Текст книги "Журнал «Юность» №02/2023"

– Здравствуйте, – вскочили они, увидев первого секретаря.

– Это наши сотрудники, – сказал начальник пятого отдела. – Помогают Николаю Викторовичу. Как дела, ребята?

– Нормально, – ответил один из мужчин, стриженный под полубокс.

– Без изменений, – добавил второй, рыжеволосый. – Разве что стену сломали, но вам, наверное, Николай Викторович уже рассказал.

– Да, рассказал, – кивнул начальник УКГБ. – Борис Николаевич хочет посмотреть на объект.

– Пожалуйста, – ответил рыжеволосый. – Подходите к стулу.

Первый секретарь направился было к двери, но начальник пятого отдела аккуратно придержал его за руку.

– Извините, Борис Николаевич, – вежливо сказал он и посмотрел на начальника УКГБ. – Юрий Иванович, я вот что подумал. Может, остановить съемку? А то мало ли, в Москве потом посмотрят – и у Бориса Николаевича возникнут проблемы. Скажут, зачем лез на рожон и все такое. Как считаете?

– Пожалуй, – согласился тот. – Борис Николаевич, не возражаете?

– Вам видней, – пожал плечами первый секретарь.

– Хорошо, – кивнул начальник пятого отдела и повернулся к сотрудникам. – Остановите съемку.

Стриженый наклонился к камере.

– Готово, – сказал он, повернув рычаг. – Можно идти.

– Наконец-то, – усмехнулся первый секретарь.

Он подошел к двери, остановился перед стулом. И увидел светящийся круг.

– Ядреный корень, – вырвалось у него.

Он никогда не видел ничего подобного. Свечение мерцало, переливалось, струилось. Оно вращалось, извивалось, переплеталось. Оно осыпалось вспышками, плескалось сиянием, изливалось радугой. Оно завораживало.

Оно было прекрасно.

– Борис Николаевич, вы как? – услышал он тревожный голос Фомина у себя за спиной. – Оно вас не гипнотизирует?

– Нет, – покачал головой первый секретарь. – Все в порядке.

С этими словами он отодвинул стул и зашел в комнату.

И пошел к свету.

Он шел к нему, не обращая внимания на крики у себя за спиной.

Он шел спокойно, не оборачиваясь.

С каждым шагом он ощущал, что начинает идти быстрее, но это чувство не пугало его, он знал, что оно помогает ему, что он все делает правильно, что все должно быть именно так и никак иначе.

И когда свет обступил его со всех сторон, он закрыл глаза и счастливо улыбнулся.

* * *

Когда фигура первого секретаря исчезла, целиком поглощенная свечением, в предбаннике повисла тишина. Все, онемев, растерянно смотрели друг на друга.

– Это… это… – забормотал начальник УКГБ. – Зачем он…

– Я же говорил, что оно гипнотизирует. – Фомин с ненавистью взглянул на Смолякова.

– Бросьте, – проговорил тот, но без прежней уверенности. – Мы же проверяли.

– Проверяли? – истерически крикнул начальник УКГБ. – Как же вы проверяли, если он туда пошел. Или хотите сказать, что это он сам?

– Я не знаю, – развел руками Смоляков. – Нужны новые испытания.

– Иди-ка ты в жопу со своими испытаниями, – прошипел начальник УКГБ. – Ты лучше скажи, как мне в Москву докладывать. «Здравствуйте, товарищи, у нас какая-то хреновина в доме, где убили царя. А еще мы просрали первого секретаря, который зачем-то поперся прямо в нее. Такие вот у нас дела».

Рыжеволосый прыснул.

– Тебе смешно? – повернулся к нему начальник УКГБ. – А с выговором тебе так же смешно будет? Или, может, с трудовой книжкой в руках?

– Извините, Юрий Иванович, – пробормотал рыжеволосый. – Виноват.

– То-то же, – проворчал начальник УКГБ и, обведя всех взглядом, уже спокойно спросил: – Что будем делать, товарищи?

– Может, он в той комнате? – предположил стриженый.

– Пусто, – ответил Фомин, заглянув в пролом.

– Значит, так, – мрачно произнес начальник УКГБ. – Действуем следующим образом. Для начала закройте эту дверь. А то здесь вообще никого не останется.

