Текст книги "Журнал «Юность» №05/2020"

Ася Петрова

Родилась в 1988 году.

Прозаик, переводчик французской литературы, член Союза писателей Санкт-Петербурга, кандидат филологических наук и обладатель докторской степени университета Сорбонна Париж IV. Преподает в СПбГУ.

Автор нескольких книг для детей и юношества и двух романов, а также более сорока книг переводов. Лауреат первой премии «Ннигуру» и премии имени С. Маршака.

Может быть, книгу «Ольга. Запретный дневник», подготовленную Наталией Соколовской, не стоит называть самый реальной книгой о войне, но мне сразу пришло в голову именно это определение. И, наверное, любому своему студенту, в общем, молодому человеку, который совершенно не в курсе реальности нашего прошлого, я бы дала именно эту книгу.

Книга состоит из дневников 1939–1949 годов, фрагментов второй части книги «Дневные звезды», писем, избранных стихотворений и поэм, документов и фотографий, материалов следственного дела № П-8870 из архива УФСБ. Здесь ценно все, но мне особенно близка дневниковая часть. Современный мир живет в инстаграме, частично в фейсбуке. Я на минутку представила себе, что фрагментарные записи Берггольц висят, например, в соцсетях. И каждый день она пишет новые заметки, а под ними, вероятно, самые разные комментарии.

Я помню, как в школе читала наизусть стихотворение Берггольц (забыла какое), помню отчетливо ощущение того, что хочется и надо заплакать навзрыд, но почему-то нельзя. Хочется, но нельзя. Я очень хорошо помню, как слезы стояли у меня в глазах, пока я читала стихотворение, и я помню, как замер класс (у меня были исключительно умные одноклассники, с которыми можно было разделить многое). На этом все. Я так и не заплакала. И поразилась сейчас, когда на первой же странице дневников увидела слова Берггольц (39-й год): «Я страстно мечтала о том, как буду плакать, увидев Колю и родных, – и не пролила ни одной слезы». В этой фразе я узнала то состояние, в котором читала стихотворение классе в девятом или десятом. Вот так она умела чувствовать и писать.

Еще поразительна способность Берггольц не только выживать, но и жить в неимоверных условиях. Я думаю, что многие представляют себе тюрьму и войну как черную безысходность. Но даже из этой безысходности находится выход, даже в условиях этой катастрофы удается любить и творить, постоянно работать. И как-то сразу забывается все неважное, а все важное вырывается на первый план. Сама жизнь становится более настоящей, более реальной, потому что за нее надо хвататься: «Произошло то же, что в щемящей щедринской сказке “Приключения с Крамольниковым”: “Он понял, что все оставалось по-прежнему, – только душа у него “запечатана”. <…> “Со мною это и так, и все-таки не так. Вот за это-то “не так” и хватаюсь”». И далее: «А может быть, это и есть настоящая зрелость?»

Думается, это не просто зрелость, а сознание реальности. Сложно себе представить настолько ясное сознание. В книге Берггольц, на ее станицах – настоящая жизнь. В ней все перемешано до такой степени, что вопрос о человеческом счастье мгновенно растворяется в других мыслях: «Что же, так и не даст мне жизнь счастья – никогда?» Видимо, никогда. Как говорил Осип Мандельштам Надежде Яковлевне, «а кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива?». Хороший вопрос в масштабах бытия и немыслимый в сегодняшнем восприятии реальности.

Из дневника 41-го года: «Иудушка Головлев говорит накануне своего конца: “Но куда же все делось? Где все?”.

Страшный, наивный этот вопрос все чаще, все больше звучит во мне. Оглядываюсь на прошедшие годы и ужасаюсь не только за свою жизнь. Где всё? Куда оно провалилось, в чем исчезает, а главное – зачем, зачем?!

Перечитываю сейчас стихи Бориса Корнилова – сколько в них силы и таланта! Он был моим первым мужчиной, моим мужем и отцом моего первого ребенка, Ирки.

Завтра ровно пять лет со дня ее смерти.

Борис в концлагере, а может быть, погиб». И тут же Берггольц говорит о стихах, об Александринке, об Ирке, о Коле, о тюрьме, о врачах, о том, что делать, как работать и как жить. И удивительно, что этот набор событий, фактов, ужасов как-то умещается в ее голове, и на этом фоне она способна работать, переписываться с друзьями, с коллегами, любоваться природой, выступать с чтением стихов. «Никто не забыт, ничто не забыто» не просто фраза. Берггольц действительно ничего и никого не забывала.

