивляться, что в лишенных воды ландшафтах появилась религия анасази, полностью направленная на то, чтобы контролировать природу. Здесь, в киве, жрецы дождя обращались к Громовой Птице[69]69
  Громовая Птица – легендарное существо в мифологии североамериканских индейцев, обладающее сверхъестественной мощью.


[Закрыть], умоляя ее даровать им дождь.

 
О божественный муж!
В мокасинах из темных туч приди к нам,
С зигзагообразной молнией над головой приди к нам, воспари над нами,
Я прошу о пене, о воде, быстро несущейся по корням великих зерен,
Радостно мечтаю я о бескрайних темных тучах,
Радостно мечтаю я о бескрайних темных туманах,
И пусть вместе с тобой взойдут прекрасные голубые зерна до самого края земли.
Так они молились. Какое древнее желание, какая жажда знаний
    и могущества, мечта об управлении тайнами природы, чтобы принести дождь!
 

Но дождь не приходил. Как нет его и в наши дни.

Что бы они подумали, если бы могли увидеть, как мы день за днем работаем в наших норах под землей, пытаясь не просто контролировать природу, но изменять ее по нашему желанию?

Сегодня я больше не могу писать. Проблема, которой я занимаюсь, отнимает у меня все время и силы. От мыслей о ней трудно спрятаться даже здесь. Но я скоро вернусь, любовь моя.

4 июня

Дорогая Амико!

Пожалуйста, прости мое долгое отсутствие. Наше рабочее расписание в последнее время было просто жутким. Если бы лаборатория не нуждалась в периодической дезинфекции, Брент заставил бы нас находиться там круглые сутки.

Брент. Много ли я тебе о нем рассказал?

Это странно. Никогда не представлял себе, что способен испытывать такое глубокое уважение к человеку, который вызывает у меня резкую неприязнь. Возможно, я его ненавижу. Даже в те моменты, когда он не заставляет меня работать быстрее, я продолжаю видеть его хмурое лицо – Брента не устраивают наши результаты. Я слышу, как он шепчет мне в ухо: „Еще хотя бы пять минут. Еще одна серия тестов“.

Наверное, Брент – самый сложный человек из всех, кого я знаю. Одаренный и глупый, инфантильный и хладнокровно-безжалостный. Он помнит множество остроумных афоризмов, которыми с наслаждением пользуется при каждом удобном случае. Брент с легкостью расстается с миллионами и жестко спорит из-за сотен. Он может быть излишне добрым к одному человеку и невероятно жестоким к другому. Его знание музыки поражает. Он владеет единственным в мире, лучшим роялем Бетховена, вдохновившим композитора на написание трех последних сонат. Можно лишь догадываться о цене инструмента.

Никогда не забуду наш первый разговор с Брентом. В то время я работал на „Джин-Дайн“ в Манчестере, вскоре после моего прорыва при использовании ГЭФ[70]70
  ГЭФ – гелевая электрофорезная фильтрация.


[Закрыть]. У нас получились превосходные предварительные результаты, и все были возбуждены. Новая система обещала вдвое сократить время производства. Команда лаборатории трансформации клеток была в полнейшем восторге. Они сказали, что собираются выдвинуть мою кандидатуру на пост директора.

Именно в этот момент позвонил Брент Скоупс. Я полагал, что он хочет меня поздравить, сообщить о большой премии. Но он велел мне следующим же рейсом прилететь в Бостон. Я должен бросить все, сказал он, чтобы возглавить важнейший проект „Джин-Дайн“. Он даже не дал мне завершить последние тесты ГЭФ; пришлось все оставить на коллег в Манчестере.

Ты помнишь мою поездку в Бостон. У тебя наверняка сложилось впечатление, что после возвращения я пытался увильнуть от ответов на твои вопросы, и сейчас я об этом сожалею. Брент обладает удивительным даром убеждения, он привлекает людей под свои знамена, заряжает энтузиазмом. Но сейчас мне нет смысла что-то от тебя скрывать. Все равно об этом через несколько месяцев напишут во всех газетах.