Рыжеволосый молча кивнул и направился к проходной комнате.

– Затем, – продолжил начальник УКГБ, – надо как-то отослать его водителя. Думаю, лучше всего…

– Юрий Иванович, – позвал рыжеволосый. – Там что-то происходит.

Тяжело вздохнув, начальник УКГБ осторожно подошел к дверному проему. Остальные сгрудились позади.

Свечение не исчезло. Оно продолжало кружиться, словно невиданный сияющий смерч, но его края, прежде касающиеся пола и потолка, медленно стягивались к центру, обнажая притолоку и плинтус. Вскоре показалась и дверь, перед которой, все так же кружась, парил уже совсем небольшой мерцающий вихрь. Он становился все меньше и меньше, пока не превратился в крошечную светящуюся точку, похожую на светлячка. Некоторое время она неподвижно висела над полом, а затем с тихим треском растворилась в воздухе.

– Но почему? – прошептал Смоляков.

Начальник УКГБ наклонил голову, пытаясь осмыслить увиденное.

– И как теперь… – пробормотал он, оторопело глядя на дверь, которую скрывало свечение.

– Что, что, Юрий Иванович? – переспросил начальник пятого отдела.

Но прежде, чем начальник УКГБ успел ответить, дверь открылась.

На пороге стоял первый секретарь.

– Товарищи… – простонал он заплетающимся языком.

Пошатываясь, он добрел до входа в комнату и рухнул на чьи-то руки. Его осторожно положили на пол. Первый секретарь тяжело дышал, его лоб покрыла испарина, седеющий чуб сбился набок.

– Борис Николаевич, – услышал он голос начальника УКГБ. – Что произошло? С вами все в порядке?

– Да, да… – с трудом проговорил первый секретарь. – Это… совершенно… просто невозможно… Они… они…

– Кто «они»? – наклонился к нему начальник УКГБ. – Что там с вами случилось? Вы что-то видели?

Тот медленно перевел на него взгляд. Слегка помутневшие голубые глаза первого секретаря понимающе прищурились, несколько раз моргнули. И застыли, приняв настороженное выражение.

– Нет, ничего, – помолчав, произнес он. – Только свет. Он был везде.

– А про кого вы тогда говорили «они»? – удивился начальник УКГБ.

Первый секретарь скрипнул зубами.

– Помогите мне встать, – попросил он.

Фомин и рыжеволосый протянули ему руки, помогая подняться. Встав на ноги, первый секретарь пригладил волосы, вытер лоб, отряхнулся и посмотрел на начальника УКГБ.

– Юрий Иванович, я приношу извинения за эту выходку, – медленно проговорил он. – Сам не знаю, что на меня нашло. Когда я оказался там, я не видел ничего, кроме света. Он слепил меня, и я зажмурился. И еще я слышал странный звон. Словно звонили колокола. Вот про них я и говорил. А потом я оказался в той комнате и увидел тела.

– Тела? – переспросил начальник УКГБ и недоуменно посмотрел на начальника пятого отдела, стоявшего за спиной первого секретаря.

Тот покрутил пальцем у виска.

– Я не сумасшедший, – резко произнес первый секретарь, увидев выражение лица собеседника. – В соседней комнате действительно лежат два тела. Можете сами убедиться.

– Олег, проверь, – бросил начальник пятого отдела.

Фомин с опаской зашел в проходную комнату, робко двинулся к двери.

– Не бойтесь, там уже ничего нет, – сказал ему первый секретарь.

Фомин недоверчиво кивнул.

Подойдя к двери, он заглянул в комнату. И быстро крикнул.

– Да, тут двое.

Через несколько минут в предбанник перенесли безжизненные тела Морозова и вахтера. Их положили на пол, накрыв брезентом.

– Признаков насильственной смерти нет, – заметил Фомин. – Нужна экспертиза.

– Но в комнате же было пусто, – озадаченно пробормотал рыжеволосый. – Мы же сами смотрели. Как такое возможно?

– Я думаю, это связано с Борисом Николаевичем, – негромко произнес Смоляков.

Все посмотрели на него.

– На что это вы намекаете, Николай Викторович? – нахмурился первый секретарь.

– Я? Ни на что. Просто рассуждаю вслух. В объект зашли трое человек. Двое погибли, а вы вернулись. После этого объект исчез. Почему?