Вот я внезапно и вспомнила стихотворение, которое читала в школе, известное стихотворение. Наверное, в школе все учат:

 
…Третья зона, дачный полустанок,
у перрона – тихая сосна.
Дым, туман, струна звенит в тумане,
невидимкою звенит струна.
Здесь шумел когда-то детский лагерь
на веселых ситцевых полях…
Всю в ромашках, в пионерских флагах,
как тебя любила я, земля!
Это фронт сегодня. Сотня метров
до того, кто смерть готовит мне.
Но сегодня – тихо. Даже ветра
нет совсем. Легко звучать струне.
И звенит, звенит струна в тумане…
Светлая, невидимая, пой!
Как ты плачешь, радуешься, манишь,
кто тебе поведал, что со мной?
Мне сегодня радостно до боли,
я сама не знаю – отчего.
Дышит сердце небывалой волей,
силою расцвета своего.
Знаю, смерти нет: не подкрадется,
не задушит медленно она, —
просто жизнь сверкнет и оборвется,
точно песней полная струна.
…Как сегодня тихо здесь, на фронте.
Вот среди развалин, над трубой,
узкий месяц встал на горизонте,
деревенский месяц молодой.
И звенит, звенит струна в тумане,
о великой радости моля…
Всю в крови,
в тяжелых, ржавых ранах,
я люблю, люблю тебя, земля!
 

Берггольц говорила: «Знаю, в стихах у меня много недостатков». И тем не менее, если знать контекст, недостатки скрадываются, а прорывается сквозь боль – огромная любовь к стране.

Татьяна Соловьева

Литературный критик. Родилась в Москве, окончила Московский педагогический государственный университет. Автор ряда публикаций в толстых литературных журналах о современной российской и зарубежной прозе. Руководила PR-отделом издательства «Вагриус» работала бренд-менеджером «Редакции Елены Шубиной». Старший преподаватель Российского государственного гуманитарного университета, сотрудник «Российской газеты».

 
Человек идет по рельсам.
Блестят бликами рельсы.
Шпалы, шпалы под ногами.
Рельсы идут в перспективу.
Человек идет в перспективу.
 

Виктор Голявкин

 
Исполнен душевной тревоги,
В треухе, с солдатским мешком,
По шпалам железной дороги
Шагает он ночью пешком.
 

Николай Заболоцкий

Виктор Голявкин относится к числу писателей почти забытых, втиснутых в рамки советской детской литературы и незаслуженно обойденных вниманием, в то время как среди написанных им рассказов и повестей далеко не только детские. Был с ним связан даже целый литературный скандал, когда в 12-м номере журнала «Аврора» за 1981 год, посвященном 75-летнему юбилею Леонида Ильича Брежнева, в разделе «Юмор» (по иронии судьбы выпавшем как раз на 75-ю страницу) опубликовали фельетон Голявкина «Юбилейная речь». Рассказ представлял собой ироничный панегирик, посвященный неназванному писателю. Начинался он такими словами: «Трудно представить себе, что этот чудесный писатель жив. Не верится, что он ходит по улицам вместе с нами. Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг! Любой человек, написав столько книг, давно бы лежал в могиле. Но этот – поистине нечеловек! Он живет и не думает умирать, к всеобщему удивлению. Большинство считает, он давно умер – так велико восхищение этим талантом. Ведь Бальзак, Достоевский, Толстой давно на том свете, как и другие великие классики. Его место там, рядом с ними. Он заслужил эту честь!»

Вызвавший вполне определенные аллюзии рассказ стал причиной понятной бури. Публикацию прозвали «Вторым залпом “Авроры”», номер изъяли из продажи, последующий тираж журнала сильно сократили, а руководство уволили. И хотя потом выяснилось, что рассказ был написан за пятнадцать лет до публикации и включен именно в этот номер исключительно по недосмотру, это уже ничего не могло изменить.

Но это – потом, когда Виктор Голявкин уже написал свои лучшие вещи, осознал себя писателем, переехал в Ленинград.

Эпизоды в повести Голявкина – как отдельные сцены в кино. Картинка – диалог – затемнение – следующий план.