Моя задача – если все упростить – состояла в том, чтобы синтезировать искусственную кровь. Я мог использовать мощные ресурсы „Джин-Дайн“ для создания человеческой крови при помощи генной инженерии. Брент заверил меня, что подготовительные работы уже завершены. Он хотел, чтобы человек с моим опытом довел этот важнейший проект до конца. Моя работа над ГЭФ, когда я занимался проблемами фильтрации, делала меня самым подходящим кандидатом на эту должность.

Должен признать, что идея была благородной, а Брент мастерски все преподнес. Больницы не будут страдать из-за недостатка крови в экстренных ситуациях. Люди перестанут бояться получить инфекцию при переливании. Никто больше не умрет из-за того, что не оказалось редкой группы. Искусственная кровь от „Джин-Дайн“ будет чистой и подойдет людям любой группы крови, а ее запасы неограниченны.

В результате я покинул Манчестер – покинул тебя, наш дом, все, что было мне дорого, – и оказался в этом мрачном пустынном месте. Эти жертвы принесены для того, чтобы Брент Скоупс мог осуществить свою мечту, сделать мир лучше – если нам повезет. Мечта продолжает жить. Впрочем, цена очень высока.

12 июня

Дорогая Амико!

Я решил продолжить историю, которую начал. Быть может, я с самого начала к этому стремился. Могу лишь сказать: после того как я покинул киву в прошлый раз, я почувствовал огромное облегчение. Поэтому я буду писать для себя, если не для потомков.

Помню одно утро, примерно четыре месяца назад. Я держал в руках колбу с кровью. Это была человеческая кровь; впрочем, она появилась как результат работы формы жизни, имеющей очень мало общего с человеком, – ее создали стрептококки, бактерии, живущие, среди прочего, в земле. Я сумел ввести ген человеческого гемоглобина в стрептококк и заставил его производить это вещество в огромных количествах.

Почему я использовал стрептококк? Дело в том, что нам известно о нем больше, чем о любых других формах жизни на планете. Мы сумели полностью расшифровать его геном. Мы знаем, как рассечь его ДНК, внедрить в ген, а потом соединить все вместе.

Надеюсь, ты простишь меня за то, что я упрощаю процесс. Используя клетки, которые я извлек из своей щеки, я взял ген, расположенный на четвертой хромосоме, 16‑R‑ДНК, локус D‑3401. Я размножил его в миллионы раз, внедрил копии в бактерию стрептококка и стал выращивать их в больших реакторах, заполненных белковым раствором. Несмотря на сложное описание, моя часть работы оказалась довольно простой. Все это не раз проделывалось с другими генами, в том числе и с геном инсулина человека.

Мы сделали эту бактерию – предельно примитивную форму жизни – немного человеческой. Каждая несла в себе невидимую частицу человеческого существа. И этот ген стал контролировать функции бактерии, заставив ее производить гемоглобин человека.

И для меня это стало настоящей магией – невероятной истиной генетики, договором, который никогда не будет разорван.

Но именно с этого момента и началась по-настоящему сложная работа.

Возможно, мне следует пояснить. Молекула гемоглобина состоит из протеиновой группы, которая называется „глобин“, с четырьмя небелковыми группами, имеющими функции охраны. Молекула собирает кислород в легких, ведет реакции обмена кислорода с двуокисью углерода в тканях, после чего выбрасывает углекислый газ во время выдоха.

Очень умная и сложная структура.

К несчастью, сам гемоглобин является смертельным ядом. Если сделать человеку инъекцию чистого вещества, то это почти наверняка приведет к летальному исходу. У гемоглобина должна быть оболочка. Обычно это красная кровяная клетка.

Вот почему нам требовалось создать нечто способное изолировать гемоглобин, сделать его безопасным. Микроскопический мешочек, если можно так выразиться. Нечто способное „дышать“, позволяя проходить кислороду и двуокиси углерода. Мы решили, что создадим эти крошечные мешочки из кусков мембран, оставшихся от вскрытых клеток. Я использовал специальный фермент, носящий название „лиаза“.