– Откуда я-то знаю, – холодно ответил первый секретарь. – Я вам уже рассказал, что видел. Свет, колокольный звон. И я снова в комнате.

– Да, я слышал, – кивнул Смоляков.

– Ну а что вам еще нужно? Я бы с радостью вам помог, но вы же все слышали. И я не знаю, почему они погибли, а я выжил. Вы сами говорили, что это неизвестное науке явление. Как мы вообще можем что-то про него понять?

– Борис Николаевич, не нервничайте, – успокаивающе похлопал его по плечу начальник УКГБ. – Вам сейчас не надо волноваться. Николай Викторович просто пытается проанализировать случившееся с точки зрения науки. Его выводы могут нам понадобиться, когда будем готовить доклад в Москву.

– Доклад? – поднял брови первый секретарь.

– Ну да. Надо же им сообщить о том, что тут произошло.

– А что вы им скажете? – с усмешкой спросил первый секретарь. – Что тут была какая-то светящаяся штука, которая потом исчезла. Они попросят доказательства.

– У нас есть, – неуверенно сказал начальник пятого отдела. – Фотографии, кинопленка. Показания очевидцев.

– Бросьте, – поморщился первый секретарь. – Это все можно подделать. Вот если бы эта штука до сих пор бы была здесь… А так… Подумают, что вы их разыгрываете. Или, чего хуже, сошли с ума. Вы же помните, с каким лицом я выслушивал ваш рассказ.

– Но у нас два трупа, – почти с отчаянием воскликнул начальник УКГБ. – И если вы бы нас поддержали, подтвердив, что…

– Я не собираюсь этого делать, – отрезал первый секретарь. – Я не для того семь лет ждал этот пост, чтобы через год вылететь из-за сомнительных провокаций. И вам не советую кому-либо рассказывать об этом. А по поводу трупов… Придумайте что-то. У вахтера вполне мог случиться сердечный приступ по пути домой. А с вашим лейтенантом мог произойти несчастный случай на работе. Ну или что-то вроде этого. Не мне вас учить, вы люди опытные…

– Борис Николаевич…

– Юрий Иванович, – жестко проговорил первый секретарь. – Я своего решения не изменю. Вам нужно замять эту историю. Так будет лучше для всех. И еще кое-что, – добавил он вкрадчиво. – Если я узнаю, что вы все-таки дали ход этой истории, то у вас могут возникнуть большие проблемы. У меня есть знакомые и в ЦК, и на Лубянке. Так что давайте лучше работать сообща. Худой мир, как говорится…

– Хорошо, Борис Николаевич, – угрюмо произнес начальник УКГБ. – Мы все сделаем.

– Ну вот и славно, – улыбнулся первый секретарь. – Надеюсь, мы друг друга поняли. Так что работайте. А я, пожалуй, поеду домой.

– Вы уверены? – спросил его начальник пятого отдела. – Может, покажетесь врачу? Можно в нашу медсанчасть.

– Не стоит, – отмахнулся первый секретарь. – Мне уже лучше. Звон прошел, глаза уже видят нормально. Потом как-нибудь.

– Потом так потом, – развел руками начальник пятого отдела. – Но если вы почувствуете себя как-то не так, то сообщите, пожалуйста, нам.

– Да-да, обязательно, – кивнул первый секретарь. – До свидания, товарищи. Провожать не надо.

Попрощавшись, он направился в сторону лестницы.

– Борис Николаевич, – окликнул его начальник УКГБ. – А что теперь делать с домом?

Первый секретарь остановился. Повернувшись, он обвел всех взглядом и тихо проговорил:

– Сносить здесь все надо. Да поскорее.

Саша Николаенко

Родилась в Москве в 1976 году. Прозаик, художник, иллюстратор. Лауреат литературной премии «Русский Буккер» за лучший роман на русском языке. «Убить Бобрыкина. История одного убийства». Финалист литературной премии «Ясная Поляна» за роман «Небесный почтальон Федя Булкин». Прозаические публикации в журналах «Урал», «Новый мир», «Знамя», «Сибирские огни». Лауреат премии журнала «Этажи» в прозаической номинации «Сестра моя – жизнь» в честь 130-летия Бориса Пастернака за подборку рассказов «Ответный удар».