А родился он в 1929 году в Баку в семье преподавателя музыки – поэтому и Виктор, и два его младших брата получали музыкальное образование.О том, как к этим занятиям относился сам будущий писатель, рассказано в первых же строчках самой пронзительной его повести «Мой добрый папа»:

«Я никогда не хочу обедать. Мне так хорошо во дворе играть! Я всю жизнь бы во дворе играл. И никогда не обедал бы. Я совсем не люблю борщ с капустой. И вообще я суп не люблю. И кашу я не люблю. И котлеты тоже не очень люблю. <…> Мой брат Боба любит борщ. Он смеется, когда ест борщ, а я морщусь. Он вообще всегда смеется и тычет себе ложкой в нос вместо рта, потому что ему три года. Нет, борщ все-таки я могу съесть. И котлеты я тоже съедаю. Виноград-то я ем с удовольствием! Тогда и сажают меня за рояль. Пожалуй, я съел бы еще раз борщ. Только бы не играть на рояле». И дальше, в следующем абзаце, когда еще все хорошо и никакой войны нет, писателем уже заложена бомба с часовым механизмом, уже по законам саспенса играет тревожная музыка и начинается обратный отсчет до неизбежной трагедии: «Папа мой – музыкант. Он даже сам сочиняет музыку. Зато раньше он был военный. Он был командиром конников. Он скакал на коне совсем рядом с Чапаевым. Он носил папаху со звездой. Я видел папину шашку. Она здесь, у нас в сундуке. Эта шашка такая огромная! И такая тяжелая! Ее даже трудно в руках держать, не то что махать во все стороны. Эх, был бы папа военный! Весь в ремнях. Кобура на боку. На другом боку шашка. Звезда на фуражке. Папа ездил бы на коне. А я шел бы с ним рядом. Все мне бы завидовали! Вон, смотрите, какой Петин папа». Мечта мальчика сбывается: пусть не буквально, но в главной своей части. Папа уходит на фронт.

Великая Отечественная война началась, когда Голявкину было двенадцать. Его личный, семейный драматический опыт нашел отражение в двух книгах – «Мой добрый папа» и «Полосы на окнах». Разные по стилю и настроению, обе они – об одном и том же. О взрослении мальчика в условиях войны, жизни без отца в тот период, когда он особенно нужен.

«Мой добрый папа» – самое лиричное произведение Голявкина. Война входит в жизнь героя постепенно, сперва прокрадываясь в разговоры родителей непонятными словами: «Почему в мире тревожно? Кто такой Гесс? И еще этот Гитлер… Все было так интересно! Но понять я не мог ничего». Грань от непонимания до вхождения этих слов в повседневный лексикон размыта, а процесс стремителен и необратим. Глава, посвященная началу войны, состоит всего из нескольких строчек и называется соответственно – «Очень маленькая глава». Но в эти строчки писатель умещает и детское мировосприятие, и столкновение прежней мирной жизни (символом которой здесь становится виноград) и новой, пугающей; и нежелание принять эту новую действительность, и аллюзии на переведенную львом Толстым басню Эзопа о мальчике, кричавшем: «Волки!»[2]2
  Я вышел в сад поглядеть виноград. Я-то знал, что он еще зеленый. Но я хотел еще раз поглядеть. Вдруг я вижу, бежит по дороге мальчишка, вокруг пыль столбом и жара такая! – а он орет:
  – Война! Война!
  Мама тоже вышла из дому. Слышит это и мне говорит:
  – Вот негодный мальчишка! Вчера тоже кричал: «Пожар! Пожар!» А никакого пожара не было.


[Закрыть].

Эпизоды в повести Голявкина – как отдельные сцены в кино. Картинка – диалог – затемнение – следующий план. Так и здесь – новая кинематографическая склейка – и Петя уезжает с родителями с дачи, не дождавшись созревшего винограда. И если пару сцен назад, когда герои ехали в противоположном направлении, светит солнце и их с отцом переполняет счастье, то теперь льет дождь – и радости не получается. Завтра отца призывают.

Столкновение страшного, непоправимого и бытового, обыденного – важный для писателя прием: «Мой папа ушел на войну. Мы уходим с балкона». Повесть Голявкина – о том, как война перестает быть для ребенка игрой или сказочным сюжетом; о том, как к мальчику приходит осознание, что она – по-настоящему. Придя в кино, Петя смотрит перед фильмом киножурнал и в одном из эпизодов узнает в нем папу. Он будет ходить в кино ради этого эпизода снова и снова, но живым отца больше не увидит. Несколько секунд киножурнала сохранят для сына последнее воспоминание о папе.