Теперь передо мной возникла последняя проблема: очистить гемоглобин. На первый взгляд совсем простая задача.

Но это не так.

Мы выращивали бактерии в огромных реакторах. Когда количество гемоглобина стало значительным, он отравил реактор. Все умерло. У нас остался лишь „суп“; молекулы гемоглобина, смешанные с кусками ДНК и РНК; фрагменты хромосом; измененные бактерии.

Фокус состоял в том, чтобы очистить этот бульон – отделить здоровый гемоглобин от мусора – и остаться с чистым веществом, без всяких примесей. Именно оно было нам необходимо. Переливание крови – не прием маленькой таблетки. Многие пинты этой жидкости могут оказаться в теле человека. Даже небольшое содержание примесей, быстро увеличивающееся с количеством переливаемой крови, может привести к непредсказуемым побочным эффектам.

Примерно в это же время мы узнали о том, что происходит в Бостоне. Отдел маркетинга уже изучал – в строжайшей тайне, – как рынок отреагирует на появление нашей генетически измененной крови. Они опросили пробные группы среди обычных граждан. И обнаружили, что большинство людей очень боятся переливания крови из-за угрозы заражения: гепатит, СПИД и другие болезни. Людям нужны были гарантии, что они получат чистую и безопасную кровь.

И мы дали нашему незаконченному продукту имя „неокровь“. Из директората компании пришло распоряжение: с этих пор во всех бумагах, журналах, заметках и разговорах следует применять термин „неокровь“. Всякий, кто произнесет его прежнее название „гемосил“, будет наказан. Запрещалось также использование таких слов, как „генная инженерия“ или „искусственная“. Людям не нравятся идеи изменения генов. Они не хотят есть генетически модифицированные помидоры или пить измененное молоко, а фраза „генетически созданная искусственная кровь“ вызовет у них возмущение. Пожалуй, я не могу их за это винить. Мысль о том, что подобная субстанция будет циркулировать в его венах – едва ли не самом сокровенном, что есть у человека, – безусловно, пугает неспециалиста.

Любовь моя, солнце уже клонится к горизонту, и я должен уходить. Но завтра я вернусь. Скажу Бренту, что мне необходим выходной. И это вовсе не ложь. Если бы ты знала, как я облегчаю свою душу, когда пишу тебе на этих маленьких страничках.

13 июня

Дорогая Амико!

Я подхожу к самой трудной части моей истории. Честно говоря, я даже не был уверен, сумею ли найти мужество, чтобы все тебе рассказать. Возможно, я сожгу эти страницы, если моя решимость ослабеет. Но я больше не могу держать в себе эту тайну.

…Итак, я начал процесс очищения. При помощи брожения мы сумели освободить гемоглобин из его бактериологической темницы. Центрифуга позволила отбросить все лишнее. Мы пропустили раствор через микронные керамические фильтры. Мы разделили его. И все напрасно.

Видишь ли, гемоглобин невероятно хрупок. Его нельзя нагревать; нельзя использовать сильные химикаты; нельзя стерилизовать или провести процесс дистилляции. Всякий раз, когда я пытался очистить гемоглобин, я его уничтожал. Молекула меняла свою хрупкую структуру: она теряла основные свойства и становилась бесполезной.

Требовался более тонкий подход. Тогда Брент предложил мне применить изобретенный мной фильтрационный процесс.

Я тут же понял, что он прав. Почему бы нет? Очевидно, ложная скромность мешала мне увидеть это самому.

В Манчестере я разрабатывал модифицированный гелиевый электрофорез, электрический потенциал, который отделял молекулы с необходимым молекулярным весом через систему гелиевых фильтров.

Но корректировка ГЭФ потребовала времени – и Брент начал терять терпение. Наконец при помощи этого процесса мне удалось создать шесть пинт неокрови.