Человечество за добро
Письма Дятлова, Иван Алексеича, жене его Анне Дятловой и Алеше

Здравствуй, Анюшка, сын Алеша. Что у вас, какие новости, как дела? А у нас здесь и утро за новость по отсутствии новостей. Все в порядке, жив потихонечку, давление, правда, прыгает, но ведь человек и жив, «пока прыгает», как Андрей Николаевич говорил. Дождь в окно до обеда смотрел, увлекательней телевизора! До чего живительна для земли эта так котам с пешеходами неприятная богодать. Прилетели грачи, и я думаю, что не будет когда у них заоконного зрителя, точно так же станут весной они прилетать, расхаживать, букашек выклевывать, поживать. Только жалко букашек, они, хотя и вредители, тоже мир воскресающий повидать лезут, глупые, из земли. Но ведь их-то гораздо более, чем грачей природой разумною, сотворяющей, предусмотрено, ради жизни стада грачиного, ради жизни. Все-то ей предусмотрено… Удивительно устроена жизнь.

За одним грачом там, внизу, кошка долго охотилась, хоть и кормят при кухне больничной их хорошо, но она это, видимо, из инстинкта. Охотница! Кошка, даже если пушистая, сытая, ленивая и домашняя, все равно внутри у ней зверь. Вот ползла она по-пластунски, даже хвост прижала к земле, а потом подкралась и прыгнула, он – взлетел! И я всей душой ликовал за грача за этого, что вот так ускользнул, но и всей душой было жалко кошки, бог лишь знает, Анюшка, почему. Кошка цвета рыжего, у меня похожая была в детстве. Звали Пуськой. И сегодня опять сказала Сирафимидова, «скоро выпишем вас». Молода она, эта женщина, исцелением смертного человечества вдохновленная, у меня же это «скоро» ее отнимает многия дни. Потому решил не терять.

По внимательном прочтении главы первой Библии, о миротворении, совершил открытие, а вернее, открытий множество. Кроме этого, нашел в главе одно обстоятельство, даже можно сказать доказательство прежде вам с Алешкой в письмах изложенной собственной правоты, но об этом потом. Сперва факты.

Вот какая версия сотворения здесь предложена иудеем по имени Моисей (и не Богом, Аня, прошу заметить тебя) – человеком, существовавшим в реальности, называвшим себя «пророк». Почему «пророк» – непонятно, ведь пророк пророчить хитер, ну а здесь описано только прошлое, не пророчество это, скорее предположение, как все было создано, а впоследствии будет история, видимо, расселения по миру созданному племен. Я назвал бы не пророком, но летописцем, историком, очевидцем его… хотя тоже нет, вряд ли сей иудей, хоть и древний, присутствовал при творении Господом тверди земной, всякой жизни на ней, и в частности человеческой. Человек же существо, согласись, хоть и Богом создано, а однако несовершенное и вторичное, ибо слеплено по образу и подобию (это тоже решив само), да к тому же вольное в пересказе: не удержится добавить себя, где не знает пофантазировать, где не помнит или же выгоду видит какую-то, то приврать. По себе сужу, не сердись. Знаю, милая, для тебя вот это мое размышление, покушение на святыню, на «Слово Божие», «Откровение», для меня же (прости, пожалуйста) – с человеком, назвавшим себя «пророком», а не «писателем», вневременной спор. Спор же этот возможным сделал сам Моисей, ибо что бессмертно написано, вместе с автором не умрет.

Вот что было в начале, как здесь Моисеем сказано: «Сотворил Бог небо и землю».

Ладно! Но что было до того? Если ты при самом Создателе состоял во стенографах, отчего до начала-то упустил? А ведь это самое важное, это вроде бы как художник перед холстом, пустота пустотою останется, пока кисть в палитру не окунет. Было что-нибудь до начала? Чтобы ничего совсем не было, не выходит, потому что, если в начале Бог сотворил, значит, до того стоял пред началом, – был! И нам сразу же сказано, и во всех поступках показано (чтоб в дальнейшем не занимались богоизобретательством), что Господь всего сущего – Дух творения. Значит, Аня, пропущено в книге вашей самое главное: существование изначальное Бога животворящего и Его превосходство над смертью всякою бесконечное.