Кульминационный эпизод повести – новогодний карнавал, во время которого дети смеются и на какое-то время забывают о войне: «Столько я никогда не смеялся. Я про все на свете забыл». А дальше – по-голявкински безжалостно: придя домой, мальчик находит на столе похоронку. И это действует так же оглушающе, как ерофеевское «И с тех пор я не приходил в сознание и уже никогда не приду».

Повесть «Полосы на окнах» продолжает сюжетную линию книги «Мой добрый папа»: она тоже о военном времени в той же самой семье, но менее лиричная, акцент в ней перенесен с образа отца на самого героя – мальчишку, живущего в городе, где военных действий не ведется, но и незатронутых войной семей нет. Потребность в собственном герое живет в мальчике. Ему настолько необходимо, чтобы в его семье был Герой Советского Союза, что он выпиливает из бронзы Звезду Героя и награждает ей воображаемого дядю, рассказывая «легенду» младшему брату, ведь это и его дядя тоже:

– Все понял? – спросил я.

– Все, – сказал Боба.

– А что ты понял?

– Мой дядя – Герой Советского Союза.

– Где он раньше жил?

– В Ленинграде.

– А сейчас?

– Не знаю.

– Сейчас он на фронте, чтоб ты знал.

– На фронте, – повторил Боба.

– На каком?

– На нашем.

– На Ленинградском, чтоб ты знал.

– На Ленинградском, – повторил Боба.

– Знаешь, какие у него ордена?

– Не знаю.

Я перечислил. Многими орденами наградил я дядю.

– Повтори, – сказал я. Но Боба отказался.

– Ты должен знать, сколько орденов у твоего дяди.

– Много… – сказал Боба.

– Вот и хорошо, что много, родной ведь человек.

Мальчишки ищут на охраняемой свалке немецкое оружие, мечтая привести его в боеготовность и оборонять при необходимости город. И непонятно, чего в этом больше – детской игры и желания пострелять из настоящих винтовок или чувства гражданского долга, когда они устраивают стрельбище в квартире, целясь по воображаемым врагам. Опасные игры детей с неразорвавшимися боеприпасами – сюжет, проходящий пунктиром по целому ряду воспоминаний о военном времени. В книге Натальи Громовой «Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941–1944» собраны воспоминания писательских детей, отправленных в эвакуацию в интернат Литфонда в Чистополе. Многие из них вспоминают трагедию сентября 1942-го, когда нелепо погибли мальчики, нашедшие неразорвавшийся снаряд. Пасынок Василия Гроссмана Миша умер на операционном столе. Очевидец этих событий Евгений Зингер рассказывает: «Один любопытный парень предложил его разобрать. <…> Хорошо помня отцовские наставления и понимая риск дальнейшего “изучения” снаряда, я попытался объяснить моим товарищам опасность продолжения их “экспериментов”.

– Если ты боишься, можешь не смотреть и вообще уйти, – грубо ответил мне главный “испытатель”. <…>

Сильно оглушенный громким взрывом, я некоторое время почти ничего не слышал. Когда же сообразил, в чем дело, немедленно бросился к ребятам. Взрыв снаряда поднял с земли такую страшную пыль, что вокруг не стало ничего видно. Пройдя несколько метров, моя нога что-то задела (так в источнике. – Т. С). Я даже не сразу понял, что это была чья-то оторванная часть тела. Во дворе слышались душераздирающие стоны и крики о помощи».

У Голявкина игра с огнестрельным оружием и нагреванием патрона на плите заканчивается благополучно. Гильзу герои найдут, когда война закончится, отклеивая с окон бумажные кресты.

А выпиленная мальчиком Звезда Героя окажется не у выдуманного дяди, а на стене – рядом с портретом погибшего отца: героя, независимо ни от каких наградных списков.

Эти две повести Виктора Голявкина, по сути, и есть военные награды его папы.