Фильтрация оказалась невероятно эффективной и превзошла все мои ожидания. Использовав четыре из шести полученных пинт в качестве образцов, я сумел доказать, что состав очищен с точностью до шестнадцати частиц на миллион. Иными словами, на миллион молекул гемоглобина приходились не более шестнадцати чужеродных частиц. Вероятно, даже меньше.

Этого вполне хватит. Во всяком случае, для большинства лекарств. Но для нас этого оказалось мало. УКК[71]71
  УКК – Управление по контролю за качеством пищевых продуктов и лекарственных препаратов. Правительственное агентство, подчиненное Министерству здравоохранения США.


[Закрыть], с типичными для себя причудами, посчитало, что только сто частиц на миллиард будут безопасными. А шестнадцать на миллион – нет. Число „шестнадцать“ будет преследовать меня вечно. В научных терминах это выглядит так: чистота 1,6 × 10^–7.

Пожалуйста, пойми меня правильно. Я верил – и продолжаю верить сейчас, – что неокровь значительно чище. Я лишь не могу это доказать. И это оказалось решающим фактором. Для меня различие представляется несправедливым и искусственным.

Существует один тест на чистоту, последний, но я не мог его провести из-за жестких инструкций УКК. И тогда я сделал его тайно. Пожалуйста, прости меня, любовь моя. Однажды ночью в лаборатории я вскрыл себе вену и выпустил пинту собственной крови. Затем я перелил себе пинту нашего препарата.

Возможно, я поторопился. Впрочем, все прошло удачно. Со мной ничего не случилось, медицинские анализы подтвердили, что мне не грозит никакая опасность. Естественно, я не мог сообщить о результатах теста, но меня удовлетворил тот факт, что неокровь чиста.

Тогда я сделал кое-что еще. Я растворил оставшуюся пинту неокрови дистиллированной водой в соотношении двести к одному и провел серию тестов, которые автоматически подсчитывали и фиксировали очистку. Результат, естественно, получился вполне подходящим – всего восемьдесят частиц на миллиард. Теперь норма УКК выполнялась.

Больше мне ничего не пришлось делать. Я не писал отчета, не изменял цифр, не фальсифицировал данных. Когда Скоупс в ту же ночь получил результаты тестов, он сразу понял, что они означают. На следующий день он меня поздравил. Брент был в восторге.

И теперь я задаю себе вопрос, тот, который наверняка возникнет у тебя: почему я это сделал?

Дело не в деньгах. Они меня никогда особенно не интересовали. Ты это и сама знаешь, моя дорогая Амико. От денег больше неприятностей, чем пользы.

И не из-за славы, которая только мешает жить.

И не ради того, чтобы спасать жизни, хотя тогда мне казалось, что причина в этом.

Пожалуй, все дело было в страстном желании. Я хотел решить последнюю проблему, сделать завершающий шаг. Именно это желание вело Эйнштейна, когда он рассказал в письме Рузвельту о чудовищной энергии атома; оно заставило Оппенгеймера создать бомбу и провести ее испытания всего лишь в тридцати милях от места нашего нынешнего обитания; это двигало жрецами анасази, которые собирались здесь и молили Громовую Птицу послать в пустыню дождь.

Неизменное желание покорить природу.

Но – именно это преследует меня, заставляя доверить свои мысли бумаге, – успех неокрови не меняет того факта, что я сжульничал.

И я прекрасно это понимаю. В особенности теперь, когда неокровь производится в промышленном масштабе, а я ломаю голову над решением другой, еще более сложной проблемы.

Так или иначе, любимая, но я надеюсь, что найду понимание в твоем сердце. Как только я выйду отсюда, то больше никогда не буду с тобой расставаться.

Возможно, это произойдет раньше, чем ты думаешь. Я начинаю подозревать некоторых людей в… но об этом как-нибудь в другой раз. На сегодня пора заканчивать.

Ты не представляешь, как много изменилось для меня после того, как я разделил с дневником свою тайну.