Значит, тот, что прежде «природой разумно сотворяющей», был мной назван (в смысле поголовья грачей, букашек и прочего) Дух создания, сознательно созидающий, а вокруг – ничего, никого, тьма безвидная, пустыня бесплодная, то есть – смерть. Смерть была, и над ней витал этот Дух, жизни Дух, и тот Дух сотворил свет из тьмы, жизнь из смерти?

4 И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.

5 И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил свет от тьмы.

6 И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер и было утро: день один.

Говорила, Аня, ты, не душа, но дух, отличает нас от прочих зверенышей, и все думал, понять не мог, что за дух? А ведь вот он, Анюшка, вот он! Вот собаки, скажем, кошки, рыбы и муравьи, равно мы выживают в предложенных обстоятельствах, то хитрят, то ласкаются, любят искренне, лают преданно, ну вот только что, только этого-то не делают… не творят! Из кусочка глины, спички воткнув, не делают ежиков и не поджигают тех ежиков, так как мы. Вот крадется кошка, природой хитро обучена за птицей летучею, тихо-тихо, знает, что вспугнет – не поймать, вот мурлыкает, вот на солнышке греется, вот в углу что-то лапочкой ковыряет, кормит, учит, защищает котят, это все разумно, но не осмысленно у нее, «не осмысленно» же не значит «бессмысленно», смысл есть, просто разница меж словами этими велика! Потому что без осмысления действия кошке нет продолжения, кроме кошки. И бессмысленным всякой кошке покажется делать ежика своего, а тем более поджигать его, понимаешь?! Потому что действие это, в смысле пользы какой-нибудь, в самом деле бессмысленно, но… Представить себе человека, без этого абсолютно осмысленного, но лишенного пользы действия невозможно. Он и знает, что пользы нет, а не человек уже без него. Это так и есть, без сомнения… Дух познания и творения, созиданья бессмертный Дух.

Что же дальше из этого? Был бесплотен, безвиден и всемогущ, сей апофеоз одиночества в пустоте, и создал себе плотей видимых и невидимых тысячи, мириады, твердь земную, морскую, небесную, и всякую жизнь, и вдохнул во каждую Свою душу, ибо душа бессмертная оживляет ненадолго каждую плоть, а потом в другом создании воплощается, вроде как склевал букашину грач, превратилась букашина во грача. Только духом творения этого не делился ни с кем, и никто из тварей летучих, ползучих, крылатых и водяных, не мог оценить, понять, угадать за твореньем Творителя. Не могла лягушка, лишенная искры творческой, обуянная жаждой сохранения жизни собственной и ее в головастиках продолжения, догадаться о существовании вселенные сотворившего, космосы звездные, но могла лишь бояться часа смертного своего. И средь тысяч тварей своих остался невидимым, незамеченным, не угаданным… точно не был. И тогда, возможно, захотелось создать Ему существо, хотя и разумное – неразумное, одинокое до отчаянья, до того отчаянья, Анюшка, что без Бога-то не смогло б?! На себя похожее не душой, жизнь дарующей смертную, и не плотью преобразующей – Духом? Тем, что не выживания ради творит…

Если так, дом для Духа бессмертного, всемогущего, смерть презревшего, – человек.

Дух Творца, от духа Создателя мира сущего, вот что, Анюшка, получается, что выходит… А выходит с тем, был миссией, сыном Его, весь род человеческий, из небытия безвидного, бездны космической к жизни призванный, Богом созданный, Богоизбранный, Богозванный… Плоть от Плоти, душа – Души, семя Бога Животворящего.

Если б это вот с детства каждому в школе ребеночку объяснить… Но в масштабах Его творения, где во первый день сотворил Он землю и небо, человечество, ныне лютое, плоть звериная, лишь младенец этого Духа… Мы – младенцы Божие, Аня, правда, с бомбой атомною в руках, это, думаю, рановато, я бы отнял, ведь пока Алешка был маленьким, мы на верхние полки прятали спички… Мы младенцы, дети мы малые, вот зачем поджигаем ежиков, вот зачем уголек отгоревший, тепла не дающий, бессмысленный, в руку взяли! – чтобы божье творение, мамонта, на скале им созданной повторить… и стереть, если вдруг рисунок покажется нехорош. Мы младенцы, любопытные и отважные, полетевшие на Луну познавать Им нам твердями в бесконечной тьме невселенной созданный, удивительный мир…

Помнишь, говорила ты, что хочешь понять, как из «ничего» стало все? Ничего-то этого не было, просто не было никогда. Вот представь ребенка слепорожденного, глухорожденного, да без ног без рук пусть рожден на свет, Дух его и во тьме над бездной свет сотворит, свет невиданный, Лик невидимый, самого Бога-Господа, если даже нет Его, сотворит.