Андрей Рубанов

Родился в 1969 году в Московской области. Наибольшую известность получил как автор книг в жанре автобиографической прозы, или нового реализма. Выпустил несколько фантастических романов в жанре биопанка. Финалист «АБС-премии» (международная премия имени Аркадия и Бориса Стругацких) за романы «Хлорофилия» (2010) и «Живая земля» (2011), участник шорт-листа литературной премии «Большая книга», четырехкратный полуфиналист литературной премии «Национальный бестселлер». В 2017 году стал лауреатом литературной премии «Ясная Поляна» в номинации «Современная русская проза» за роман «Патриот». Книги Андрея Рубанова переведены на английский, французский, немецкий, испанский, итальянский, сербский и болгарский языки.

Мое детство пришлось на 70-е годы. Военной прозы тогда издавалось много или даже слишком много. Безусловные шедевры, например роман Богомолова «В августе 44-го», запросто соседствовали с опусами Ивана Стаднюка и считались одноранговыми.

Кое-что из того, что я тогда внимательно прочитал, вовсе не надо было читать.

В результате я приобрел нечто вроде аллергии на книги о войне – честно в этом признаюсь.

Моим суперхитом подросткового периода был роман Анатолия Иванкина «Последний камикадзе» – роман этот (кстати, недурной) повествовал вовсе не о Великой Отечественной войне, шедшей на равнинах моей Родины, но о японских одноразовых летчиках, сражавшихся с американцами в те же годы, но на другом театре военных действий.

Хорошо помню: громадное впечатление произвел на меня роман писателя Николая Шпанова «Первый удар» в уникальном тогда жанре военно-политической фантастики, изданный еще до войны, в 1939 году, невесть как оказавшийся в книжном шкафу моей бабушки и там мною откопанный году в 1978-м примерно. Никогда себе не прощу, что утратил эту книгу. Главным героем ее был советский летчик по имени Павел Гроза. В романе описывался подземный аэродром, откуда самолеты выстреливались посредством катапульт. И еще много других сложносочиненных фишек было в том невероятном романе. Главная идея его заключалась в том, что как только враг полезет – мы его тут же побьем на его территории, и пусть он будет оснащен всеми техническими новинками – он проиграет в моральном настрое.

А между тем Шпанов сам был боевой летчик, воевал в Первую мировую, рассекал небо на фанерном биплане, написал учебник для летных училищ, а Великую Отечественную прошел военным корреспондентом.

Хорошо помню объемистую, интереснейшую книгу мемуаров «Служу Родине» другого летчика, трижды Героя Советского Союза Ивана Кожедуба.

Возможно, именно тогда оформилась моя любовь к военным воспоминаниям, к документальным свидетельствам в противовес художественным.

При том я хорошо понимал, что мемуары всегда содержат некоторый элемент вымысла. Понимал и другое: мемуары, как правило, записаны рукою литературного обработчика, секретаря. Но это ничего не меняло.

Читая книги о войне, я не желал видеть «художественную правду», я не хотел оказаться в специально созданном «художественном пространстве».

Уж если гнать вымысел – так гнать напропалую, безоглядно, как делал это лихой сочинитель Шпанов.

Тем ценнее для нас книги о войне, написанные непосредственными участниками, фронтовиками, нашедшими в себе силы и упорство вспомнить.

А если обходиться без вымысла – так лучше иметь дело с сухими фактами. В таком-то месяце такого-то года такое-то подразделение в количестве двух тысяч бойцов выдвинулось для атаки противника, и обратно никто не вернулся.

Я исхожу из банального довода, что реальность всегда шире наших представлений о ней.

Так вышло, что во взрослом возрасте самое сильное впечатление произвели на меня именно военные мемуары: жизнеописание генерала армии Василия Филипповича Маргелова, главкома Воздушно-десантных войск.

В армии Маргелов – без всякого преувеличения культовая фигура. Каждый десантник скажет, что ВДВ расшифровывается как «Войска Дяди Васи». Внутри этих войск Маргелова называют не иначе как Батя.

Он был профессиональным военным, спортсменом-лыжником, прошел всю финскую кампанию (одно время командовал дисциплинарным батальоном), а затем и Великую Отечественную от первого до последнего дня.

Пересказывать биографию бессмысленно: нужно просто почитать эту книгу, а заодно, при желании, и другие книги: Маргелов был человек с юмором и известен как автор многих сотен афоризмов, они тоже изданы. Шутки все сугубо военные, пацифистам непонятные, например: «Смерть не является оправданием для невыполнения боевого задания».