30 июня

Мне пришлось потратить много времени, чтобы попасть сюда сегодня. Я использовал сложный тайный маршрут. Женщина, которая наводит порядок в моей комнате, стала бросать на меня подозрительные взгляды, и я не хочу, чтобы она выследила меня. Она может что-то сообщить Бренту, как это уже сделали мой ассистент в лаборатории и системный администратор.

Все дело в том, что я обнаружил ключ. Теперь я должен постоянно сохранять бдительность.

Их выдает то, как они оставляют вещи на своем столе. Полнейший беспорядок. И еще они заражены микробами. Миллиарды бактерий и вирусов прячутся в каждой складке их тела. Я бы хотел иметь возможность поговорить об этом с Брентом, но вынужден вести себя так, словно ничего не произошло.

Думаю, мне лучше больше сюда не приходить».

* * *

Карсон молчал. Солнце клонилось к горизонту, и его очертания искажались в потоках восходящего воздуха. От старых каменных стен несло пылью, жаром и едва заметными запахами разложения. Одна из лошадей нетерпеливо заржала, другая ей ответила.

Де Вака вздрогнула, быстро вернула дневник в контейнер, сунула его в сипапу, накрыла отверстие плоским камнем и присыпала сверху теплым песком.

Она встала и отряхнула джинсы.

– Пожалуй, пора возвращаться, – сказала она. – Возникнут ненужные вопросы, если мы опоздаем на вечернюю тренировку.

Они выбрались наружу, сели на лошадей и медленно поехали в сторону комплекса.

– Подумать только, никогда бы не поверила, что Барт фальсифицировал данные, – пробормотала женщина.

Карсон по-прежнему молчал, погрузившись в собственные мысли.

– А потом использовал себя в качестве подопытного кролика, – продолжала де Вака.

Неожиданно Карсон вскинул голову.

– Теперь понятно, что он имел в виду, когда говорил «бедный Альфа».

– И что же?

– Тис сказал мне, что Барт постоянно бредил, повторяя: «бедный Альфа, бедный Альфа». Вероятно, он имел в виду себя. – Карсон пожал плечами. – Впрочем, я не стал бы называть его подопытным кроликом. Альфа подходит лучше, это в его характере. Такой человек, как Барт, не стал бы сознательно подвергать опасности тысячи жизней, предложив им непроверенную кровь. На него оказывалось страшное давление – нужно было как можно скорее доказать, что препарат безопасен. И он поставил опыт на себе. Что ж, такие случаи известны. Более того, подобные вещи не являются нарушением закона. – Он посмотрел на де Ваку. – Им можно восхищаться – он рискнул собственной жизнью. И выиграл, так сказать – посмеялся последним. Барт доказал, что неокровь безопасна.

Ученый смолк. Какая-то мысль вертелась у него в голове; она возникла во время чтения дневника. Но теперь он никак не мог ее воспроизвести, точно забытый сон.

– Похоже, он и сейчас смеется – где-то в сумасшедшем доме, – заметила де Вака.

Карсон нахмурился.

– Даже для тебя это слишком грубые слова.

– Может быть, – сказала ассистентка и после короткого колебания продолжила: – Наверное, дело в том, что сейчас все превозносят Барта. Ведь именно он изобрел процесс фильтрации, синтезировал неокровь. А теперь мы узнаем о фальсификации данных.

«Вот оно», – подумал Карсон. Неожиданно он понял, что именно показалось ему странным, когда он читал дневник.

– Сюзанна, что тебе известно о ГЭФ?

Она недоуменно посмотрела на него.

– Когда Барт работал в Манчестере, он изобрел фильтрационный процесс, – продолжал Карсон. – Ты только что об этом упоминала. Мы с самого начала решили, что он эффективен и в отношении Х-гриппа. А если это не так?

На лице де Ваки появилось презрительное выражение.

– Мы множество раз тестировали Х-грипп, чтобы убедиться, что полученный штамм абсолютно чист.

– С этой точки зрения вопросов быть не может. Но ты уверена, что это тот же штамм?