И сказал: «Сотворим человека по образу Нашему и подобию; да владычествует над рыбами, птицами, над скотом, и над всею землей, и над всеми гадами, пресмыкающимися по ней…» Это создал, значит, не ползать, не пресмыкать! Думать, мыслить, творить, видеть в каждом творении руку творящего, во разумности таракашечки, больший разум… Что же более в доказательство моей правоты?

«Дал вам всякую траву, семя сеющую, какая есть на земле. И всякое дерево, у которого плод древесный сеющий семя: вам еще будет в пищу…», и увидел, что все созданное Им, хорошо… до того хорошо, что бессмертно!

Дух творения – Божий Дух человеческий, и не может быть, Аня, творения без познания, это правда, милая, это истина! И вот тут бы более о Нем, о Создателе, – ничего! Никаких больше пасквилей от лукавеньких, потому что каждое дальнейшее действие в этой книжище уже сами. Но «был вечер и было утро, и день шестый», и с того-то шестого дня эту книгу книг бесконечную, не чернилами, кровью ближнего… наша воля…

Если же мы все, все без исключения по образу Его и подобию сотворенные, духом творческим наделенные, этот Дух, этот Дар, возьмем за основу строительства, как же это изменит, возвысит, подымет из мрака и мерзости, очистит от плесени, в нашем здании каждый кирпич… как же наконец изменит к лучшему, а?

Что же мы, богозванные, богожданные, только рушим? Оккупантами, самозванцами, делим твердь, в какую уйдем… Ведь уйдем, никуда не денемся от того! Вместо пашни да сеянья в муку мелем, запираем в подполы богоданные семена? Унижаем страхом за ослушание, наказанием, до затрещины, до ремня, до пощечины, ибо «совесть» нами заучена от родителей, что в непослушании ее нет… А ведь, может, она-то именно там? Топчем, с грязью мешаем, с собственной глупостью, к небу, солнышку, знаниям, к самому Создателю, любопытством восходящие колоски… Аня… может, и спички зря от Алешки прятали… Может, нужно было просто сводить его на пожар?

Но читаю, и ты, Алешка, читай, интересная книга! Только больно хитра за правду ложь выдавать. Ну да ложь, от какого помысла ни пойдет, сколько флагов ни развернет, все равно останется ложью. Ничего, отделю. Во младенство лучше впаду от спасительной старческой мудрости, ибо против лжи, беззакония восстают только духом сильные, умалишенные и невинные. Но без них Христос не воскрес.

Аня! Слышишь меня? Если с яселек, с саночек, не угрозу, не наказание принять во учители, но терпение (бесконечное должно быть терпение у учителей божьего человечества) – ожидание, что во тьме незнания дикий мальчик, едва ходить научившийся, обезьянка в человеческом чепчике, до воскресшего Гегеля, Микеланджело, дорастет – оправдается, обязательно оправдается, вот увидишь! Потому что это доверие, потому что не просто «тварь» – «божья тварь», не от твари пишется, от творения, от Творца! Если божия, то никто не имеет права руку поднять, понимаешь ты или нет?! Если ж окриком да затрещиной действовать, только страх и ненависть вырастишь, потому что всякий от страха плох, кто скулит, кто донос строчит, кто кусается, кто хитрит, а кто тих растет, обиду таит, ждет, чтоб в силу войти, загрызть. Потому что, если «Бог наказал», когда бездельник отец ремень достал «отличника воспитать», если мать за чашку разбитую уши рвет, то зачем вообще такой Бог?