Но одну историю, самую удивительную, приведу здесь.

Маргелов возглавил ВДВ уже после войны.

Он не был создателем этого рода войск. Развитию десантного дела мешало отсутствие большого самолета, такой самолет – АН-12 – поступил на вооружение только в конце 50-х годов. Самолет мог брать на борт 60 человек.

Маргелов мыслил исключительно идеями расширения, развития, он решил, что с воздуха надо десантировать не только солдат с автоматами, но и все прочее: от полевых кухонь до орудий и боевых машин. Такую боевую машину разработали и построили: БМД-1.

Машина десантировалась без экипажа, с использованием специальной парашютной системы, также созданной с участием Маргелова. Экипаж – два человека – прыгал отдельно.

Но Маргелов пошел еще дальше: он решил, что машина должна десантироваться уже с экипажем внутри и вступать в бой через считаные минуты после приземления.

Никто не верил, что такое возможно.

Первые эксперименты провели на собаках, собаки погибли.

Министр обороны Гречко лично запретил Маргелову продолжать испытания во избежание человеческих жертв.

Но Маргелов ослушался – и для решающего испытания использовал собственного сына, старшего лейтенанта Александра Маргелова.

Все прошло удачно.

Когда Маргелова-старшего спросили: «А что, если бы ваш сын погиб?» – генерал ответил: «У меня четверо сыновей, кто-нибудь долетел бы».

Это было не что иное, как жертвоприношение Авраама: отдать сына во имя веры, во имя идеи.

Ни одна армия в мире до сих пор не умеет десантировать боевые машины с экипажем внутри.

Я, кстати, был знаком с Александром Васильевичем Маргеловым и бывал у него в квартире, превращенной в музей памяти отца. И получил от Маргелова-младшего матерный нагоняй за неточности в написанном мною сценарии, посвященном Маргелову-старшему. Этот нагоняй меня совершенно не расстроил, я служил в армии и знаю, что без знания русского языка во всем его богатстве невозможно управлять ни взводом, ни дивизией.

Что такое война, мы все знаем. Нам примерно известно, почему люди на протяжении тысяч лет ведут войны, вместо того чтобы мирно выпивать и закусывать. Потому что жизнь – это конфликт. Первое, что делает новорожденный, выбираясь из материнской утробы – вступает в конфликт с новой для него и враждебной ему средой и кричит от страха и от холода. Люди вынуждены принимать войну, понимать войну, мириться с неизбежностью новых и новых войн, с миллиардными расходами на новые вооружения. Парадоксально, гонка вооружений подталкивает технический прогресс в мирной области: лучшие инженеры работают на оборонных предприятиях, развитие военных технологий опережает развитие гражданских.

Баллистические ракеты нужны были в первую очередь для того, чтобы доставлять ядерные заряды, а уж потом для освоения космоса.

Если бы не война, массовое применение антибиотиков началось бы не в 1941 году, а на пять, а то и десять лет позже.

Вот и Маргелов – под его руководством была создана многокупольная парашютная система, она потом широко применялась в мирной космонавтике.

Наконец, последнее: следует учитывать, что писать книги о войне, хоть мемуары, хоть художественные, очень трудно. Так вышло, что и сам я участвовал в чеченской кампании 2000 года как гражданский специалист и при желании мог бы написать книгу о той войне, но делать этого не буду: не хочу вспоминать.

Тем ценнее для нас книги о войне, написанные непосредственными участниками, фронтовиками, нашедшими в себе силы и упорство вспомнить. Чем дальше от нас отодвигается наша самая страшная, Великая Отечественная, тем больше мы будем в них нуждаться.

Практика последних десятилетий показывает, что историю переписать не так уж и трудно: для этого даже не нужна команда от властей предержащих и деньги тоже не нужны: достаточно просто разрешить. Дилетанты, фантазеры, историки-надомники, популисты и шизофреники – тут же появляются в большом количестве, наводняя полки «исследованиями», «правдами», «неизвестными фактами». Так было у нас в годы распада СССР, так было на Украине.

История – тоже оружие массового поражения.

Поэтому: запомним имена людей, подставлявших головы под пули и бомбы, будем знать их книги, и художественные, и документальные, и выдающиеся шедевры, и нехитрые мемуары, будем рекомендовать их друг другу, и детям, и внукам.