– А как процесс фильтрации может изменить штамм? Получается какая-то чепуха.

– Подумай о том, как работает ГЭФ, – ответил Карсон. – Ты устанавливаешь электрическое поле, которое притягивает тяжелые протеиновые молекулы сквозь гелиевый фильтр. Поле настроено на молекулярный вес той частицы, которая тебе нужна. Все остальные остаются в геле, а то, что тебе требуется, появляется по другую сторону фильтра.

– И что?

– А что, если слабое электрическое поле или сам гель вызывают едва заметные изменения в структуре протеина? И на выходе получается не совсем то, что было сначала? Молекулярный вес не изменился, а структура стала немного другой. Обычные химические тесты не выявят этих изменений. Но малейшие перемены на поверхности протеиновой оболочки вируса могут создать новый штамм.

– Ни в коем случае, – возразила де Вака. – Это запатентованный, проверенный процесс. Его уже использовали для синтеза других продуктов. Если бы с ним было что-то не так, все бы давно выяснилось.

Карсон натянул поводья и остановил Роско.

– А мы проводили тесты на чистоту с учетом такой возможности? Именно такой?

Де Вака ничего не ответила.

– Сюзанна, все остальное мы уже пробовали.

Она долго смотрела на него и наконец ответила:

– Хорошо, давай проведем такой эксперимент.

* * *

Институт Дарк-Харбор занимал большой особняк в викторианском стиле на отдаленном мысе в Атлантике. Организация насчитывала сто двадцать почетных членов, хотя в самом здании обычно находилось не более дюжины ученых одновременно. Перед этими людьми стояла только одна задача: думать. Да и требования, предъявляемые к ним, были предельно просты: они должны быть гениями.

Все работники института очень гордились необычным викторианским особняком, над которым за сто двадцать лет изрядно потрудились суровые шторма штата Мэн, не оставив ни одного симметричного угла. Но более всего им нравилась анонимность, ведь большинство ближайших соседей – в основном они появлялись летом – не имели ни малейшего представления о том, кем были эти мужчины и женщины в очках, которые приезжали и уезжали, руководствуясь какими-то непредсказуемыми мотивами.

Эдвин Баннистер, выпускающий редактор «Бостон глоуб», выписался из гостиницы и попросил отнести его чемоданы в багажник «рейнджровера». У него все еще болела голова после плохого бордо, которое он выпил вчера за ужином. Дав на чай посыльному, Баннистер обошел свой автомобиль, вдыхая терпкий морской воздух и глядя на маленький городок Дарк-Харбор с многочисленными рыбачьими лодками и невысоким церковным шпилем. Очень оригинально. Даже слишком. Баннистер предпочитал Бостон и наполненную дымом атмосферу таверны «Черный ключ».

Он сел за руль и посмотрел на план, нарисованный от руки на газетном листе. До института пять миль. Несмотря на все заверения, он сомневался, что хозяин окажется на месте.

Баннистер нажал на газ, чтобы промчаться через перекресток на желтый свет, и свернул на шоссе графства номер двадцать четыре. Как только он оставил городок позади, машина подскочила на одной рытвине, потом на другой. Узкая дорога вела на восток, к морю, потом ему пришлось проехать мимо утесов, возвышающихся над Атлантикой. Баннистер опустил стекло. Снизу до него донесся шум далекого прибоя, крики чаек и скорбный звон буя с колоколом.

Затем он проехал через еловую рощу и оказался на лугу, заросшем голубикой. Луг пересекала высокая ограда с будкой охраны и деревянными воротами посередине. Мужчина остановился возле поста и опустил стекло.

– Баннистер. Из «Глоуб», – сказал он, даже не потрудившись посмотреть на охранника.

– Да, сэр.

Ворота с гудением начали открываться, и журналист с некоторым удивлением обнаружил, что грубо обтесанные доски укреплены поперечинами из черной стали.

«Сюда не прорвутся смертники на машинах, начиненных взрывчаткой», – подумал он.