Во любви растить человечество, только что и сказать ему: без тебя, сынок, – никуда. Никуда, без каждого нужного папе, маме, учителю славного смышленого любопытного девочки, мальчика, смысла в будущем нет, завтра нет!.. Что никем его не заменишь. Он научится, Аня!.. Это сколько же нужно всего изменить, и как просто все изменить… даже дух захватило…

За окном весна такая творится, а запаха не почувствовать, не вдохнуть сквозь око стеконное, и таращимся сверху, как господни архангелы, и по памяти черемухой с вешним дождиком дышим. Красота такая здесь у них, удивляюсь… Хорошие деньги вложены, не растащены. Дорожки плиткой мощенные, чистота, скамеечки с чугунными лебедьками. Это потому в подробностях видно мне, что бинокль у соседа по лежбищу одолжу и приближу диоптрией каждую загогулину, физимордию проходящую, а на физимордии – настроение, думы-замыслы способна эта диоптрия уловить. Так что даром сказано «сверху видно» – не приблизишься, не прозришь, а куда уж ближе себя? А я в детстве думал-гадал, как все видит бабушкин Бог? Спрячусь от него под кровать и лежу, обдираю обои, паркет царапаю, ковыряю в носу… А теперь выходит, что видел-то Он меня из меня, стыдно, совестно теперь, Аня… Ведь же образ я Его и подобие. И вот этот-то стыд, пред самим собой, объяснила бы мне тогда бабушка, я бы, может, и Бога понял. Ведь как просто это мое доказательство! Уследит ли Господь из Вани за Ванею? Уследит! Да еще и вот он, в зеркале, божий внук, стоит да язык показывает, кривляется… Стал бы так кривляться он перед зеркалом, если б знал, откуда видят его? Может, стал бы, а может, нет. Развернуть бы вот так-то к зеркалу, с детства самого, каждого человечика и сказать ему: «Вот Он, Ваня»! Это Он – Вермеер, да Винчи, Гауди, Корбюзье, Платон, Декарт и Сократ, это Он Бетховен, Шуберт и Бах, Ньютон и Эйнштейн, это Он Менделеев, Он – Галилей! Ну теперь-то, мальчик, веруешь ты в Него, или зришь?»

Но и знай при том, что и в бабушке-дедушке, в маме с папою, в нищем с паперти и разбойнике, в неприятеле и приятеле тоже Он, Бог на Бога глядит… Так и врезал бы, кажется, ближнему, до того дурак непонятливый, во кольчуге правды своей, да ведь выйдет, что ударил себя. Почему «себя»? Так ведь Дух творенья всему родителем, Он во всех… И вот это, Аня, что не ударишь ты ближнего, а ударишь, совесть замучает, вот хотя бы поэтому Бог-то есть. Милосердный и справедливый. Вот к чему лицом бы все человечество развернуть! Ведь откуда взялась идея этого милосердия, желание справедливости в человечестве, если мир на пожирании сильным слабого, ближнем ближнего от созданья стоит? Кошке в чем справедливость и милосердие? В том, чтоб больше ей достался мяса кусок, а коту, что мякает рядышком, – оплеух. Человек же, Анюшка, возле мяса этого тоже кошкой ведет себя оттого, что одной половиной зверь, но другой половиною – нет. И вот той половиной он от мяса отступится ради ближнего. И на ту половину он – Человек.

Почему у нас под защитой «неисповедимого» ходит зло? В чем злодей неисповедим? Что за высшие замыслы у ворюги? Своровал безнаказанно – «слава Богу»?! Почему у нас в добродетелях хитрецы и предатели? Почему они богоизбранны? Потому что выше лесенкой спинами взобрались? Что ж их, Бог на подлость благословил?! Неужели богоизбранно зло? Почему это нравственно, царственно, агнцев на заклание? Толковать решимость подлую принести не себя, но невинного на алтарь? Почему ты учишь меня, толкуешь, что правильно «убивать Бога ради»?! Почему не самому умирать? Почему это высшая мера любви к Сотворившему и доверия, убить сына?! А по мне, так эта мера – любовь к себе самому! Почему у нас преступление как добро истолковано? Почему мерзавцу в потоп за спасательный круг всю очередь на спасение перебившему, оправдание «БОГОИЗБРАННОСТЬ»? Почему?! Почему богоизбранным называет себя изничтоживший ближнего за кусок? Потому что так сказал Моисей? Так ведь он сказал так и сяк. У него и «почил Господь» дел своих, и, почив, на землю сошел, чтобы на Иакова указать человечеству как на лучшего, на избранника своего. Вот поэтому, Аня, все! Ты сойди, объясни, не Иакову, но уж раз сошел, в его лице всему человечеству, что нельзя… А вы?! Я читал тут одно толкование, мол, Иакова мать подговорила, заставила обмануть слепого отца. Мол, что он послушался матери, значит, прав… Как он прав?! Да не слушайся такой матери, да и все! Меж обманом подлым родителя и матери послушанием выбери, где ты сам! Потому что, пока ты киваешь на дело черное, на отца предательство, сына заклание; то молчишь, то мычишь, то твердишь ему толкования в оправдание, «неисповедимым» называешь его, хороводы водишь, рельсы кругом сгибаешь, под Иакова лестницей, за тобой не Господь всевидящий, с «выи своей спускается», из земли поднимается, и зовут его «богоизбранный – Я».

Да, скажи! Скажи ты мне, в своей Библии, во учебнике праведных – «так нельзя»! «Брат на брата» – нельзя, скажи! «Брат за брата» – тоже нельзя, потому что все вы дети Творца единого, и любимы Им одинаково. Сына за Него нельзя отдавать, за Него, скажи, нельзя предавать, за Него нельзя убивать! Если мать тебе велела отца обмануть, так скажи этой женщине, что отца тебе обмануть – все равно что ее саму, все равно что себя, ведь вы-то одно, ты их плоть единая во любви. Если мать велела брата за наследство предать, скажи – не пойду, ибо братья с ним мы единокровные, кровь единая наше наследие, вот как в детстве читал я в «Маугли»: «Мы с тобой одной крови…» Так скажи, а иначе я сам прочту, и пойму, да с тебя спрошу, а ответить тебе будет нечего, никаким ты зла толкованием не заменишь добра. А что будет тогда, как пойму-то я это вот? Отвернусь…

А что я дурак, да нельзя же так, да и кто такой, чтобы сам от черного белое отличать, знаю, милая, от тебя, знаю, вызубрил, стопочкой запивал. Только вот если сын, а не раб я Создателю всемогущему, то со мной так нельзя! Нельзя! И тебе не позволено, извинись! Если Бах с Бетховеном, Сократ да Платон, мои представители, то я их продолжение, не песчинка! Вот начитаны, да обучены, да мудры, зло добром толковать, мне до вас не достать, у меня от ваших бород щетина одна, да колючая, раз же слово каждое вам мое поперек! Да не как от мухи газетою, Библией вы меня, во лепешку… «Не позволим руками грязными до Святыни!» Это вот святыня? Вот это нравственность, для обмана переодеваться в козла? Это я миную тысячелетья столетней истории человечества, этой книгой обученных, или вы? «Все ушли от Бога» кричите, ну да как не уйти, коли ваш-то за человечеством с громом молнией ходит по свету, вечной смертью грозит да народы косит? Это я пытаюсь нравственность отменить или вы давно ее уже толкованьями вашими отменили? Потому что, если у вас в богоизбранных вами сто раз оправданный злодей, так чего ж вы хотите? Ладно, я дурак, не пойму, но вы умные, понимаете, что творите? А я, Аня, вот что скажу насчет всего этого… И дитя неразумное отличит горячее от холодного, злое от доброго; пусть хитер мудрец, столетьями зло за добро выдавать обученный, только правда-то у младенца.

А еще я, Аня, вот что нашел в вашей первой главе, о создании мироздания, а найдя, для себя открыв, хотел было мучить немножко тебя загадками, но не буду. Потому что не за что мучить, не за что, милая, никого. А загадка была такова: «Что еще совершал Господь, в дни творения, кроме этого творения самого?» Если хочешь, подумай сперва сама, перечти, обратись к толкователям, время хода писем почтой российскою медленно, далеко. Только ты в толкованиях этого не найдешь. Потому что то, что лежит на поверхности, с неба только что падало, то же, что глубоко зарыто, разжевано, перемешено, истолковано, подтолковано, да осело на дно фундаментом… да взошло, мне и имени ему не найти. Никакого открытия, потому что действие это вот, равно столько же раз повторено, что и действие «сотворил».