В вестибюле, отделанном дубом, было пусто, и журналист сразу прошел в гостиную. В огромном камине горел огонь, длинный ряд створных окон выходил на океан, искрящийся в утренних лучах солнца. Баннистер уловил тихие звуки музыки.

Сначала ему показалось, что он один. Затем в дальнем углу он заметил сидящего в кожаном кресле мужчину, который читал газету, потягивая кофе. Человек был в белых перчатках. Он перевернул страницу, и бумага зашуршала.

Мужчина поднял голову.

– Эдвин! – с улыбкой сказал он. – Благодарю вас за то, что приехали.

Баннистер тут же узнал растрепанные волосы, веснушки и мальчишеское лицо – образ дополняла спортивная куртка в стиле ретро, надетая на черную футболку. Значит, он все же приехал.

– Рад вас видеть, Брент, – сказал редактор, усаживаясь в кресло.

Он автоматически огляделся в поисках официанта.

– Кофе? – спросил Скоупс.

Он не протянул руки.

– Да, пожалуйста.

– Мы здесь сами себя обслуживаем. Кофейник на стойке возле книжного шкафа.

Баннистер поднялся на ноги и вернулся с чашкой напитка, который не внушал особого доверия.

Они немного посидели молча, и редактор понял, что Скоупс слушает музыку. Баннистер сделал глоток кофе и обнаружил, что он на удивление хорош.

Музыка смолкла. Глава «Джин-Дайн» удовлетворенно вздохнул, аккуратно сложил газету и пристроил ее рядом с открытым портфелем, возле своего кресла. Затем он снял испачканные типографской краской перчатки для чтения и бросил их на газету.

– «Музыкальное приношение» Баха, – сказал он. – Вы с ним знакомы?

– Отчасти, – буркнул Баннистер, очень рассчитывая, что Скоупс не станет задавать вопросы, которые покажут, что он солгал.

Баннистер совершенно не разбирался в музыке.

– Один из канонов «Приношения» озаглавлен «Quaerendo Invenietis», «Ищущий найдет». Это была загадка Баха, он хотел, чтобы слушатель понял, какой изощренный канонический код он использовал для создания своей музыки.

Журналист кивнул.

– Я часто думаю, что это произведение можно рассматривать в качестве метафоры генетики. Ты видишь законченный организм – например, человеческое существо – и спрашиваешь, какой изощренный генетический код был использован для создания такой замечательной системы. Ну а потом, естественно, возникает следующий вопрос: а если ты изменишь какую-то небольшую часть сложнейшего кода, какое влияние это окажет на плоть и кровь? В точности как замена одной ноты в каноне иногда приводит к полной трансформации всей мелодии.

Баннистер вытащил из кармана диктофон и показал собеседнику – тот одобрительно кивнул. Нажав кнопку, журналист откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.

– Эдвин, у моей компании возникли некоторые трудности.

– И в чем они выражаются? – спросил Баннистер, начиная понимать, что интервью будет удачным.

Только очень серьезные проблемы могли выманить Скоупса из его крепости.

– Вам известно о нападках Чарльза Левайна на «Джин-Дайн». Я рассчитывал, что люди поймут, каков он на самом деле, но процесс слишком затянулся. Он прячется под юбкой Гарвардского университета, и это придает вес его словам, что при других обстоятельствах было бы невозможно. – Скоупс покачал головой. – Я знаком с доктором Левайном вот уже двадцать лет. Более того, прежде мы были близкими друзьями. Мне больно смотреть на изменения, которые с ним происходят. Все мы помним, что он рассказывал о своем отце, а теперь оказалось, что он служил в СС. Нет, я не вижу ничего недостойного в том, что человек защищает память отца, но зачем же было носиться с ним, как с героем? Теперь становится очевидным, что правда для Левайна вторична – главное, добиться поставленной цели. С этих пор нам необходимо тщательно проверять все, что он говорит. А пресса остается слишком пассивной. За исключением «Глоуб» – и в этом ваша заслуга.